СПб
новое столетие
город золотой
Настоящая публикация — hommage одному из самых красивых поэтов Петербурга.
Поэты, прозаики и читатели согласились выбрать по нескольку стихотворений Василия Филиппова и рассказать о них.
*
стихи 1965 года
море
Я к берегу моря иду
И песню про море пою
Про море, лазурное море
Лежащее около скал
Про хмурое гулкое море
Про шторм и девятый вал
Я долго у моря стоял на ветру
Я пел и смеялся.
И с морем прощался.
* * *
Проснулся не рано.
На улице клочья тумана.
Пью крепкий чай — нарцисс наклонился,
Льет лепестки в мою глотку,
Цветок-горожанин.
Я проснулся для чтения Григория Богослова, для посещения церкви,
Где нищие иконы горят.
Взгляд
Струится рекой по алым складкам одежды Богоматери,
Стучится в зрачки-дверцу.
Икона отводит взгляд.
На ее языке, на греческом, в церкви не говорят.
Ребенок свесил ступню, давит ею ладонь-виноград.
Богоматерь — девушка с улицы.
Щеки ее горят от мороза.
Прихожанин ставит свечку-розу.
Бледные тени молящихся птиц
Отражаются в стекле иконы.
Майя жизни.
Алый румянец разлился по плащу Богоматери,
Закат земного солнца.
В губах Девы — лепет,
В губах Христа — молчание,
Язычка о зубки трепет.
Оба молчат, подставляя плащ поцелуям.
Красной кровью к Богоматери ревнуем.
В поцелуе сливается кровь и кровь,
Кровь уставшая прихожан
С кровью Богоматери, восшедшей на Престол.
Ствол
Тела колеблется под огнями лампадки.
Будущее в колыбели сладко.
Шуршат шаги, подходя, целуют плащ.
Читает акафист дьякон — палач
Своего голоса в гулких переходах церкви:
«Богородица, Дева, радуйся!»
Молчит и смотрит, прижала к плечу котенка,
Как прихожан затягивает к Кресту в водоворота воронку.
Сколько взглядов отдано Ею,
Чтобы ступни ступали быстро по булыжной мостовой-винограду,
Когда выходят из церкви.
Перед ней свечки — человеческие смерти —
Догорают.
А она — немая.
Тянутся ручонки к Лицу — спелой сливе
Под платком,
Где мысль-голубица.
Вот построим дом,
Разведем на болоте чернику,
Чтоб губам впиваться,
Чтоб людям сниться.
Молятся стены церкви
О всех присутствующих здесь,
Молятся краски икон, глаза, положенные на грудь.
Обнять, прежде чем глубоко вздохнуть.
Богоматерь молится с открытым лицом,
Прячет в плащ руку-Стыдливость.
Пред Ней темнота глаз прихожан поклонилась.
Гаснут свечи. Гаснут человеческие жизни.
Акафист окончен.
Остался каменный пол под ногами,
Туда-сюда кто-то ушел.
Пред иконой горит последняя свеча,
Трепеща
За то, что она согревает своим светом.
Когда все уйдут,
Божья Матерь все так же будет молиться,
И из глазницы
Клубком паутины выкатится слеза.
* * *
Проснулся поздно
После вечера Лены Шварц.
Дрожало растенье
И в губы пчела впилась.
И руками обнимая грязь
Публики, восклицала Лена: «Тавифа,
встань!»
Лишь мотылек бровей поднялся с кресла,
Черепная коробка с медом во мне воскресла.
Из-под рук Петра оторвалось облачко души,
И Тавифа бледная уже сидит рядом со мной —
Лебедь белая на зеркалах комнаты.
Изогнулся лепесток лилии — шея,
И глаза мерцают в оранжерее.
Белизной сибирских снегов тянет от девы шеи,
Когда она сидит безгласно-кроткая
В кофточке — подводной лодке.
Тавифа встала и надела пальто,
Когда уже было темно.
За нами по улице идет Петр.
Пальто-теленок мычит и просит вешалки — соска матери.
В кровати ли
Тавифа спит?
Глаз плывет среди прохожих,
Среди чернокожих.
Наступила Африка-ночь.
По телу пробегают скорпионы —
Осенняя дрожь,
И обрывается последний лист-слово.
Вот уже ты белая колонна.
Ты идешь
В толпу, в свои вены, в пульс.
Пусть.
Метешь своими волосами асфальт,
И взметаются листья-записки
О встрече весной.
Мертвую воскресили осенью,
Чтобы произнесла про Лену, когда она читала:
«Какая она маленькая».
А ты, когда произносила, была аленькая.
Девушка на ладони
Ты вся поместилась на ладони
Вместе с туфельками и уздечкой коня.
Ты шла по ладони.
Между опухших нецелованных губ
Сияло серебро зубов, мелочь.
Ты перепархивала мотыльком через лужи и линии судьбы,
Ты.
Ты взобралась на разбросанную поленницу волос,
Достигла монастыря-лба.
А потом ты стала спускаться
Пузырьком воздуха по моей вене.
Было больно так, что я был готов
Упасть перед тобой на колени,
Если бы ты проснулась.
Ты в фонари окунулась,
Выполоскала в них зубочистку-пальто.
Ты схватила меня за руку
И тряхнула так,
Что фаланги пальцев встали деревьями.
Ты обернулась ланью, а я обернулся павлином,
А потом мы стали людьми.
Но глаз лани остался в памяти,
В памяти осталась метаморфоза оленьей кожи.
Ты наступала туфельками на ножи
Моей руки,
Которая текла параллельно Неве.
Где фонарей ангельские рожи,
И соскользнул с ладони на траву твой башмачок,
Чтобы от мармелада дрожал язычок.
Ноги твои целовали меня в суставы пальцев,
В ветви ночных деревьев,
Которые шумят: «Поверь ее шагам, поверь им».
Ты удержалась на моей ладони чудом бабочки,
Которая собирает пыльцу с кожи-лепестка.
Твои губы и твоя рука,
Отделенные от меня кожей, —
Все принадлежит тебе.
А не принадлежит тебе
Походка, муравьи, озноб по спине.
И когда ты раскрываешь очи вовне,
Ты смотришь в глаза ночной тьме.
Ищешь на игральной карте моей ладони
Переулок, названье разлуки,
Розу, оброненную в мусорный ящик.
Голос твой настоящий
Настоян на розах учреждения,
В котором ты работаешь днем.
А ночью ты водоем.
Куда мы идем?
К картинам Фра Анджелико в дом.
Куда ты идешь по моей ладони,
Спутав кожу с гравием?
Ты касалась меня —
Так водоросли касаются течения.
И платье шуршало, и губы пели
Слова — полуприкрытые веки.
Ты наступила на Венерино кольцо,
Шарила рукой под моей кожей
В поисках выключателя.
Ты показалась в моих ногах птицей-тенью,
Отделилась от стены, воскресла.
Я пододвинул к огню свое кресло
И стал смотреть сквозь пальцы на твои ноги,
На дороги,
Которыми мы шли.
Ты поселилась в моей грудной клетке,
В горле,
До боли раздираемым чучелом канарейки —
Моим голосом.
Мы прошли облаком над Невой,
А потом ты ушла, чтобы быть одной,
Снять туфельки,
Разбинтовать китайские ножки,
Которые издавали в флейте моих рук
Режущий бритвой вену звук.
Ты ушла. Ты ушла. Ты ушла,
Словно сосна из поля зрения или зеркала.
Но осталась родинка на плече
И губы — сухие листья.
О чем они шептали, прижимаясь к ладони,
Впиваясь в яблоко в агонии?
Я в огне, в вагоне я.
Ты в окне, я на дне.
Держась за руки, мы не тонем.
Бабочка
Гляжу на небо. Распускаются глаза сами,
Словно два георгина.
Может, виною тому движение тучи,
Что толкает глазное яблоко к переносице,
Где сидит бабочка.
Не спугнуть бы ее, не спугнуть бы небо!
* * *
Запах августовского сена щекочет ноздри-кувшинки.
На окне молока кринки.
Запах продуктов из сельского магазина рассеян по горизонту.
И еловые зонтики
Над грибами-горожанами.
Бося
В подполе живность — крысы и куры.
Следят за коршуном куриные глаза-авгуры,
Копошатся клювы
Во внутренностях-червях.
На печи лежит кот-монах
И точит об угол печи острую саблю-ус,
Мурлычет песенку: «Я мышей не боюсь».
Кота зовут Бося,
Белая мордочка и черный хвостик,
Нежненький и голодный,
Щурится от солнца рук, когда его гладят.
Все это про кота теперь записано в тетради.
Кот щурится: «Мяу! Подайте, Христа ради».
Цитаты
Когда стихает «трескотня революционных фраз»,
Из комнаты орава коммунистов убралась, —
Я думаю о воздухе прохладном,
Пчелином, гулком и лампадном.
Спорили о Есенине
До посинения,
До пчелиной, синей жилки у виска.
А за окном текла река
Вечера воскресения.
Когда один, такая тишина,
Мерцают в омуте головы подушки-уши.
Видна спина,
Готовая пришедших в гости слушать.
И хочется мне наступать на лужи,
И чтоб из горла выросла сосна.
Но не со мной случались разговоры,
Лились расплавленною сталью коридоры.
Со мной случилось лишь паук-оцепенение.
Из темени душа уходит жить во времени.
Ушли
Стукнул бильярдный шар, хлопнула дверь.
Все стихло.
Все ушли,
Оставив чисто убранные столы,
Помидоры на чайном блюдце.
Не вернутся
Из мглы.
А я лежу и читаю книгу.
Переворачиваю страницы — сдираю кожу с апельсина.
Слов тина.
Иду по болоту книги.
Изредка поднимаю глаза от земли слов на солнце утра —
Спит зародыш цыпленка
В облачке из перламутра.
Воздух хрустит в волосах прохожих,
Перемешан с камешками под ступнями ног.
День — желтокожий
С раскосыми глазами окон.
От ушедших, словно от куропаток, остались лунки на постели.
Шаги при уходе взметнулись, словно листья к лестнице.
Где они теперь, в каком транспорте
Жуют глазами-волами ноги толпы?
Я один,
Осушил водоем книги.
Исцеленные слова вышли из воды,
Оделись в заглавие «Печальные тропики».
Глаза наследили в книге,
Оставили заметки карандашом Аси Львовны.
Голуби-грифы слетают с крыш на падаль дорожек.
Перебираю ладонями-глазами песок созерцанья,
Касаюсь линиями судьбы теней прохожих.
Под кожу
Уходит родник знанья.
Думаю — скрипнет дверь, вернутся те, что ушли,
Внесут воздушные шары улиц.
Больничный халат моего тела движется по коридору,
Выхожу на совхозный простор кухни
И, попив чая, возвращаюсь в комнату, сутулясь.
Погружаюсь в Атлантический океан постели.
Я уже пересек с автором «Печальных тропиков» экватор.
За окном трава поката
Сбегает к болоту — древесных речей колыбели.
Из цикла
"ВОЗВРАЩЕНИЕ"
(лето 1984)
"ВОЗВРАЩЕНИЕ"
(лето 1984)
Палата
Слышать зловещие гудки санитарных машин.
Жить в лесу человеческом.
Умная статуя смотрит на лампочку.
В дурдоме тихо.
Читаю Плотина,
Живу с гностическим страхом —
Автобус на шоссе к психиатрической больнице.
Мало помнить
Мало помнить
Витражи света и крыши под полуденным солнцем.
Верхний этаж. Раскрыто
Окно. И нет никого.
Только бы где-нибудь встретить искомое существо.
Сон
Спать и смотреть на мир сна
Широко раскрытыми глазами.
Вот церковь видна
С тремя куполами.
Письмо
(сон)
Мне снилось...
Фет
Принеси же мне ветку клена...
Ахматова
Мне снилось, что я вернулся домой,
И мать мне прислала орешков,
И на конверте надпись:
«Серебристый бульвар».
Ожидание письма и Арсенальная
«Иди общей тропой», —
Шепчет мне голос мой.
Я не хочу возвращаться домой.
А хочу расцвести в Иванов день под луной
Папоротником-травой.
Ты не шлешь мне письма,
Но ты приедешь сама,
И начнется между нами война,
И ты останешься одна.
Голос твой из льна.
Разведут мосты над твоими устами,
Основания ног коснется пламя.
Мы друг о друге ничего не знаем.
Где ты лежишь под небесами
В обнимку с голосами
Под солнцем и луной?
Я — тень шагов людей —
Живу, прикинувшись совой,
Над головой
Летает нетопырь-Любегин,
Женою съеден.
В ожидании письма
Пройдут дни и дома.
Я по-прежнему на Арсенальной,
Где каждое свидание — тайна,
Где над умершим склонилась медсестра.
Я не возвращался с Арсенальной в Ленинград,
Не ходил на военный парад,
Не стрелял в Садата-Брежнева,
Правителя нежного.
А на Арсенальной по радио говорят,
Что Христос в Ленинграде распят.
Помню этот кошмар.
В мозгу полыхал видений пожар.
Я долго стоял
И смотрел в окно,
И видел дворика дно.
* * *
Идти по проспекту,
Наступая на ноги влюбленным парам,
Наклоняться под ударом
Солнца.
Глоток вина, словно луч солнца.
Руки тянут стакан к лицу.
Зубы кусают стекло алкогольной влаги.
Шипы привкуса оставляют наедине со стаканом.
Какой он круглый, безгранный,
Словно влага, что в нем.
Ладонь обхватила прозрачную сферу влаги,
Которая шипит в горле проглоченной аистом змеи.
За окном мороженицы силуэты ничьи,
И у пьяниц глаза земли.
По залу скачут белые кролики — посетители едят мороженое.
Пьяные вырванными корнями лип смотрят в небо.
Рубли застряли в морщинах лица.
Проступают водяные знаки.
На асфальт падают окурки, глаза, прически.
* * *
С казнимых осенью деревьев
Падают первые листья.
Дюймовочка-девочка на листьях переплывает с асфальта в сады.
Листва с тенями, с холстяными швами света. Птицы-вода.
Иду вдоль ограды сада по скрюченным пергаментам — глазам деревьев.
За лето прочитано столько воздуха!
Обвожу глазами вывески, ноздри-двери булочных,
Из которых выпархивают крылатые икры людей.
Флаги после праздника сорваны с крыш
И разбросаны по проспекту ситцевыми платьями.
Ноги прохожих будят асфальт.
А на афише чье-то выступление-альт.
Над проспектом свисают лозины — раскрытые окна.
Чье-то плечо, чья-то туфля уносятся потоком.
А в конце проспекта не пристанище, а Московский вокзал,
Где на скамьях, кажется, отдыхали полководцы.
Губы пьяниц — грязные носовые платки — шепчут:
«Водки. Огурцы»,
Простейшие слова.
С губ течет слюна.
Глаз — приезжий хохол
Высматривает дам,
Или — переплыть на другую сторону
И войти в ресторан.
Медленно скольжу, обутый в чужие зрачки,
Погружаясь в чужие вещи и платья
На закате.
Бедер толчки.
Матерящаяся толпа лижет руками ящики с огурцами,
Где одинокий продавец в белом халате, словно скульптура.
Иду по проспекту, жуя непогасший окурок,
А во взгляде — спина, сумочка — перо, вырванное из плеча птицы.
Игла-девушка садится на ресницы
И снимает туфельку, обнажая ступню.
Записываю на ней линии судьбы — назначаю свиданье...
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 1984 года
***
По дому бродят тени.
Лица свиты из верёвок.
Морщины пустыря за окнами.
В доме напротив плачет ребёнок.
И шум асфальта доносится с проспекта.
А в доме больные. Глаза — сирени ветка.
Пустые коридоры ведут к белому врачу.
Врач долго дышит на печатку.
Таблетки — горох раскрывшихся глаз.
Кармин сна и белизну дрожи
Ощущает больной шершавым языком,
Придёт в сумасшедший дом
И тело на простынь положит.
Белые руки врача в чернилах рецептов,
Прикованы к плечам цепью
Движений.
Больные колибри пьют нектар. Качаются цветы-шаги.
Лохмотья больничных ступеней
Ведут в кабинеты врачей.
А там уже отсутствие вещей,
Осенние листья дыханья.
Млечный путь зрачков
Ведёт по коридору.
Коридоры — скалы слуха.
Какая-нибудь старуха
Надевает на лицо тапочки слов.
Фасад зданья
Окутан шалью розы
Солнца. Прохожий
У дома маний
Останавливается и прожигает свою рожу.
Теперь он может войти в Гастроном.
Лев-вино попадает в кольцо горла
И лижет язву.
Из магазина выходят плечи.
На окне зажигают свечи.
Пьяницы-моржи хлещутся ремнями слов.
***
К ожогу-лицу прижимается воздух-Сахара.
Мяч солнца день пнул к западным воротам.
Там порт на Васильевском в косоворотке новых домов.
И ночь-грешница придёт и положит на медные глаза с прожилками веки.
А пока солнце в тимпан бьёт
И думает: Когда отрежет у меня горизонт пол-лица?
Думаю о понедельнике, когда поеду в библиотеку
Заниматься глазным шитьём,
Где коридоры ведут из зала в зал — на прорехе прореха
На теле бетона.
Столько там лиц, углублённых в тонкие кисти своих рук.
У виска пульсирует кровь-паук.
Оставив на вешалке крылья стрекозы,
Входят девушки с глазами стрекоз,
Юноши с рогом изобилья.
А у выдачи книг толпятся козы,
Щиплют зелень называний книг.
Достают из сердечных сумок авторучки и тетради.
Тихо шепчет что-то губа, взор-голубок.
***
Пью крепкий чай,
Цветом схож с запёкшейся кровью.
Выпью и прильну к изголовью.
Буду читать толкование Ефрема Сирина на пророков,
Видеть его старое, заспанное око.
Перелистаю старческие страницы
Писателя-старца
Рукою из кварца.
Прозрачно-кварцевой рукой перегибаю страницы.
Соблазн — это девичьи ресницы,
Под ними неподвижная влага,
Словно ночью на дне парка
Ударит луч и станет жарко.
Дышит грудь в зрачке,
Пуговица кофточки.
Точка — ноготь обручальный на заснеженной улице-руке.
Линии судьбы — провода троллейбуса.
Глубоко врезались в плоть трамвайные рельсы.
Кто-то сейчас ступает по коже снега,
Подходит кошкой к ночлегу.
Снег
Словно на кресте человек
Обнял землю.
В его глазницах
Снежинки-зрачки шевелятся, злятся.
Словно белым покрывалом одели покойника-землю.
Земля слышит, как ветер шепчет
На языке древесных прутьев:
«Лазарь, встань».
Приклони ухо к земле.
Шевелятся черви-снежинки в засохших ранах земли-Творца.
Собака бежит, убежала от подножия Креста.
Ступеньки лестниц ведут в квартиры Голгофы,
Там дети мокнут.
Включают электрический свет —
Бросают о стекло окна апельсин.
Сок раздавленного апельсина глазами выступил на лицах.
Ветер в комнате-Ницце.
А потом рука Господня задёрнет шторы,
Выключит свет —
Серая мышь пробежит по руке.
А потом будет ночь,
Тела будут ворочаться,
Держать в ладонях снег,
Он будет таять
И стекать между пальцами.
А наутро опять люди-скитальцы.
ВАСИЛИЙ ФИЛИППОВ
На Середине Мира
На Середине Мира
Чаша
стихи
Бабочка
стихи
О стихах Василия Филиппова
Эмиль Сокольский
Юлия Ламская
Виктор Качалин
