ДНЕВНИК 13

без числа

*
Новый фрагмент дневника начну после того, как завершу публикацию «Писем в Тибет». Читаю их, латаю дыры незнания.

*
Третье письмо, о «Московском времени», вызвало во мне волну сомнений и вопросов. Автор письма пытается быть точным, однако факты — именно как факты — скользкие; любой факт. Даже моё собственное существование — с точки зрения, например, много какого стихотворца. И потому автор, из благих помышлений, оказывается в аду возражений, каждое из которых в окружающем нас бессмысленном и случайном мире — обладает силой и смыслом. Роль Сопровского может быть оспорена, с доказательствами, поклонниками Цветкова. А о Казинцеве как об одном из основателей «Московского времени» знают несколько сот человек во всём мире, и то по роду занятий.

Но то, что меня живо заинтересовало — цитаты из стихотворений авторов «Московского времени». Я доверяю вкусу КА в цитатах, хотя и не всегда. Выбор поэтов у нас во все годы знакомства не совпадал. Но вот эти литературные письма помогли мне: поздно, но вовремя — установить отношение с той поэзией, которую я до сих пор обходила стороною.

В 1989 году в «Юности» напечатана была подборка Сергея Гандлевского с известным стихотворением «Ещё мне далеко до патриарха». Из всего стихотворения с того времени запомнилась строчка, которая для мнея стала девизом поэзии Гандлевского: «обернётся/ циллиндром изумительного льда» (речь о замёрзшей в ведре воде).

Недавно перечитала Бродского «К Урании». Oб Урании там нет ничего. Зато есть о Клио.

Это ведь большая удача: не читать Бродского, Гандлевского и Кенжеева в двадцать лет.

без числа

*
Продолжаю публикацию «Писем в Тибет» Кирилла Анкудинова. Поражаюсь контрасту: точности образов (когда говорит о поэтах), верному направлению мысли и тону, в котором ведётся повествование. Очень люблю жанр литературного письма, и Анкудинов прекрасно его чувствует. Но зачем так много лишних мелких жестов, небольших мнений, мешающих самому автору? Анкудинов создаёт портрет эпохи из фрагментов — очень современная техника. Но такой пачворк требует безукоризненного, почти дентистского вкуса и чувства меры. Анкудинову чувство меры изменяет постоянно, не говоря уже о некоторых очевидных неточностях. Зачем, например, этот усталый, почти топоровский тон в рассказе о Бродском и Шахматове. Как будто решающее значение имеет, был Бродский фарцой или наркоманом. А вот о недорогом седативе надо было написать побольше. Юмор нужен, только он способен отрезвить горячку спора, да ещё вокруг такого вопроса как Бродский. Но кухонный говорок девяностых побеждает. И ведь письмо, второе, скажем, которое только что заверстала, — по мысли очень верное. Имена поэтов, названные в нём, вызывают почти полное согласие даже у меня. Скажу больше: я не решилась бы разместить Hа Середине мира материал, в котором был бы негативный отзыв об авторе проекта. При всех недостатках «Письма в Тибет» — ценнейший материал. Сравнение Бродского с ястребом, парящим на восходящих токах тёплого воздуха над Аризоной объясняет в личности и поэзии Бродского больше, чем вся книга Лосева. И если бы все письма держались на таких полулирических эпистолярных фрагментах, произведение было бы идеальным.

без числа

*
Переживаю своё полупостельное существование сравнительно легко. Две травмы, одна за другой, с разрывом не более двух месяцев. 18 января и 23 марта. Оба раза гипс, в марте делали пункцию. Что дальше, представить сложно. Хочется на улицу, скажем, в Сокольники.

*
После длительного перерыва слушаю «Кинг Кримсон». И понимаю, что больше никогда и никакую музыку так жадно слушать не смогу. Музыка требует согласия на любовь к себе, как человек. Она не доверится легкомысленно. Можно сколько угодно любить ту или иную музыку, но она не ответит взаимностью. И мне думается, если бы я не совершала полубезумных подвигов ради «Кинг Кримсон», тратя смешную зарплату сторожа на кассеты, эта музыка не ответила бы мне взаимностью. Кассетам шестнадцать лет, целы все номерные альбомы и звук на них удивительно ясный.

*
В музыке Кримзо есть жар и совершенство, после которого слушать традиционную симфоническую музыку уже сложно. Однако всё дело в том, как музыка отвечает человеку, его ушам и сердцу. А не в том, как её слушать.

*
Никогда ранее не замечала, что у Лейка в «Ящерице» такой сухой электрический голос. Или это уже не Лейк — нет, Лейк.

*
На Середине Mира снова начинается период Дневника. Никаких новых публикаций, только редактура, и то — небольшими порциями.

*
Литературное, с наветренной стороны. Возможно, стоит повторить квартирник. И подумать, не сделать ли его авторским. Относительно альманаха ничего пока сказать не могу; силы подточены.

*
Начала публикацию «Писем в Тибет» Кирила Анкудинова.

без числа

*
В новой подборке стихотворений Владимира Аристова «Окно Меданы» очень любопытная и мне лично ранее не встречавшаяся графика записи строк: отступами. Чувства и эмоции передаются не только словами (слова как вершины айсберга), а течением — именно этими волнистыми отступами. Так волнуются солнечные лучи. Волнение отступов резко отличается: по вкусу, по температуре. В стучащем как кровь, написаном как будто в полузабытьи «Австралийском ралли» оно сухое, горячечное, болезненное. В «Окне Меданы» оно глубокое, раздумчивое. В стихотворении «К выходу собраний сочинений Геннадия Айги» — трепетное, лёгкое; но с двумя резкими движениями. В больших стихах Аристова утопаешь; небольших не хватает. Но эта подборка открывает новый ракурс его поэзии.

*
Литературное и злободневное. К тому, что можно назвать полемикой вокруг статьи Анастасии Афанасьевой. Тот случай, когда сам предмет (статья), на мой взгляд, был понят неверно и неверно оценен. Из этой ошибки возникло ощущение, что вся дискуссия вокруг имеет шутовской характер (кроме непосредственного ответа, не вполне сопоставимого со статьёй АА: ответа ЕН). В статье АА чётко просматриваются три части, и в центре каждой — перечисления имён. Сначала — Окуджава. Затем — странное монпансье из Седаковой, Парщикова и Драгомощенко. И, наконец, причинные имена статьи — Бородин, Афонин (третьего не помню). Все три, на моей памяти, выражали восторженные чувства по отношению к стихам АА. Бессмысленные и беспомощные возражения автора: не ставила задачей перечислить всех — приняты быть не могут. Ибо именно имена — центры статьи. Это статья идеологоческая, установочная. Но, увы, написанная из рук вон как плохо. И мне понадобилось сравнительно долгое время, чтобы её, наконец, прочитать. АА пишет так, как писали «ранний Кукулин» и «ранний Кузьмин». Но то, что ИК сделал в НЛОшной «Фотографии внутренности кофейной чашки» заново сделать нельзя, да и не АА ума сие дело. Когда ДК писал свой «Гвоздь в гроб романтического концептуализма», он писал не идеологическую программу, а создавал примерную схему пространства. Именно в выборе (молчаливом или немолчаливом) имён поэтов в статье АА и проявляется идеология. Очерк АА стал предметом некоторых высказываний в виртуальной прессе. Но сам предмет, статья — очень плох. Настоящей литдискуссии не возникло. Однако есть материалы, возникшие вокруг того, чего не было, и они - много интереснее.

Небольшое наблюдение. Аркадий Драгомощенко (р. 1946), как мне видится, oтносится скорее к поэтам Сайгона и Малой Садовой. Ни по развитию, как поэта, ни по поэтическому происхождению (Питер, ОБЭРИу), ни по культурной базе Аркадий Драгомощенко не может быть сравним с самородком Парщиковым. Сравнивать их — всё равно что клуб «Поэзия» и «Клуб 81». Но если с кем и сравнивать Драгомощенко, то с Иваном Ждановым. И то при условии, что ищешь параллели между Москвой и Питером. Жданов не упомянут.

без числа

*
Материалы, расположенные «На Середине мира» редактируются, хотя и медленно. Так что если читатель обнаружит ошибку в том или ином материале, вовсе не значит, что она в ближайшие дни не будет исправлена. Однако приношу извинения за опечатки. ЧНБ

*
Новая публикация «На Середине Mира» — новое имя. Стихи Виктора Станилевского в кругу авторов и читателей журнала «Воздух» не известны, но вполне могли бы там быть. И ещё в нескольких печатных и виртуальных изданиях, созданных на фундаменте неофициальной культуры второй половины двадцатого столетия. Так что эту небольшую публикацию можно считать «now-how» «Середины Mира».

Три образа, три персонажа, три разных угла зрения. Они пересекаются и тотчас расходятся. Точка пересечения присыпана землёй: заботами, недовольством, беспечностью, тоской — всем тем, чего в прочем нет. Название подборки — «Земное и прочее» — мне видится очень удачным. Автор не создаёт притчи: сюжет, в притче обязательный, у Станилевского размыт. И однако приточность в этих стихах есть. Именно приточность: автор довольно сильно смещает границы жанра притчи. Он не отстраняется от персонажей, он внутри них. И порой становится персонажем сам (хотя и под другим именем). Название публиации ясно говорит о выборе автора. При чтении возникает ощущение розыгрыша: зачем этому — Евангелие? Он что, смеётся? Унизить Евангелие невозможно. Оно живёт своей собственной жизнью, которая для человека — прочее. Именно две жизни — жизнь небольшого, страдающего человеческого существа и жизнь Евангелия — прекрасно изображены в стихах Станилевского. Как они тесно соединены (Марии восемь лет). Как невозможно трудно им вместе. Как мучит человек Бога — и как учит Бог человека. И как сильна между ними любовь. Автор даёт три ступени драмы Бог и человек. Три рисунка отношений. Любовь, разрыв и зависимость. Мария — любовь, Лазарь — разрыв, Гадаринский бесноватый — зависимость.

Стих Станилевского идёт как мурашки, как рябь по воде. Раёшный — длинная строка, короткая строка, парная рифма. Так лодка на воде покачивается. И чем выше напряжение, тем собраннее и строже ритм: «гребками рвёт поверхность океана». Хотя и здесь поэзия проявляет свою парадоксальность.

Стихотворение о Лазаре написано гораздо строже, чем два других по метрике и рифмам, но внутри строчек — тление и хаос почти уличной речи. Так создаётся огромное напряжение. Выйти он не собирается, но сказано, что выйдет. И ведь выйдет. Камень трещит, кости зашевелились. В этом раёшнике со словами из современой —виртуальной и не виртуальной — улицы много новизны. Он значительно более плавный, чем большинство знакомых мне опытов раёшника. Он не перегружен метафоричностью — как большинство современной поэзии. Автор чувствует, что время уже другое. И в этих стихах есть вежливый отказ от многих поэтических авторитетов. При первом чтении этих стихов у читателя возникнут в памяти несколько имён, без которых бы не было ни Лазаря, ни Марии. И скорее всего ошибётся. Тот случай, когда по стихам о круге чтения поэта сказать почти ничего нельзя. Стихи Станилевского аутентичны — у них нет родословного древа. Они мрачноваты, замкнуты, даже нарциссичны. Злые шутки позднего барокко ближе к этим стихам, чем опусы разнообразных авторитетов второй половины двадцатого столетия.

Небо в этих трёх стихотворениях рифмуется с каменным гротом Лазаря. Оно трещит, раскалывается. Описания, подходящие скорее к камню. Каменное небо. Небо, чуждое страданиям и привязанностям человека. А у него больше ничего и нет — кроме привязанностей. Какое там небо.

И вот тут возникают названные уже три образа: Мария, Лазарь и Гадаринский бесноватый. Если пытаться постичь, что значат эти причудливые создания, выйдет примерно следующее. С Марией дело иметь нельзя; ненормальная, пугает. Плохая подруга. Лазарь — вполне понятный земной (земляной) человек: свой парень, повеса — этот хороший. А вот Гадаринский бесноватый — мужик; сильный, опасный. Однако ни автор, ни его создания таковыми не являются. Ведь в стихах Станилевского нет профанации. Есть отталкивание от целого корпуса литературы, ужасающей внезапно обратившихся к Церкви литературных богемцев. Читая Станилевского понимаешь, почему плохи, скажем, идеи Владимира Сорокина (в прозе) и Виктора Бурихина (в поэзии).

Если смотреть с точки зрения церковной, но не допускающей отступлений, все стихи кощунственны и насмешливы. Но читая эти стихи, так или иначе соприкасаешься с Евангелием. А это уже само по себе ценно. Эти стихи выделяются из массы написанных на русском произведений, в которых, при наличии упоминаний о евангельском мире соприкосновения с Евангелием не происходит. У Станилевского Евангелие касется чувственности человека. И чувственность, понятно, бунтует.

Мария — вся из любви. Она её воплощение, её внутренность и вместе её оболочка. Любовь ходит за человеком по пятам всегда — Мария привязчива. Она хочет сына, чтобы у него были голубые глаза — апология чувственной любви. Но в человека эта любовь не вмещается. Однако она есть и очень беспокоит свою восьмилетнюю иконку. Любопытно, как Станилевский описывает небо: шероховатый взгляд. Странное описание, навеянное скорее видом облаков, но очень чувственное — чувственностью ужаса. Мария смело заявляет небу о своём несогласии с ним. И небо отводит глаза. Небу нужна эта Мария.

Лазарь — весь из отрицания. Он не согласен с собой самим (кем получается у меня быть), со странным дядей, с его окруженим, с гротом. И это несогласие доходит до безумства: мне нравится здесь лежать. Это уже не голос души или разума. Это голос разлагающегося тела, это плотской запах и плотская жидкость, это только тело, как оно есть, ещё даже не скелет. Но в округе уже «слабость и благодать». Именно они возмущают в распадающемся теле голос, который сам свидетельствует о том, что жизнь коснулась этого мёртвого тела. Наступает отрицание отрицания. Смещение евангельского сюжета здесь довольно любопытное. Вызывает из гроба не Сам Господь, «дядя», а некие «они». Возможно, сёстры: Марфа и Мария.

Гадаринский бесноватый — весь из противоречий. Потеряв легион, «домашних», он чувствует опустошение. Бог представляется ему вместе опасным и ласковым, а его служитель — нелепым. Бесноватый лишён того, что долгие годы составляло его внутреннюю жизнь. А новая пугает и не привлекает. В «Изгнании» Станилевский тоже меняет декорации: не вполне ясно, идёт речь о Гадаринском бесноватом или о каком другом. О Спасителе или святом (за спиной его ... распятье), обладающем даром изгонять бесов. Или же об одном из Апостолов. Однако как и в первых двух стихотворениях, небольшое смещение декораций только подчёркивает смысл сюжета. Приём рискованный и опасный, но Станилевскому он удаётся. Бесноватый однако не остаётся в новом своём состоянии без утешения. Его разлука, как обещает целитель, будет смягчасться свиданиями: по одному. Но в конце возникает ощущение, что этот носитель легиона всех своих гостей передушит.

Стихи эти — противовес сразу же нескольким тенденциям в современной литературе. И вместе очень легко укладываются в её контекст. Станилевского легко представить читающим стихи на «Улице Оги», например. Однако пока о них знают немногие читатели. Но вероятно в этом непопадании есть смысл. Это знак на авторе. Он не хотел отразить в стихах жизнь Евангелия в отношении к жизни человека — а она сама отразилась там. Так говорили древние (пророки и... евангельский бесноватый — и даже Апостол Пётр) — что тебе до меня, Господи...

без числа

*
На «Середине Mира» появились новые стихи Людмилы Херсонской — «Дом Руссова».

Есть дарования совсем особенного рода — дары-свидетельства. Так Некто, улыбаясь человеку и предлагая вступить в разговор, располагает судьбы по своему усмотрению, хотя люди ни за что не признают Его правоту и говорить с Ним не собираются. Эти дары-свидетельства, дары-ладони редки. И носитель их чувствует себя всегда неуютно. На нём будто какая проба стоит: пятьсот восемьдесят третья, девятьсот пятидесятая. Вот эти песни Высокой Руки я и вижу в стихах Херсонской. Иногда эта рука почти ропщет на хозяина: ну куда ты меня... Вздрагивает, комкает гласные и ритмы.

Можно при чтении загибать пальцы, считая пункты для очерка о том или ином впечатлении. Женская поэзия, год рождения, страна, эпоха. Хлебников писал о государстве людей, родившихся в одном году. Я сузила бы круг до государства поэтесс, чья молодость пришлась на огнистые восьмидесятые. Множество ярких прекрасных имён: Ольга (Полина) Иванова, Ольга Родионова, Елена Фанайлова, Людмила Пуханова, Ирина Перунова. Можно вспомнить и Веру Павлову. Немного хрипло, почти брутально, с надрывом, резко-иронично, манерно, себя окаянную показать. Так писали бы фронтовые медсёстры. Поэтесс этих может быть десять человек: узкий круг строгих эстеток, купол из стихов. Но мне в поэзии этих старшыих сестёр всегда недоставало финала, последней, решающей краски, подписи автора. Она оказалась в стихах Людмилы Херсонской. Удивительно ясная, прозрачная и беспощадная к себе самой краска. Ничего нарочно — ничего лишнего, и при этом нервически плотно. Так что строка выполняет невротический танец — но этот невроз эстетичен. Херсонская создаёт стихотоворение одновременно грубо и изысканно. С высокой контрастностью: противоречивые интонации, заговаривания. Стихи эти — как рыбы в роднике. В этой поэзии есть то, что можно назвать английским словом glam — блеск, острота, сияние. И несчастье того, что дар всегда приходит не выслугой. Сто лет тысячи человек искали семена золотого тмина. Но их нашёл тот, кому этот золотой тмин вовсе не был нужен. Десять прекрасных дам сшили атласные платья и ради шутки предложили одно из них одиннадцатой. Но — ужас! — оказалось, что идёт атлас только ей. Двенадцать мучениц окрасили девственной кровью воды Рейна. Но только одна была Урсулой.

без числа

*
Стихи Евгении Риц выбраны были мною из политических сображений. Долго думала, какого именно автора из довольно чуждого мне круга поэтов пригласить. Условия были почти невозможные. Автор молод (само по себе условие нетрудное). Но и обладает достаточным весом в своём кругу — а это всегда отражается и вне круга. Стихи мне лично должны быть неблизкие (иначе выбор смысла не имеет). Автор публикуемый и всё-таки — особняком. Желательно не московский и не участвующий в людных мероприятиях. Но самое основное: автор должен быть прозрачным для времени. Не тот, через которого говорит время, а тот, сквозь которого видно время.

О стихах Евгении Риц слышала давно. Но не предполагала, что в них так много образов воды и стекла. По мере вёрстки и знакомства со стихотворениями вне подборки поняла, что выбор был сделан верный. Речь времени в этих стихах негромкая, запинающаяся, сбивчивая. Но в этой сбивчивости (возникает силуэт инженю) проступает порой нечто грубое, магическое. Возможно так говорила юная Аэндоррская волшебница до того, как стала грозной вещуньей. У Риц очень много образов неба; она его чувствует и наблюдает. Современный человек видит потолок как небо. Но небо как потолок видят немногие. Риц рассматривает небо именно как потолок. И её пугает то, что за этим потолком есть жизнь, которая переворачивает землю. Скупой городской мир у Риц предстаёт пустыней. Ступенчатые перечисления вещей и явлений сылются как слова Ветхого Завета на иврите. Риц заборматывает катастрофу, связывает её невнятной речью молодой волшебницы, но судьба Саула уже предрешена. И бегут слёзы по линзе обращённого в будущее ока.

*
Обновление почти готово. Остались две подборки стихов — по моему мнению, самые неожиданные. «Письма в Тибет» Кирилла Анкудинова размещу в разделе «Диалог» уже после Пасхи.

*
Пятнадцать страниц воспоминаний могут растянуться на две недели. Измотана. Но сегодня выспалась. Что-то впереди.

без числа

*
21 марта только день весеннего равноденствия. Aries. Иоганн-Себастьян Бах.

*
Из черт большого художника (и большого произведения) — обыденность. Само собою разумеется. Знаем, слушали, конечно. Пушкин. Это качество — быть самим собою разумеющимся — дано немногим. И оно сочетается (всегда в случае большого таланта) с трудностью восприятия его творчества, ибо в нём есть настоящая, неброская новизна. Важно не то, что гениальный автор не будет замечен в современном культурном сообществе (он будет замечен), а то важно, что гений возможен. И он не будет страдать от недостатка внимания, хотя бы нескольких любящих его поклоников.

*
Умереть по желанию невозможно; даже самоубийство происходит не по желанию, а всегда почти против, не так, как задумывалось. Этим оно и опасно.

*
Общество авторов и одновременно читателей благоприятно для развития небольших талантов, но губительно для гения. Гений чувствует себя неуютно в любом обществе. Он гибнет в любом оществе и при любом общественном строе. А вот небольшие таланты зависят от времени очень сильно. Известность же часто показатель того, что талант небольшой. Однако известность гения — возможна и фатальна. Она другая, чем у таланта. Гения всегда будут учить (рисовать картины, писать стихи, играть и сочинять музыку). И с этим придётся сталкиваться во время всей жизни. Даже тем, кто в гения играет.

*
Бывает вьюга внутри. Тогда не удаётся всё, что прежде совершалось едва ли не с закрытыми глазами (чтобы отдохнули). И не надо. После того, как двадцать лет готовла жареную с луком картошку и наконец научилась её готовить в любое время дня и ночи — и при любом сосотоянии, картошки уже не хочется.

*
Замыслы. Март Саломеи. Императрица (триптих).

без числа

*
Чувственность таланта не то же, что чувственность не-таланта. Одарённый человек чувствует все изгибы природы в сердце; наяву они могут и помешать. При этой мысли возникает образ Цветаевой. Хотя «Флорентийские ночи» я не читала. Жизнь тела очень густая и плотная. Талант может одухотворить её, но совсем не пользоваться телом не может. Чувственная жизнь для одарённого человека гораздо важнее, чем для не-одарённого. Тоже верно, и тоже — отчасти. Астрологи создали такой символ художника: в нём противостояние Венеры и Сатурна. Томление, неудовлетворённость чувствами, жажда чувственности, холод чуственности. Мне лично дуается, что наиболее точно отражает чувственность художника такая мысль: его нельзя любить, как любят человека. Даже если художник — чувственный идол для своего поклонника, это не та любовь, которой бы сам художник желал. Эдит Пиаф, по легенде, вышла замуж едва ли не смертном одре, за молодого грека Теотокиса Сапато. От прекрасных актрис и певиц уходили возлюбленные, предпочитая им милых простушек. И первый, и второй рисунок выражают одну драму. Любят не человека, а идеал, образ. Но либо его находят поздно, либо скоро утрачивают. Легенды о долгой и верной любви к гению просто необходимы.

Когда художник остатся один на один со своим даром, ему тяжело. И он тянется к людям. Но в отношениях с людьми он будет всегда маленьким лжецом. И он будет лгать потому, что чужой. Его нельзя любить как человека. Он слишком много говорит и слишком много знает. Поделом, что ли...

без числа
*
Для середины поста крайне легкомысленна и нервозна. Стыдно. Что-то в моём личном небе переменилось. Труды совсем другие. Воздух копаю, что ли.

В «НЕВИДИМОЙ ЛИНЗЕ»

Книга Евгения Никитина вышла в издательстве при галерее «Стелла Арт Фундэйшн». Оформление претендует на ведущую роль в дуэте. Обложка с копией фото модного фотографа, предисловие. Всё прекрасно. Однако при чтении стихов возникает чувство, как при чтении эпизода о ночёвке Гавроша в слоне. Стихи посмеиваются над оформлением. Философски, как шекспировский шут. Ну что такое эти балаганные тряпки. Обложка, формат...

В большинстве знакомых мне молодых авторов, пишущих стихи, замечаю нечто искусственное. Будто они состоят из вискозы и силикона. И более настоящее, чем в авторах, пытающихся быть настоящими. Насколько искусственные создания верны себе, настолько дети природы изолгались. Ложь — или правда. Акустика — или имитация. В опусах этих «искусственных» авторов возникает верная и хорошо прослушиваемая акустика с подлинными явлениями культуры.

В восьмидесятые годы двадцатого века рок был уже хорошо и прочно усвоенным явлением. Уже частью мировой культуры. Битлы были в одном словаре с Марио Дельмонако. Существовала традиция и разные стили рока. Однако наиболее живые и любопытные явления музыкальной культуры того времени — отнюдь не рок-чудовища. А электронные мальчики, принципиально уходившие из рок-стиля в туманное неведомое. Но ведь они не просто уходили. Они уносили с собой лучшее, что можно было найти в раннем и классическом роке.

Для современной русской культуры поэзия — то же, что рок и альтернатив (ещё гворят: индеп) музыка для молодёжи восьмидесятых. И тогда было много поэтов, у нас и у них (у нас так вообще метареалисты). Но как стихийное движение для нас поэзия — только последние полтора десятилетия. И вот, возникли новые поэты — новые электронные дети, которые никому и ничему противостоять не собираются. Но их существование является преградой для странных существ, имитирующих жизнь. И поэзию. Когда-то были ВИА и подвалы. Теперь — оживший пластик и симулякры. Так вот, мне ближе оживший пластик.

На «Середине мира» появилась подборка Евгения Никитина. Стихи «непраздные», вот первое, что могу о них сказать. В них нет пустот и нет перенасыщенности, при этом они бунтуют и просятся прочь из рамок стихотворения. Умеренны и безмерны. Так говорят: нормальный шторм.

Мир стихотворений Никитина — конечно, урабанистический, городской. Абсолютно городской. Так что нельзя сказать, о каком именно городе рассказчик повествует: Москва, Кишинёв или Дрезден. Мир абсолютно унифицированный, затёртый как монета (образ которой возникает в стихотворении, обращённом к другу-ровеснику: «следи, мой друг, за тем, как профиль твой»). Мир абсолютно погружённый — а во что, не сказать. Важно, что очень глубоко погружённый. В переживание происшедшей катастрофы — мировой или личной (внезапно вырос, что почти состарился; Гаити ушёл под воду) — да. В ожидание грядущей катастрофы — смерть — несомненно. И всё же нет. Это мир, живущий сепаратной жизнью, как джунгли. Человек в них вроде индейца. Однако человека в этом мире давно нет. А вот мир — хотя как мира его тоже нет, он оброс ракушечником апокалиптических солей — очень даже есть. И он продолжает жить. Новая, абсолютная форма жизни. Мир смерти, жизнь смерти? Нет. Вся новая готика, по сравнению с этими стихами — наив. Никитин поэт пространств. Для него пространство исполняет функцию времени.

Где были раньше лестница, веранда —
лишь поверни направо — там сейчас,
как будто горло ржавого гидранта,
провал пространства прорастает в нас.
Мы видим сквозь внезапную воронку
прошедших лет кривые лоскуты,
мы что-то узнаём, бежим вдогонку,
но там одно гуденье темноты

Мир, возникающий в стихах Евгения Никитина — бесчеловечный. Не потому, что жесток и губит своих детей. В этом мире нет людей. А есть в нём то, что Арсений Тарковский называл «тени». Не отец пожирает детей. А дети остались сиротами. Однако их сопровождают и пестуют эти самые «тени», верные свидетели прошлого и даже будущего, новые существа. Святые? Демоны? Поэты? Скорее этот мир похож на «Вельд» Рэя Брэдберри. Однако дети в этом мире сами не знают, есть они — или уже нет. Редкий случай, когда стихи смогли выразить мгновенное и зыбкое чувство, когда корень ужё мертв, но его жизнь ещё теплится в отростках. Отростки тоже гибнут, но в них ещё есть жизнь корня. Чуть более чёткое изображение этого переживания, и мир гибнет. Корень умер — ростки живы. Или корень уже умер, а ростки ещё умирают. Никитин ловит в фокус своей невидимой линзы эту золотую, уходящую жизнь. Вернее, ту её новую форму, сумрачное и светоносное послежизние, Великую Субботу, которую вполне нельзя назвать жизнью, ни смертью. Ни крест, ни воскресение. И не неопределённость, что самое важное. В этих стихах есть слабое и тёплое биение даров и сил, находящихся уже в прошлом, но созданных для будущего. И вот сумрачный свидетель наблюдает, как эти дары, которыми он сам некогда владел сполна, переходят в новые руки и судьбы. Не сопротивляется, не пытается удержать, не проклинает дар. Очень осторожно, как хрусталь, передаёт. Вернее, наблюдает за их передачей. Так индеец снимает талисман с внезапно убитого воина и передаёт его наследнику.

Стихи «Невидимой линзы» холодные и обжигающие. Порой в них возникает нечто ницшеанское. Однако им сопутствует (и в этом их необычность) поразительное тепло, о природе и качестве которого не следует рассуждать. Порой стихотворными красками удаётся изобразить живую смерть: как живое существо. Никитин выбирает две краски. Золотисто-древесную с глинистыми тонами и чёрную. Смерть не может быть предметом или героиней стихотворения; поэзия ведь очень жизнелюбива. Но она может быть причиной волнения словесной стихии, и важно угадать её. Так ныряльщик находит подводный город.

Так должно быть сталкер шёл по Зоне; чуть измени ракурс, приблизь или удали предмет (жизнь, смерть), чуть повысь голос — и воцарится ложь.

Возможно, дело в небольшом и не важном в обычной жизни чувстве другого. Термин этот пришёл из этнологии и может обозначать множество предметов. И тем не менее другой всегда один. Может быть, его нельзя любить, как любят людей. Смерть тоже нельзя любить. Но память о чуде сохраняется долго.

без числа

*
Крестопоклонное. Священник А. в одной из великопостнх проповедей высказал примерно такую мысль: человек испытывает на кресте подъём сил и особенную радость; Божие посещение. К сожалению не могу воспроизвести его слова точно, однако попытаюсь подобрать аккорды и тональность. Возможно, мысль звучала и так: на кресте человек раскрывает все данные ему Богом способности, выполняет предназначение. Или же так: человек никогда так хорошо не чувствует себя, как на кресте. Но ведь крест — это не терапевтическая мера и не экзекуция. Если сверлят долго и тяжело больной зуб (никому не пожелаю) без обезболивающего, радости и поводов к раскрытию таланта в сверлении и боли мало. Крест есть удаление, нечто вроде операции, но воссоединение. И потому крестоношение почти всегда сопряжено с физическим недомоганием (горячка Спасителя). Крест нельзя выбрать, нельзя «христоснуться». Крест угнетает человека. Нужен для нового вина (обновлённого человека) новый мех — человек воскресения. Ветхий мех трещит от нового вина. А такое бывает: крест ведь новое оружие, а тело человека, даже крещёного, всегда есть ветхий мех. И только после крестоношения возможно обновление телесных сил, воскресение. Однако остаются метки креста: болезни. Мне приходилось слышать и читать о боли воскресения; это ведь мучительнейший процесс! Мне приходилось слышать рассказы, которым можно доверять, о внезапном выздоровлении. Был болен к смерти — было откровение — дал обет — внезапно выздоровел — постригся в монахи. Снова заболел и болеет уже не первый десяток лет. Нет, здоровье, творчество, силы и крест — несовместимы. И ущербности тут нет ни в чём. Крест — Божий. Телесное здравие и скоромимоходящая красота — человеческие. Они не хуже креста и даны Богом, но у них нет свойства креста. В мире, куда входит крест, красота и здоровье совсем другие и я даже не могу представить, какие. Страшно? Страшно. Нет, крест лёгким не бывает. И бросить его невозможно.

без числа

*
Запустили видео «Алисы», печального фильма эпохи упадка калифорнийской свободы. Самое время идти в этнический магазин и тратить деньги на непальские наряды. Нет уж. Не буду. И не потратила. Не потому что не подошло, не понравилось, денег нет, принципиальна: если все — то я — нет. А потому что больно смотреть. Я ведь жила в Шанхае. И даже редактирую воспоминания о той жизни. Зачем так?

*
Стихи Марии Тиматковой — связка, которая мною даво искалась. Вовсе не потому, что меня эти стихи привлекли именно как стихи. Но именно они выражают трагедию рассыпавшейся мечты. Возможно о том пела Джоплин: я надеялась увидеть тебя в эту субботу. Вмешалось всё: Калифорния — американскость, которая в стихах Тиматковой точно есть, очерк характера почти-ровесницы-современницы. Я-то принципиально никогда и ничего не строила. Так что мне смотреть на драму строительства — как на бег ради медали. Я не болельщик. Стихи Тиматковой — противоположны выраженному в них. И всё же с узнаваемым привкусом отчуждения от родной речи. В них есть нечто посмертное. Жуткий разлом в этих стихах: думала что — а вышло иначе. И не потерпеть. Но можно сказать, что потерпишь Не такая уж это большая ложь. В том-то и дело.

Рецензия на книгу Тиматковой для «Русской премии»
(ЧНБ)

Прозрачные, почти хрустальные стихи. Не то тексты для песен без музыки (музыка в самих строчках и звуках). Не то дневник в стихах: переезд, сны, две страны: Америка и Россия, Паоло-Алто и Москва, две части в одной книге. Автор-героиня (большинство стихов от первого лица) говорит как скворец, с лёгким акцентом. Поэзия-путешественница, поэзия — воздушная раковина с двумя створками. Поэзия — Гулливер на острове Лапута, с женской статью. «Как обрезанный ствол, начну растить ветки,/ Если снова куда-нибудь перееду». Эту строчку можно назвать девизом книги. Образ растения, пускающего корни в новую почву (в небесную) можно назвать гербом.

Это поэзия-дилог: между той, что была до переезда и той, что после. Однако образ не распадается, он сохраняется. Благодаря невероятном внутреннему напряжению, по лёгким строчкам стихов не заметному. Это напряжение в поэзии Тиматковой напоминает ледяную прозрачную гору. Симпатичная, строгая, сверкающая чёткими, только чуть оплавленными от солнечного тепла гранями, вершинка — небольшие стихотворения. И находящаяся под тёмной водой огромная, обросшая подводной жизнью (прошлое!) гора — эти же небольшие стихотворения изнутри. Если всерьёз, без смягчающего юмора, свойственного этим стихам, вникнуть в описываемые события, станет жутковато. Жизнь и смерть, Америка и Россия, любовь и покинутый возлюбленный, пристань и фрегат. Абсолютная, изнуряющая двойственность человеческого существа. Путешественнице нужен дом; в поисках дома предпринимается переезд в другую часть света.

Поэтесса сравнивает себя с цветком чайного дерева. Полоска белая, полоска алая. Диалог между той и нынешней (героиней), отражённый в дневниковых строчках, приближается к молитве: славословию, благодарению. Раскрываются самые глубокие тайники души, наружу выходят тёмные волны пережитого. Айсберг переворачивается, словно уже вошёл в тропические воды. Однако молитва путешественницы опережает катастрофу. И тяжесть прошлого преображается в лёгкий груз дорожных воспоминаний: чистую воду.

Небольшие по объёму стихи, одетые по-дорожному. Casual, на языке другого полушария, куда переехала героиня. Тиматкова отказывается от поэтической роскоши ради неновой и неяркой, но согретой сердцем изнутри дорожной одежды. Порой эти стихи и поэзией не кажутся, а так, удачно записанные мысли. Но в этих будто вразброс стоящих строчках есть строгая прозрачность настоящего дара: «у отчаянья руки тонкие». Возникают связи с поэзией Бэлы Ахмадуллиной шестидесятых.

Что мне показалось ценным и необычным в поэзии Тиматковой. Нет свойственного вообще эмигрантской литературе налёта уныния, патины эмиграции. Это вполне органичная поэзия, не замершая в оцепенении прошлого и не стремящаяся, во что бы то ни стало, американизироваться. Поэзия-путешественница, почти странница.

Стихотворение «Две девочки" — ключ ко всей книге, и к поэзии тоже. Это маленькая баллада, напоминающая (если подобрать сравнение с кинематографом) старый голливудский фильм с печально-счастливым концом. Это и рассказ в рассказе — стихотворение в стихотворении. Сюжет о двух похожих девочках, из которых одна умерла, а вторая вышла замуж и стала как бы тенью первой, кажется обычным. Необычна его подача. Рассказчик, он же и главный герой, возлюбленный обеих девочек, из которых одна стала его женой, изливает свою печаль, обращаясь к другу. Но молча. Друзья как бы читают мысли друг друга. На месте слов рассказа — молчание, пауза. Снова возникает айсберг — неназванное. Первая девочка умерла, и теперь в день её рождения родственники готовят «весёлый стол» — «birthday table», но девочка не сядет за него. Герой мог бы жениться на ней, когда она была жива, но отчего-то не сделал предложения; любовь прошла мимо. Снова айсберг! Вторая девочка стала женой героя. Но она напоминает первую, и, верно, тяготится тем, что находится отчасти на месте покойной. И тут айсберг! Кто этот герой: разум, воля, витальная сила, заставляющая восстанавливаться после каждой неудачи, не взирая на болезненные потери? И кто эти девочки: Америка и Россия, или же та, что была до переезда (она умерла) и та, что после.

Путешественница одержима мечтой о собственном доме. Но порой ей кажется, что дом — не определённое строение в определённом месте, а нечто совсем другое.

без числа

*
Коварное это дело для куратора: выбор авторов и стихотворений. Читаю раз — и прекрасно. Читаю два или предлагаю гурману: и плохо. Пока установится мнение, пока прочитаешь в третий раз, осмыслишь подборку или хотя бы то стихотворение (а часто и строку), ради которой этого автора и пригласила, пройдёт сравнительно много времени. Возникает особенное помутнение, в котором хорошие стихи от плохих не отличишь, разве только нервами. Особенно смущает правильная силлабо-тоника. Читаеешь раз — мило. Читаешь два — о лучше б не читала! И потому мне легче со сложными, нагруженными стихами. В них заметнее космос читаемого поэта. Пушкин, писавший как Парни, по виду легко, был очень тяжёлым поэтом, ядром. Стихи как квинтэссенция, пятая степень четырёхмерного. Четвёртый путь, четвёртая проза, четвёртое измерение. Нет, квинэссенция. Не просто Евангелисты (четыре), а Христос и Евангелисты, тогда уже сомнения отходят. Гений живёт и в четырёх стенах, но тогда его видно сразу. И гениев не много.

*
Вычитала у Паламы, во второй триаде: если философия не лична, не принадлежит философу, не имеет имени, то это лишь дым от философии. Примерно так. То же, полагаю, и с поэзией. Поэзия не как объект служения (как для Сальери музыка), а как явление личности. Конечно, не понятно, что под заголовком триад читает современный книголюб, однако верится, что красота и яркость дара Святого Григория превосходят все проволочки перевода. Издание у меня ординарное, зелёненькое, старое. Ну хоть раз в год вспомнить, что там, в триадах.

*
О новой подборке Сергея Круглова. В ней необычный ракурс приходской апокалиптики. Просматривается перпендикуляр, следующий. Плечо: апокалипсис стал виртуальным (армагеддон-попс). И потому стал страшнее. Автор не отрывается (как муха от липкой бумаги) от этого попса, он в нём весьма неплохо живёт, но по этому поводу тоскует и видит кошмары (как в стихотворении о крушении поезда). Предплечье: защита сказок. Оле Лукойе застрелили, вместо него возникают Бэтмен и другие. Круглов пишет панихиду своим любимым детским книгам; не может не волновать. Два нерва, затронутые им, играют, и это очень острая, лубочная поэзия. Это хипеж, с меткой православия. Как освящённый священиком хипповый сквот.

*
Немного из «Исхода». Египет был просвещёным и совершенным на то время человеческим царством. Прекрасная, удивительная машина, с которой не сравним даже Рим. Евреи обладали в этой машине своим участком — землёй Гесем. Жилось им там неплохо. Однако это были варвары времён Египта. Вскоре этих варваров стало очень много. Но дело даже не в том, что их стало много. Все евреи сохраняли своего Бога. Египтяне же считали богом фараона. Они поклонялись и другим богам. Но то была очень человеческая религия. Всё существо страны Египта было человекоподобно. И вот в этот человеческий мир вторгается варварское, нечеловеческое. Тогда младенцы евреев были уничтожены по приказу фараона. Остался Моисей, как готовящееся наводнение, как самый сильный разлив Нила. В Моисее было два начала, как и во Христе: египетское, не кровяное (нежертвенное), но человеческое. И Божье, кровяное (жертвенное). По рождению еврей, Моисей был воспитан как египтянин, и, видимо, обладал манерами египтянина. Евреи его чуждались. Не найдя поддержки у евреев, Моисей бежал. Стал беженцем, государственным преступником, как сказали бы в иной нынешней стране. Моисей был найден в воде и вернулся как волна, смывшая весь Египет. Можно пожалеть фараона и Египет. Можно изумится тому, что бог Египта говорит с беглецом и варваром. Но там, где вмешивается в дела человека Бог, всегда масса недоумений. Человеку больно, когда в его дела вмешивается Бог. Человек не хочет, чтобы Бог изменял созданное им. Можно посетовать, что фараон хорош (а в Египте, кажется, не было плохих фараонов), а Моисей плох (хитрый козопас, да ещё и косноязычный). Но не человеку воевать против Бога. И не человеку укорять Бога в игре не по правилам (Иаков и Ангел). На глазах фараона шло пересоздание мира. Возможно, отчасти напоминающее то, что описано будет в Откровении. И пересоздание не было просто демонстрацией власти Бога над человеком — зачем Богу эти десять бедствий Египта? То был жест Небесного Скульптора, изменяющего лицо Адама (человечества). Ведь евреи не приобрели при выходе из Египта ничего. Они нашли Ханаан, но то не была Земля Обетованная. Спустя сорок лет потомки выходцев из Египта получили только войны и междоусобицы. Египет погиб, евреи остались — навек! — без земли. Но на Синае человек (а не только евреи) был обручён с Богом.

без числа

*
Публикую аннонс пасхального обновления. В этом году оно будет состоять, если всё благополучно сложится, наполовину из авторов новых, незнакомых, разных по возрасту. Из авторов знакомых, но на Середине мира не представленных: Людмила Вязьмитинова, Мария Тиматкова, Герман Власов.

Ожидается публикация всех «Писем в Тибет» Кирилла Анкудинова. Вот и пополнение «Диалога». Ау, оппоненты Кирилла! Присылайте возражения в письменной форме, и желательно в форме очерка.

Теперь в рубрике «Одно стихотворение» будут разные авторы. Благо, для сравнительно частой смены предмета есть материал. В ближайшую неделю ожидаются стихотворения Максима Якубсона, Марии Тиматковой, Елены Сунцовой.

*
Давно не было спокойных творческих грёз. О стихах думалось нервно, ибо длинные строчки уже очень надоели, а вот куда их деть. Впрочем, эти длинные строки — уже всеобщее достояние; и небрежно (прежде всего мне) относиться к ним нельзя.

Мысли две. Первая — «Письма заложника», начатые ещё в 2008 г. Теперь только второе послание, и то ещё не могу его открыть. Первое публикую в рубрике «Одно стихотворение». Вторая — «Игуменья». Триптих: «Рождество», «Великий Пост», «Пасха».

*
В последние дни было довольно много мыслей о музыке, разной. Пока что растеряла. Удивительно, что классическая музыка (действительно вечное) кажется не такой уж строгой. У неё ведь нет монополии на дискретное музыкальное пространство. В популярной, почти уличной музыке чувствую, однако, больше честности. Её мир шире; он принимает классическую музыку. Вот небольшое наблюдение: с рокерами сравнительно легко и небесполезно говорить о классической музыке; среди них есть настоящие эрудиты и фанаты. С музыкантами, играющими классику, гворить о роке — одно удовольствие; столько юмора! Но вот с литераторами — любителями классической музыки говорить о рок-музыке невозможно; откуда — неизвестно начинают показываться острые, болезненные углы. Зависть?

без числа

*
Первые четыре дня поста сопровождались чтением из Книги Бытия, фрагменты сотворения. Сразу же вспомнилась герметическая скрижаль, с числами. Как вспомнилось, так и сравнилось с читанными фрагментами Библии. И получилось, что Библия гораздо герметичнее герметики. Ну, сравню так. Первое: покупка времени (для действа, скажем, спасения). Пост, весна, Рыбы. Однако Рыбы у астрологов заправляют двенадцатым домом. Дисциплинарные меры, тайные враги, несчастные случаи. Ладно, астрологи разные бывают. В системе Таро знак Рыб соответствует девятнадцатому аркану: Солнце. Девочка и мальчик в раю — не иначе, как Адам и Ева до падения.

Пост — время и для герметики благородное. Весна как обновление. Принимается. Дальше. (Ловлю себя на том, что пишу эту ересь в праздник Торжества Православия). Первое постовое чтение из Пророков и притчей Соломоновых происходит ещё на Масляной седмице, о Страшном Суде и грядущем посте. Но Бытие начинают читать именно в первый день поста. Первый день — цифра один — Абсолют; всё и ничто — в Таро: маг — Свет. Как мне видится: воссоздание, но уже в материи, рождения Богом-Отцом Христа. Христос ещё не воплотился, но он уже есть, как Ангел Предвечного Совета и Помощник Отца. Получается так, что свет — Христос, но и создан при помощи Христа. (Свет Христов просвещает всех). Так гениальный портрет несёт в себе свет того, кто изображён.

Далее в отрывке повествуется о воде и тведри. В Таро — Папесса и Владычица. — недостаточно. Они тяжеловаты, хотя Владычицу не любить трудно. Луна и Венера. Влиятельная спутница и тёплая помощница. Где-то так. Нужен образ, восходящий к довремени и дотворению. Вот такой: «Совет Предвечный открывая Тебе, Отроковице». Два, три — скользящие ударения, призвуки.

День третий: море, гады. Суша — птицы. Снова, вместе — два и три. Луна и Венера. Две силы души: вожделение и мечтательность. И вот мир уже населён. Повествование разбухает, требует его упорядочить. Живая душа (зверь, птица) носится над водами, как некогда Божий Дух. Творение требует сюжета и героя. И в четвёртый день он возникает.

Четыре — царская цифра. Евангелисты. Владыка в Таро. Юпитер. Вот тут и начинается едва заметное, а, возможно, и лишь привидевшееся мне разногласие, в котором много юмора и много жути, но не они важны. Важна необыкновенная живость повествовани и его универсальность. В этом году даже возникла мысль: а зачем после этого фрагмента философия? Она вся здесь. Читаю по славянски, и потому «персть» для меня не глина. Или не только глина. Это важно. Персть — перси. Созвучие недосужее. Поверхность. Волосы — растительность, нервы-корни, кости-ветви, зубы-камни, песок, влага. И вот в день, идущий под знаком числа четыре, возникает некто. Герметика предполагает, что царь. Но герметика любит прогнозы и часто в них ошибается. Этот царь, с растительностью по всему телу, нагой, как животное, однако одетый в свет (как это было, даже представить трудно), поступает в услужение к Богу садовником. И как странно! Чудный вертоград на востоке будто бы и не требует ухода. Он пышно цвёл, как Божия любовь, и цвёл бы ещё которое безвременье. Но вот появился Адам, смотритель Божия сада, а вовсе не царь. И когда уже Адам освоился в эдеме, Бог создал подчинённых ему животных и растения, чтобы он царствовал над ними. О человеке — венце творения в Библии не говорится! И после Адама, если верить Библии, возможно созданы были собака и кошка, и корова, и пшеница, и коза, и капуста, и бананы. Так что же за растения были в эдеме? Не авокадо же и не киви. Адам Бытия — самое трогательное, но отнюдь не самое совершенное творение Бога. Ведь у птиц и рыб, и зверей была душа, живая душа. Вдохнул душу живу и сказал: множитеся. Но так вышло, что зеркалом Бога стал именно этот перстный садовник. И Богу, после создания Адама, пришлось повторить все пять дней творения, сделать новый виток. И тогда у Адама возникло нечто вроде свиты. Жизнь Адама, срели любимых растений и зверей, в окружении подчинённых ему тварей, трудно представить. Он был осенён высшей благодатью, но и одинок, как никто. И уже в этом эдеме прослушивался плач Адама. Ведь человек всегда наедине с Богом.

Так что же за деревья были в эедеме? В каноне на Прощённое Воскресение есть такие сравнения. Передаю, как помню. Адам (и читающий, за Адама) просит: поплачь обо мне, раю мой, оброни слёзы-росу с глаз-листьев своих. В другом месте: попроси Бога простить меня, отверзи уста-листья, подними ветви-руки.

Цветаева чувствовала прошлую, эдемскую жизнь деревьев. Жизнь Креста Христова?

без числа

*
Что (или кто) для человека — другое, и естественна ли для человека тяга к другому, жажда волшебства, жажда чуда. Из одного ли источника эти желания: влечение к другому и жажда чуда. Видимо, есть натуры, для которых это так. Для них и поэзия — лучик другого. Неизвесные формы жизни. При чём, не обязательно это демоны или ангелы. Но есть ли нечто другое, кроме демонов и ангелов, если не считать их культурно-историческими ценностями?

Жажда мира, который был до поляризации добра и зла. Но что есть мир: совокупность или избранное, а может, и вовсе собрание одиночек. Шаг назад: а был ли мир, где добро и зло не были разделены, и что это было такое? За гранью добра и зла. Только нисхождение Христа во ад. Христос, добро и зло рамок не признают.

Религия конечна, связь может и прекратиться. Но когда прекращается связь, начинается долгое падение, в котором бессвязно говорит Бог, хотя Его слова до человека уже не доходят. И парение посреди этого Божьего лепета может длиться очень и очень долго, так что может показаться, что так и должно быть. Вот такое долготерпение Божие.

Если сказать, что Бог никогда не покидает человека, человек не поймёт. Если сказать, что Бог разговаривает с человеком, но человек Его не слышит, человек скажет, что не слышал, чтобы с ним говорил Бог. Человек может представить, что Бог забыл мир, покинул его, что творение уже Богу не подвластно, что Бог не принимает участия в делах и судьбах людей. Но то, каким образом и как Бог спасает человека, человек представить не может.

Но иногда приходит благодать. Это связующее существо, вестница, это то самое другое, которого так жаждет душа романтика (поэта). Именно благодать, а не очарование или наваждение, нет. Она узнаваема, она вызывает любовь.

без числа

*
Готовлю пасхальное обновление. Предполагаются подборки авторов: Андрея Таврова, Сергея Круглова, Константина Кравцова, Бориса и Людмилы Херсонских, и других авторов — как «Середины мира», так и новых. В частности, Виктора Станилевского.

Лазарь

не понимаю кем у меня получается быть
поскольку такая в округе слабость и благодать
что если кто-то скажет мол Лазарь выдь
встань поздоровайся с дядей зараза ведь
дядя а что мне дядя я тут лежу
мне если честно нравится тут лежать

Стихи зрелые — впрочем, как экзотическй фрукт. Но это бесспорно явление, и его мне для утешения поэзией не хватало. Хотя этот поэтический мир мне чужд.

*
Четвёртый день Великого Поста. Все службы читаю по Триоди и немало утешена красотой словес. Вспоминаю, как несколько лет подряд встречала эти дня в Загорске, едва успевала к шестой песне Канона. Удивительное дело, эти богослужения. В храме текст не очень разбираешь, хотя со временем ухо так натреннируется, что слышит даже тихо произнесённое. Вот праздник песен, весны, настоящего и высокого восторга.

На улице и дома немного сумрачно и хлопотливо. Не удержалась и снова сделала заказ в магазине этнической одежды. Но вышла задержка. Заказ думаю отозвать.

Пишу «Письма заложника». Первое, накануне зимы, написано было более года назад, в ноябре. Теперь, в феврале, составилось весенее письмо. Публиковать пока не буду. Заложница будто постоянно во сне, невпопад. Ей будто бы нравится жить в здании для заложников. Но очень хочет выйти. Человека, за которого её взяли, она полюбила, хотя видела его только раз. Но больше видеть не хочет. Заложник всегда и всем чужой; думают, что шпион.

С внутренними чувствами сложнее. Раздражаюсь. Но вот первые три дня были во славу Божию мирные. Надо бы и впредь побольше молчать. Храма катастрофически не хватает. Невероятно утяжеляется жизнь, вот-вот раздавит.

*
Двести страниц воспоминаний отредактированы, но за время редактуры набралось ещё примерно 70. Однако работа идёт много легче, чем раньше. И эти 70 страниц — недели две.

без числа

*
Масленичные службы читаются долго, как одна поэма. Долгая, трудная, требующая к себе особенного внимания. Только что был такой-то ирмос на столько-то тропарей, а не проспи: уже другой. Распевы сменяют один другой, а порой и повторяют. То долго, мягко, вдумчиво — истинно молитвенно: во глубине постла иногда. То довольно скоро и почти пасхально: яко по суху. Обычных: отверзу уста моя и всяк земнородный нет. В каждой службе один или два крестобогородична, как на Страстной или Крестопоклонной. Больше всего масленичные службы напоминают службы Страстной Седмицы. Почти все тропари (одна поэма) повествуют о Кресте и о Распятии. Во врорник после мысопустной (Страшного Суда) начинаются те самые постовые поклоны, и заполняют, увеличиваясь, пространство постовой молитвы. Господи и Владыко живота моего... Тогда же, во вторник, в тексте утрени возникает, точно взят ил Страстной Седмицы, тропарь Десяти Девам. Удивительно трудно и прятное это занятие: читать триодь.

Сретение приходится на Прощённое воскресенье. Симеон и Новый Адам, вышедшие из рёбер Адама ветхого. Дева, Иисус на руках Девы и Симеона, Анна, Адам и Ева, и ещё, на втором плане, огненный Херувим с мечом. Чтобы дополнить картину, хочется изобразить Руку, Око и Глас (да каплют воду облацы). Но картина может утомиться от обилия. Изгнание — и Ныне отпущаеши. Всё вокруг в этом мучительном слиянии. Временность и победа над временем.

Пока дома. Пока не растает снег.

Кинематограф. «И да открыются многих сердец помышления». «Мак-Бет» Романа Полански, 1973. Фильм удивительный, но и страшный. С глубинным ужасом. Но и с голливудским блеском, что мешает совсем погрузиться. Поразительны (и вместе создающие голливудский флёр) образы самого Мак--Бета и леди Мак-Бет. Он — молодой, красивый, почти красавчик. И смазливость создаёт необходиму складку в образе: вздрогнула, прошла человеческая мука, жизнь души. Действительно мурашки по коже от сцены пророчества Макбету и Банко. В этом образе есть гибкость. Тонкий, много чувствующий, — вот-вот сомается под напором ворвавшеймя в него жестокой силы. Но нет; выдерживает и продолжает действовать. Однако силы теряются. В сцене явления Мак-Бету Банко злодей почти становится красавчиком-театральным королём; снова струнка дрожит: и это уже абсолютный Шекспир. Леди Мак-Бет. Не могла ранее представить, что этот образ можно так воплотить. Мне виделать статная, крупная фигура, фактурная внешность; бледная с тёмными глазами, нервные руки. Ничего девичьего, всё крупно, по-женски, зрело, немного рассудочно. Но и таинственно, с глубокими тенями. Полански создаёт леди Мак-Бет — девушку. С нежной бледно-розовой кожей, как цветок яблони (кельтския красавица!), рыжую, почти хрупкую. Змея! Но в этой змее почти нет тени; она вся как луч света. И оттого весь обрат — как занесённый кинжал.

без числа

*
О кинематографе. Вчера посмотрела шведский фильм 2007 года «Тамплиер» (у нас — «Крестоносец»). И поняла, что мне в кинематографе всегда не хватает радости. Вот это: невидимый прозрачный, но явственно отсвечивающий глаз, линии лиц и тел, которые вдруг начинают агонизирующую пляску. И как быть с этой синемагонией? Сколько ни люби фильм, он всё равно не будет любим, это как чувство, на которое не можешь ответить. И тем важнее взаимность, детское соглашательство (мы решили, что у нас тут всё всерьёз), как порой возникает с Тарковским и с Вирховиным. Но «Тамплиер» — прекрасный фильм. Патриотичный; какой скандинавец без «Три круны», и вообще шведская сборная по хоккею с шайбой. Актёр, играющий тамплиера-Арна очень хорошо именно в этой роли. Отчасти напоминает советских прибалтийских артистов: Адомайтиса, Будрайтиса, Баниониса, Калныньша.

Что ещё понравилось и почему не считаю просмотр «Тамплиера» временем, потраченным на развлечения. Хорошо выписан образ тамплиера. Ему всегда сопутствует сила, которую можно бы назвать тёмной. И вот это сплетение: темноты и света, счастья и несчастья, наивности и хитрости, ребёнка и вождя — указывает на тот именно образ, который возникает за рассказами о тамплиерах, как за дверью. Конечно, скандинавский патриотизм фильма немного раздражает (я бы предпочла Испанию). Но тайна возникла. Двое, Арн и Кнут, приятели, чистые дети. Однако на плече Кнута сидит воронёнок, птица мудрости и дохристианских верований. У кельтов и сканщдинавов ворон — птица войны, но и птица власти. Кнут будет королём; это можно заключить по однму только присутствию воронёнка. Арна сопровождают несчастья: разбился насмерть, его отвозят в монастырь, от жестокой болезни умирает мать, в родной округе неспокойно. Затем, возмужав, совершает убийство двух человек, защищая девушку. Здесь уже яснее его судьба: ему быть воином, и великим воином. Он не кровожаден, но убивает. Он чист и страстен. Он покорен и очень своеволен одновременно. Его предаёт сестра возлюбленной, некогда им отвергнутая. Отлучают от церкви, уводят невесту в монастырь. Арн несчастен, он приносит несчастья. И вот рядом с ним, в течение этих несчастий возникает его друг, похожий на хипатого Мефисто: Кнут, будущий король. Король тёмных сил? У этого ангела, почти страдальца? У монашка, самоотверженно защитившего честь отца и честь рода? Да, именно у него — будущего тамплиера. Арн участвует в убийстве короля, на восходе, во время молитвы короля. На нём кровь короля. Он преступник. И попадает на Святую Землю. Тут снова возникает Мефисто — Саладин. Он явно благоволит к Арну, но и пощады от него не жди. Арн — почти заложник для Саладина и почти изменник для крестоносцев. Вот эта странная симпатия всех сил: небесных и нет,да ещё видения Пресвятой Девы, укрепившей его на битву своей рукою, и создают тамплиера.

Но в кино мне всё равно голодно.

Лангетку ещё не сняли. Жду.

Лэм подарил прекрасный очерк: «Ведьмы и другие ночные страхи». В нём всё, что прошлое и будущее говорило о страхах ребёнка. В нём весь Толстой с его «детскими» повестями и весь романтизм. Как мне виделось, когда читала, этот очерк немного подкрашен образом Колриджа, который для меня возникает из детского автопортрета самого Лэма. Единственность грёз и живость их — показатель силы поэтического дарования. И как верно дан акцент: речь именно о снах, о естественном. На то и Озёрная Школа; впрочем, Колридж, как полагаю, умел делать из снов целые представления.

без числа

*
Надо бы выучить наизусть десять-пятнадцать своих стихотворений из «Похвале бессоннице».

*
Мысли очень зимние. Что печально: ведь хочется вырваться из плена календаря. Но возможно это произойдёт только со смертью. Полагаю, преимущество тяжелобольных и долго находящихся в помещении заключается в том, что они хотя бы отчасти вышли из плена календаря. Итак, зимние мысли. Людям не хватает тепла и внимания, не хватает тепла-внимания. Фотография, холодная и стеклянная, пытается его восполнить. Как линзой от солнца поймать пламя. И тем паче обидно, когда не видишь себя на фотографии — чувствуешь себя обделённым. Мне везло; мне тепла хватило. Однако есть небольшая складка. Фотографировали те, от кого не ожидала получить этой милости. А те, кто носился с объективами мимо меня, ни кадра не сделали.

*
Привезли мне одежду из этнического магазина. Тёплая юбка из шерсти ламы — весенняя расцветка, тёплая и очень изысканная весенняя же непальская куртка, хипповая майка из лоскутов, и ветровка с письменами на санскрите. А ещё растаманская рубаха, но я её подарила. Такую ветровку (как и майку) можно было лет двенадцать назад отыскать на Измайловском рынке. Мне очень нравилось копаться в этих ворохах: текучие платья, тончайшие юбки, радужные майки. Юбок брала сразу несколько. Благо, стоили они рублей десять-пятнадцать. И одну сшивала с другой по поясу. Получалось нечто фантастическое. Против ожидания эти лоскутки оказывались живучими и долго сохраняли нарядный вид. Ещё мне долго служило шёлковое платье-халат, кораллового цвета.

Некоторое время назад шила юбки из ивановских набивных халатов. Сложностей никаких. Покупаешь халат, подходящий по размеру и срезаешь верх. Затем обрабатываешь пояс, делаешь кулису. Юбка получается не сильно широкая. Главное — подобрать узор. Чтобы не сразу понятно, что из халата. Но получалось подобрать. Даже в храм в такой юбке ходила.

*
Отяжелела за время болезни. Не поправилась, а именно отяжелела. Травма ведь нудное дело. Если была, то скорее всего возобновится. Правя нога, щиколотка. Только на этот раз Бог миловал, только связки. В пятницу, Бог даст, снимут лангетку. То-то начнётся — после снятия гипса всегда боли.

без числа

АНТОЛОГИЯ ОДНОЙ ПЕСНИ:
ШАР ЦВЕТА ХАКИ
(Наутилус Помпилиус)

«The Slade» мало повлияли на судьбу этой песни, хотя это и произведшая её на свет музыкальная утроба. Отношение «Шара цвета хаки» к конкретной композиции «The Slade» — как родителя к ребёнку. Ребёнок вырос. «Шар цвета хаки» стал едва ли не гимном подростков 80-х. «Шар» пели почти все мои знакомые: с гитарой, без гитары, на Арбате и нет. Смотреть на «Нау» (особенно на Бутусова) следовало как на плакат. На одном из концертов конца 80-х мне удалось пробраться на хорошее место, нависающее над сценой. Было заметно, как Бутусов худ и сильно накрашен. Во всём облике «Нау», да и в музыке была расслабленность, какая наступает за последней чертой декаданса. Печаль, электрическая тоска. От которой невозможно отказаться. Удивительное качество — в гимне. Анти-гимн, анти-музыка, анти-группа. Это подчёркнутое жирной чертой «анти» — солдатский скарб — и создали оглушающую, заставляющую сопротивляться атмосферу группы — и конкретно этой песни, по которой группа узнаётся тут же. «Шар цвета хаки» — девиз и герб «Нау».

Текст песни самый простой, как для клипов «А-ха», приодетая в хаки новая романтика. Был — стал — кто-то решил. Героя нет, есть место, на котором он был. Анти-герой. Анти-мир. Но я-то вижу, хоть я там не был. Текст — как текст гимна — идеальный. Текст-транспарант. Грязная, торопливая музыка не идёт, не катится, а сыплется. Это момент, когда отечественный рок ещё не решил, что умеет играть рок, а просто извлекал подходящие месту и времени звуки, часть из которых отошла в вечность. Грань между незавидным мастерством (в котором «Нау» пребывают и сейчас) и подвалом (не всегда прекрасным). Кажется, именно этим песня и берёт в плен.

*
Ночь в опере. Новый проект. Пока создаю новые проекты, старые дневники ждут редактуры. Уж доберусь до них! На очереди — шестой.

Сегодня в «Опере» дают Россини. Ола! Автор возлюбленного ампиром «Танкреда». «Севильский цирюльник» мне всегда казался написанным на пари. В неделю, почти без редактуры, и едва ли не в соавторстве с актёрами. Чтобы посмеяться. Кажется, длиннолицый Россини был ленив и писать совсем не хотел. Но на него (на то и ампир, ведь Россини, умерший в шестидесятых, был дитя ампира) снисходило. И в «Севильском цирюльнике» я как раз услышала то, что в нём, кажется, и быть не могло. Музыку, которая слушается в струнку, внатяжку, после которой остаётся ощущение блеска во всём теле. Как будто это не Россини и не «Севильский цирюльник», а Пярст или Губайдуллина. И эта музыка не что-нибудь другое, а каватина Фигаро, о которой большинство знают только, что «Фигаро — здесь, Фигаро — там»; вот я каков. Но даже если бы у каватины не было слов, и я не знала бы о судьбе Фигаро-литератора (газета «Фигаро»), я всё равно бы слушала в струнку, подтанцовывая и стуча ногами по полу, как и полагается в итальянской опере. Эта каватина отличается от всей оперы: нервной, торопливой, небрежной. Конечно, не так. И увертюра, и ария дона Базилио, и много других прелестных музыкальных шуток — всё прекрасно. Но вот каватина Фигаро непонятно откуда взялась: властная, напористая, совершенно серьёзная. В ней есть даже нечто дендистское. Фигаро пишет стихотворение: первые восходящие аккорды, дважды повторенные с довольно прихотливой вариацией. Затем начинается рефлексия на стихотворение. И первая треть каватины (ещё нет знаменитого: Фигаро здесь, Фигаро там) заканчивается абсолютно гармоническими, победительными аккордами, подобных которым не знаю. Даже у Моцарта. Forturatissimo! После этих аккордов каватину далее можно не слушать. Но слух сам тянется, как к опиуму: что дальше. И с первой трети начинается истинный музыкальный праздник. Возникает нечто подобное народному испанскому танцу, в котором важна не мелодия и не ритм, а дыхание. И каватина заканчивается смеющимися нотами.

Прежде, чем писать, переслушала много исполнений каватины Фигаро. И вот, на мой взгляд, лучшие. Марио Дельмонако. Поёт резковато и с горловыми нотками, рисуется умением изобразить своим бельканто уличное пение. Вот это безразличие к красивому голосу создаёт ощущение подлинного характера: молодой человек тридцати лет без определённого рода занятия. Не милый повеса, а взрослый человек, надломленный, но не сломленный жизнью. Веселье Фигаро — веселье с ножом в рукаве. Его неунывающая улыбка скрывает волчий оскал. Самое лучшее исполнение — Муслим Магомаев. Это настоящий гений. В то, что его Фигаро — выброшенный из общества лжецов и посредственности талант, веришь безоглядно. Его Фигаро играет людьми как играют в кости, он прекрасен, но любит только себя. Он никому не верит, но порой привязывается к людям, особенно если видит в них чувство. Я слышала два исполнения Магомаевым Фигаро. Одно — 1966 года. Молодой и красивый певец радуется, мило жестикулирует, но в образе много романтических красок. Другое исполнение — лет на пятнадцать позже. И это совершенное исполнение. Певец играет голосами: то низко, то пародирует женский, да так красиво. Поёт на едва заметную долю медленнее, чем обычно исполняют эту каватину. Создаётся напряжение. Между словами проходимца о том, сколько занятий он сменил и скольких людей оставил с носом — и аристократической (невесть откуда взявшейся) манерой рассказа (шулер!), как между анодом и катодом, возникает поле удивительной силы и притягательности.

Фигаро — характер сейчас почти невозможный. И всё же узнаваемый. Бомарше, видимо, вложил в Фигаро все силы уходящего прекрасного столетия. Но Фигаро задержаться в восемнадцатом столетии не захотел. Он, посвистывая, перешёл в девятнадцатое и занялся революциями. Затем — в двадцатое, где вполне нашёл себя среди фарцовщиков, неформалов и поэтов. В конце столетия Фигаро неплохо ладил с бандитами. Кем же будет Фигаро в двадцать первом столетии.

без числа

*
В Татьянин день размещаю подборку Татьяны Грауз — из книги «Прочный свет». Беспокойные, сложные и вместе величественные стихи. «Щелистые», как выразился один мой знакомый. И всё же меня очень эти стихи привлекают: «памяти хрупкая синь-бирюза». Можно говорить, писать и даже поставить драму о «детскости» сознания художника. Можно найти в себе дитя-тирана и вырастить его до размеров слоника. Всё нето будет. А вот память — она не любит жёстких акцентов — поразительна. Память — чистая вода. Память — прозрачная женственная тень. Чистая дева-память. Не зря в поэзии Грауз большое пространство занимает этот вместе строгий и женственный (Богородичный) образ.

Возвращаюсь к «Середине мира». Зависимость (у меня от ресурса) положительно есть. Вот начала стучать всеми возможными пальцами по боязливой клавиатуре своей буки, и вроде на душе полегче. Рвусь к Вордстворту, так и не дочитанному «Прелюду». Маячит недочитанный Lamb. Сколько всего славного в мире книг! Нет, ни за что не променю электронную книгу на пахнущую целюллозой настоящую! Хотя эти электронные страшилки и хороши для работы; текст в них находишь быстрее, чем в бумажной книге.

О семье и счастье. Считаю себя православной и брака вне церковной ограды не признаю. Но считаю себя и снисходительной, и осуждать никого не намерена. Однако мой не большой, однако внятный опыт говорит следующее. Сейчас, кажется, невозможны здоровые полные семьи. Впрочем, когда они были... Это одна из социллюзий: семья, общество, нравственность. Две тысячи лет назад слов таких не было, а тем не менее браки были лучше (так мне видится). Современному человеку, существу до жути словесному, достаточно сказать: семья. И уже совсем не надо её создавать и содержать (хоть мужу, хоть жене). И вот такой момент. Я совсем не отрацаю некоторые временно удачные опыты девственных до брака и венчанных существ. Так же и не отрицаю целомудрия второбрачных. Но в том-то и дело, что возможно всё, а когда возможно всё, положительный опыт теряет свою уникальность. Я вам: венец, христианство. А вы мне: ваше православное блядство. И поговорили. Нет, семья не та вещь, чтобы в неё верить и к ней стремиться. Это — повторяю, что только в современном мире — навязчивая, почти наркотическая иллюзия. Честно говоря, я не люблю пьяниц (алкоголиков) и наркоманов. Но и не призываю к их уничтожению. Сейчас любой женатый или замужний — нечто вроде больного. По большей части это несчастные люди; сила брака ведь не шутка. И человек её не выдерживает. Идеальный фасад скрывает порой тяжёлые осложнения. Я много видела таких обманных браков. И у священников — прежде всего. Но тут уж без снисходительности не выживешь: к священникам, священников — к пастве и ближним.

без числа

*
Двух третей месяца как не было. Праздники и работа одновременно. Шестнадцатого, возвращаясь из храма Воскресения в Сокольниках, упала прямо перед метро на ровном месте и разбила колено. Теперь лежу в лангетке, снимут к Сретению. Такой вот отпуск. Прекрасная наша пихточка покосилась, позванивает колокольчиками. Мне кажется, клокольчики — самое что ни на есть чудесное украшение для новогоднего деревца. Настроение вовсе не печальное, а очень даже январское и крещенское. Вернувшись из больницы (вчера) устроила себе, по-католически, с головы, крещенскую купельку (на ноги тоже немного попало). Агиасмы немного есть, прошлогодней.

*
Возобновившаяся тема — середина девяностых. Картинки такие. Первая. Зима 95-го, Олимпийский, книжная ярмарка. Средний возраст продавца — двадцать два года. Из музыки — рэгги, из интересов — Коэн, Уэйтс, анаша, иногда винт. Читали много и бестолково, от Ричарда Баха до Набокова. Одежды пестрили военным окрасом, тема войны шла жирным пунктиром: в письменных словесных фантазмах, в манерах, в беседах. Последствие Первой чеченской, что ли. Сколько ни всматривалась, не вчуствывалась (я была сравнительно глубоко в этом слое, хотя и чужая; я никогда не любила ничего из перечисленного) — не могла понять, чем и как близка тема войны этим новым чрезмерно ярким людям. Очень чужим людям, среди которых вдруг оказалась часть моих знакомых. Не могла понять обаяния роевой жизни. А они что-то вырубали, собирались где-то, принимали, слушали Уэйтса, говорили о любви и смерти, роились, роились. С моей точки зрения у них-то как раз всё было хорошо. Большинство женаты или замужем. Почти у всех маленькие дети. Большую любовь они умело могли преобразовать в большую дружбу. И в том, как они коверкали свои небольшие и очень простые человеческие жизни, не было никакой антибуржуазности. Их Уэйтс, их отёкшие от дней рождения лица, их слащавые приветствия, сама их грязь были до конца лживы и благополучны. И только в конце рабочего дня, когда изо всез динамиков Олимпийского вдруг начинал звучать Марли, «Женщина, не плачь», я ощущала подобие родства с этими новыми людьми. Танцевал почти весь Олимпийский, тут же, возле коробок с книгами.

*
Вторая картинка, лето 94-го. В гостях у Маргариты Анатольевны Пушкиной впервые увидела глнцевые журналы нового поколения: «Птюч», «Ом», другие. Внимательно рассматривала, пыталась понять, что же это. Оказалось, просто новый стиль. Так легко и просто: новый стиль. Глянцевый стиль. Оранжевый, кислотный, психоделический. Помню, как прошла по телу холодноватая волна, как змея. Что ж, так и будем жить. Чуть подкрашено. И теперь, через провал неудавшего возвращения к неглянцевому бытию, с ужасом наблюдаю третью степень глянца в андеграунде. Лишь несколько изменились линии внешнего облика. Тогда повсеместно дрэдов не носили. И всё же не хвататет потерянной ради жалобы любви.

*
Оранжевые волосатые. Хиппи ведь нестойкое и ограниченное во времени явление. Известное по легальной и полулегальной прессе Лето Любви 67 года на самом деле было летом похорон хиппи, их самосожжения. Если смотреть на хиппи как на этническую группу, то нельзя не придать значения большому ритуалу, устроенному недалеко от Монтери летом 1967. Хиппи сложили в гробы свою красивую одежу и её сожгли. Любопытно, что в совесткой прессе об этом факте писали, а в глянце середины 90-х упоминаний было мало. Именно с 1967 появились оранжевые волосатые. При каждой студии звукозаписи, модельном агентстве, кафе. Началось нечто новое. Уже не хипповое, а просто волосатое, что принимаем за хипповое. Именно такие оранжевые и организовывали митинги в защиту сексменьшинств, той или иной политической партии, социальной реформы. Впрочем, я не спец по хиппи.