ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ — Венецианский квинтет.

на середине мира
вера-надежда-любовь
новое столетие
город золотой
корни и ветви
многоточие

Венецианский квинтет.

Крымское: первые буквы.

Альфа и омега

Сербское кладбище в Либертивилле

Первоснежье: стихи 1994 — 2006

Избранные стихотворения 2018 и 2019 гг.

ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ

ВЕНЕЦИАНСКИЙ КВИНТЕТ

I.
Сан-Микеле. Участок XIV-й.
«Игорь Стравинский»

Голосом автора:

Тот ураган, что пеплом стал в золе
коричневатой плошки Сан-Микеле,
а был гуденьем, слышимым земле,
и кровью, что текла в фантомном теле

радения, — теперь он сам фантом;
и предков хоровод у изголовья
топочет, словно подземельный гром,
с C-dur'ом «Tuba mirum» в послесловье:

там, где стена, предел.
            Да, ты меня
когда-то научил, о соименник,
любить прорывы душного огня
в «Симфонии псалмов» твоих, и пленник

пылающих миров, где свет-Сварог
поит дождями стрел зерно, что в землю
зарыто, я и вырастил мой слог
и благодарно твой урок приемлю.

Срок возвращать — напором на напор —
учение, освобождать дыханье,
что билось в узком горле до сих пор,
и рвётся на приволье сознаванья.

II. Голос Венеции:

Я говорю из самой глубины
воды и неги, первого сознанья,
из теплоты, в которой вы вольны
дремать, не соскользнув за жизни грань, я
вам говорю, и стеблем голос мой
колеблется среди других движений
пустивших корни зренья под водой
и тянущихся в воздух поколений
ворвавшихся в сознанье городов.
Я среди них — меньшая цветолира,
из глаз и рёбер, струн и позвонков,
защёлкнувшихся в глубине надира,
где солнце полонённое спало.

Но вот уже подкатывает жарко,
и камень просветляется в стекло
предвосхищеньем знойного подарка.
Ещё толчок — и будет ваш покой
разбужен полыханием такого
огня, что над родительской водой
сожмётся в тело дышащее слово —

отдаваясь звоном, расплывшимся по лагуне,
            в плеске туманном огней и вёсел
с цаплями-вехами на мелководье,
            иглами воткнутыми
                             в кожу воды, всю во вспугнутой ряби,
вспархивающими в гулком миганье
            с пойманной рыбой.

            Вот три возраста жизни:
полдень — в мозаиках львиных и рыке
            залитого туманом солнца,
вечер — во вспархиваньях сонных цапель
            и полночь — в скрипе канатов и звёзд.

Четвёртый возраст жизни — ты, стихия
волнения, щебечешь и блестишь,
настраивая струны мусикии,
поверх дробленья, вспыхивая лишь

из собственной змеиной, яйцевидной
утробы не свернувшимся червём,
а парусом расцветки непостыдной,
порывом первым стряхивая гром,

выпрастывая, словно из могилы,
жар солнцеокий, и плывут легки,
сквозь изумлённый вспорх чешуекрылый
из волн и пара, — праху вопреки

удары солнца.

III. Голос нового Адама:

Когда венецианская прохлада
покрыла мне лицо — так, что теперь и я
искал не флагов облачных парада,
не яркой точки огнебытия,

сверлящей мозг и не дающей сниться
тому, что веет жизнью наяву,
сомненья сердцу, как птенцов зегзица
дарящей, — тут я понял, что живу,

что рай есть рай — отсутствие вопросов,
жизнь у воды на крепнущей земле,
среди приморских сосен и наносов
песка, попевка птиц в дрожащей мгле;

и выступать из райского незнанья,
вкушать плодов — вот пред самим собой
позор. Так додуши же цепкой дланью
того, чьи кольца вьются под водой.

*
Того, чьи кольца вьются под водой
и оплетают Город тысячью каналов
не назовёшь страшным огнечешуйчатым змеем,
Кракеном, восстающим из дымных глубин
полного айсбергов моря, —
нет, он скользит не шурша, зеленеет у самых корней,
жадно глотающих воду солёной лагуны
и процветающих крепким шершавым платаном
в наполеоновских мягко тенистых садах,
среди оплывших скульптур возвышаясь листвою
в нотопись света, волнами мнущего воздух.
Он бежит от огня, он — ночное всезнанье лагуны,
его зренье под толщей воды дышит фосфором звёзд,
покрывающих горизонт от востока на запад,
когда яркокрылое скрылось за окоём,
и глаза видят лишь колыхание бездны,
проступающее сквозь созвездия
            в Млечном пути.

*
В Млечном пути,
            весь в сверкании глаз
пророс шелестящий платан.
Найдётся не скоро острый топор,
чтобы срубить его.

В широких ветвях платана того
угнездились все птицы земли.
Все рыбы воды скользят у корней,
все сердца бьются в крепком стволе.

Пока он шумит — плодоносит земля,
и не сходят с привычных орбит
планеты, желтеют от злаков поля
пока он цветёт и шумит.

IV. Торчелло. Заболоченная лагуна

Голоса резных камней и мозаик:

Хищные львы внизу у дерев,
где в ветвях угнездились орлы, ястреба,
слышат, как прорастает света посев,
сокрушая личинки-гроба,

и павлины — те, что с наверший колонн
воду пьют из фонтанных чаш, —
тоже слышат крепчающий мерный тон,
чьим вскипанием не спугнёшь

райских птиц. То внутри эллипсоида из
лазури и белизны
в воскресения час смотрит в адское, вниз
Он — источник ветра и всякой волны,

из вселенской мандорлы, чья кровь в огонь
превращается, падая в ад.
Свет достиг апогея. Исчезла тень.
Ангелы в гнутые трубы трубят.

*
В лазоревом облачении,
в ярком золоте солнечных ветров,
пронизающих мир,
Матерь держит в руках младенца.

Рядом — двенадцать свидетелей,
попирающих травы
расцветшей
тёплой лагуны.

Ветер солнца слепит им глаза,
оплавляет одежды,
заливает уши
всё возрастающим гулом,
колебанием жара,
который везде и нигде.

*
Гавриил с Михаилом в одежде царей
подымают каждый в одной руке
по копью, а в другой по сфере хрустальных морей.
Ниже них — на материке

веры сонмы сонмов — тоже каждый с копьём —
на земле, не на топких, в траве, островах,
что в лагуне морской нанесло песком.
Ещё ниже — познавшие страх

звери извергают из смрадных чрев
воскресающие тела,
и пучина вод отдаёт страшный сев,
что когда-то сама пожрала.

Даже хищникам гор и змеям пучин
внятен мерный, ультразвуковой
пронизающий до самых глубин
ветров солнечных трубный вой.

И сворачивает ненужных орбит
свиток ангел, пока другой
гарпуном кипящих в смоле разит.
Алый отблеск плывёт над смолой.

И от вышних до раскалённого дна
изменяется мира строй,
и фигура Судящего всем видна,
что стоит над землёй и водой.

V. Голос автора:

Вечером, когда мы возвращались с моря, дул сильный ветер,

пронизывая всех, сидевших на палубе.

Солнце стояло ещё высоко, жгло руки и щёки.

«Вечер» показывали только стрелки часов: по всем признакам был ясный день.

Вслед за снизившимся давленьем, послушная гравитации

не видимой глазу Луны,

вода подымалась в каналах, заливая ступени домов, площадь Сан-Марко (из отверстий в брусчатке, устроенных для водооттока).

Начался прилив — он редкость в такую пору — совпав с проясненьем мира в наших сердцах.

Это и будет уже беззакатный, вседлящийся день.

Кто родится потом к новой жизни,
в свете, под грохотание листвы венецианских платанов,
в прорастании смысла, в сплетении тел и сознаний,
вместе с солнечным ветром, всё ярче звучащим повсюду,

унаследует чистое, в огненном золоте, небо

и новую землю,
что гордо плывёт кораблём

среди закипающих вод.

3-8 июня (а также 21-26 марта - 21-25 апреля) 2009. Венеция и Москва

ИЕРОГЛИФ КОРАБЛЯ

I.
Отхлынуло и вновь пришло
накатом моря нутряного
любви цветущее тепло,
всё высветляемое в слово:

теперь успеть бы провести
по вздрагиваниям цирцеи
зигзаг скользящего пути,
что стал прозрачней и яснее

тебе, шагнувшему назад,
где взрывом сосен говорило,
в текучий строй, в воздушный лад
в зенит вошедшего светила —

и в книге — может быть, уже
не в книге, мысленно раскрытой,
а в ясности на рубеже
блеснуть пыльцой, огнём омытой.

II.
Почему каждый раз среди наших болотных равнин
я вижу солнце иного накала —
светило безводной Сахары
в небе прозрачно-зелёном?

Почему раскалённое солнце
анахоретов,
светило бесшёрстых кошек,
умывающихся на него,
слизывающих с развалин остатки предутренней влаги,
пламя оазисов, в зарослях тростника
пробуждающее племена ошалелых жаб
петь ему «пить» верещаньем, —
громче, чем у тревожной букцины,
звавшей вперёд легионы
через горы пустынь,
на юг — к пределам пространства —
и взвивалось штандартом орлиное S. P. Q. R.*;
почему это солнце так ясно звучит,
заполняя все камеры сердца,
не оставляя уже ничего от болотного,
овитого бледно-синим
отраженья?

Оттого ли, что я родился
на просторах, продутых ветрами и пылью?
Оттого ль, что в подшёрсток
крепко въелся цветущий ковыль? —

Я — конь
и юркнувший песком в реку уж,
я — всадник, олень и река,
чьё чешуекрылое зрение
укоренилось во всём,
оборотившись к светилу,
которое чище
в краях,
где шагали в пыли легионы,
где кошки лижут руины,
где жабы поют на камнях,
где бродят в горах
клыкастые кабаны —
про них говорят: «страшней скорпиона и льва», —
где тень от оливы суха,
где низкая блещет пшеница,
а если мачтовый лес,
дребезжащий миражной струной,
и растёт, то на склонах, повёрнутых к морю.

Впрочем, леса я там не видел.

* Senatum Populusque Romanum — сенат и народ Рима (лат., девиз, начертанный до сих пор на гербе Рима).

III.
Не пора ли, друг мой, отплыть —
уже вёсла опущены в воду —
по волнам кровяного моря,
согреваемым внешним солнцем,

к истоку и сердцевине
дыхания и урагана,
обдающего брызжущим валом
лейко- и эритроцитов?

Там вовнутрь обращённый светлеет хрусталик глаза.

Что же, поставим ветрила
прямо по свету, чтобы
и тени не просквозило
в щели телесной обшивки —

прочь от мглы и от ила,
тянущихся к триреме,
чтобы солнце дышало в темя,
наполняя светом ветрила.

12 апреля-1 мая 2008. Москва.

ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ
на СЕРЕДИНЕ МИРА

Венецианский квинтет.

Крымское: первые буквы.

Альфа и омега

Сербское кладбище в Либертивилле

Первоснежье: стихи 1994 — 2006

Избранные стихотворения 2018 и 2019 гг.

на середине мира
вера-надежда-любовь
новое столетие
город золотой
корни и ветви
многоточие