|
на середине мира алфавитный список город золотой СПб Москва новое столетие ФЕДОР ВАСИЛЬЕВВЕРБАвыбор Маргариты Васильевой
* * * Во дворце на семи холмах живет мой отец. Серебриста его борода, как ручей, и легка его поступь. Шелест ветра в кронах вечнозеленых дубов, — таковы его речи святые. Водопады — его молчанье; водопады на самоцветных скалах. Могучий и добрый, — нестерпим его гнев, — живет мой отец во дворце на семи холмах. * * * В ответ на вопрос: «Где твои крылья, которые нравились мне?», я бы мог сказать, приблизительно, следующее: Песня моя, берега твоих крыльев, как прежде, остры, но — размашистей и неядовитее, что ли, та же ранимость, та же травмоопасность в них, лишь объем обещанья принявшему страшную рану — больше. «Обещанье» — хорошее слово, так мой ближний "апокалипсис" переводит с древнегреческого, к слову, (в пророчестве нет же свободы)... Так все, так, песня моя, в берегах твоих крыльев, в берегах и на срезе, песня моя родная, единственная, лебединая — пусть. * * * Время движется мимо объятья, не ветшают одежды любви, словно мера Святого распятья, растворилась заветом в крови. Время — временем: страсти и пытки, только жаль что от белых людей остаются то жолтые слитки, то наборы цветных бигудей. Время движется, высятся груды, покрывая ошибки отцов; плоский мир суеты и простуды погребает своих мертвецов. ДЕВУШКА И МАРШРУТКА «Все в дом, все в дом..» Остановись, прохожий. Один, один во мгле заледенелой давным-давно без воздуха и света горит, горит твой дом, твоя звезда и самого тебя уже не хочет. Остановись, прохожий, побомжуем, очередное жертвоприношенье в такую непогоду не прокиснет, и паузы не отследит кумир, пока мы произвольно коченеем. Не тормози послушную маршрутку, еще тепло не равнозначно счастью, прими как душ холодный ветер трассы, на вдохе вспомни первую любовь и выдыхай как есть. Прощай прохожий!... * * * Из ничего построить дом, а то и мир — красу вселенной, — не тяжело, когда знаком с восстановленьем плоти бренной из ничего в цветущий сад, в прекрасного как небо сына... Недаром люди говорят: покайся, пьяная скотина, восстань из ада своего, пока алектор возглашает, и виждь, и внемли: ничего святому делу не мешает из ничего построить храм. * * * Когда над миром чорным серебром сгущается наследье Ганнибала, ты вторишь тяжелеющим пером змеиным очертаньям перевала; и н`ужды нет славянские глаза сужать в полоску лунного ущерба. Густая надвигается гроза, но прежде тучи набухает верба зовущая в исчисленный предел... Скорей чем дождь смешает кровь и пепел, имение которым ты владел сожги словами: мене, мене, текел... * * * Молчи, душа. Введенская свеча привычных мизансцен не освещает, пока тяжелозвонкая парча бульоном позолоченным блещает на жертвенник с чиновничьих столов. Сушите кисти, маляры от Бога. Под серебром снегов — молитвослов, иконостас, века, свеча, Молога... * * * Не клянись что ты не отречешься... Голубое золото лучей, если ты души моей коснешься, запоет в душе в ответ ручей... Но когда во мраке снегопада в пламя фар ударишься лицом, колесо под грудью как награда врежется узорчатым рубцом, — позови меня, рыбак Семён, укуси меня, близнец Фома, чтобы разглядеть синедрион в построеньях льстивого ума. * * * Светает к вечеру, как будто вербный прах позолотил и выбелил ненастье... Вообрази: старуха иль монах, внезапно обнажась, лучами счастья прозябли неземного, красоты — иль что-нибудь такое....Так и тело сквозь грязные вонючие бинты уже благоухало. Свечерело. * * * Ты помнишь напиток с ладони, которая шире озерной купели и глубже ее же в горсти? какому ни места, ни времени верного в мире нигде, никогда невозможно в закладках найти? Я помню и не понимаю, как этим напитком становится чей-нибудь голос (едва ли не твой). Любимый апостол, насыщенный письменным свитком, на что-то укажет, но я все равно ничего перстами ума разобрать на слова не сумею. Прошу: не молчи, не давай мне себя потерять. Я слухом поюсь и внимая глаголу немею, чтоб этот напиток слепым языком повторять наощупь. * * * Это Ты — моя тайна, которую вы подзабыли, хотя бы и знали когда-то. В мелкотемьи ненастий судьбы да молвы то и не различить, что действительно свято. Это вы — моя тайна, которую Ты не оставишь во вечные веки, хотя бы порассеялись вы по степям суеты и глубины пытались менять на масштабы. Это я — ее тайна, которую он не узнает, хотя бы разденет и бросит ядовитое семя в смазливый гандон, только ноги пускай поскорее уносит. Это мы — наша тайна, которую мы сбережем без «хотя бы», умножим — наверно; зарекалась свинья от тюрьмы да сумы, и Юдифь подстригает кусты Олоферна. * * * Я пребуду в мире как свидетель сотворенной Богом красоты, охранять, как нищие и дети первозданный смысл от суеты. От любви до головокруженья, от весны до белизны снегов — незаметных красок изверженье, музыка пропущенных слогов. От земной травы до птиц небесных, через речку и вокруг ствола, орошая мир струятся песни, — непроизносимы их тела. Что-то прошепчу, заворожонный, и, быть может, несколько зевак навсегда отстанет от колонны жадно марширующих во мрак. |