В этой игре, так похожей на шахматы, — назовем ее мир, обозначенный буквой «я», — есть еще и аномалия, ошибка. Это 65-я клетка. Эта клетка, являясь дополнительным или лишним полем для противоборства играющих сил, наделена свойствами фигуры, то есть способна перемещаться, спонтанно и в случайном направлении или же в соответствии с изменениями самого пространства игры, шахматной доски. Причем, 65-я клетка и является единственным фактором этого изменения. Чем вызвано ее существование, не известно. Есть мнение, что 65-я клетка задумана создателем игры и существует всегда, то появляясь, то исчезая. Другие справедливо считают, что это лишь домыслы игроков, ибо о ее мерцании нет никаких убедительных свидетельств. Есть и такие, которые уверены, что, при попадании фигуры на это поле, она растворяется и выходит из настоящего противостояния сил, двух шахматистов, и становится игроком 65-ой клетки. Однако, существует идея, хотя ее истинных приверженцев можно сосчитать по пальцам, о том, что 65-я клетка, эта аномалия — есть не что иное, как сама игра, ее суть и метафора ее создателя.

между черным и белым, морями конечно, быстротечно и нежно осталось лето, дорога из варяг в греки должно быть легла навечно, хотя в тех местах дорог порой просто нету. каменная мостовая под пылью ног и столетий тянется между деревьев возрастом старше жизни; выйди из автомобиля и стань моментом, Бог знает каким мгновеньем, какой наживой. сова ли тебя заметит, почует ли ночью рысь, кто-то прошепчет на ухо: брось тело, возьми мое — время завязло в ветках, и пока ты здесь и не спишь, уже сгоревшая спичка вспыхивает огнем. до архангельска еще тысяча километров, до юга столько же бестолковых фраз, но пожалуй в том что ты здесь тоже есть смысл, нас как минимум двое, и это раз. как максимум — влюблены. даже волки достают воем до вологоды из-за какой-то луны, но мы движемся не от воя, но от луны под конвоем сомнительных радиопередач в шуме средней волны (на той старой дороге все на это обречены). к вечному солнцу, к неге полярного дня, только представь как долго там ты могла бы любить меня. небо или земля, небо или земля, где горизонт не поймешь без «бля!», и если стоять в полный рост, летящего ангела можно схватить за хвост. или это рыба? и снова начать с ноля.

между черным и белым, морями конечно, быстротечно и нежно осталось лето. где-то в этом между я курю сигарету и вместо «какого хера?» думаю «какого цвета?». зеленоглазая шива танцует мне на прощанье, не обещая, не оставляя номера телефона, в такой момент должно приходить отчаяние, но она танцевала и танцевала здорово. эй моррисон, джим, я ведь тоже не знаю, где оказался когда кончилось лето. где-то между. францией и китаем? чтобы узнать нету даже билета. впрочем в том что ты здесь тоже есть смысл, быть здесь это круче магии чисел, круче любого сплина, мирового порядка, круче чем утренняя зарядка. черное море. белое море. по той старой дороге ходила история, и завязла в ветках, осела пылью, а пыль под капотом автомобиля и в грязных легких, осела за тысячи лет у стольких, что стала силой. потому в момент, когда должно приходить отчаяние, вместо «какого хера?» я думаю «какого цвета?», поскольку все мы однополчане, если верить предкам, а не в приметы.

черная кошка с белым пятном на хвосте, за девять жизней должна была побывать везде, но все же спит на моих коленях, значит осталась здесь. желает ебаться, желает поесть. у человека белая кость и черная тьма причин думать что он здесь гость и в сущности он один, но на древней дороге кто-то прошепчет: брось. брось и иди.

гордыня ли, горыня змей, живет за тридевять земель, на зиму от, он здесь живет. без оного в любом краю слова как мед, живот в раю, что кличешь, брат, аль цареград не снится нам. растает снег, пойдет вода, мы снарядим свои суда на званый пир, сожжем кумир и примем дар. ну а пока, ну а пока, мир в отражении клинка, и сечь, и ночь, и стон, и плач, и рубим с плеч. твой клич как луч, прошел меж туч, но кабы не горыня жгуч о трех главах, не эхом бы а стаей птах иль сам с ответом на устах. мы много бились вместе, верь, не дверь нас держит здесь теперь, но чаяние красоты, плененной вкург на три версты, о ней никто не помнит, ты оклик о ней, и мы живем о ней. и если боженька дает перехватить минутой мед, омыть лицо, сложить броню, то в нашем маленьком строю и разговоров лишь о том как там в раю. и по какому-то чутью, как будто знал воочию один иль многие уже, что здесь бывало не хужей, и блеск на кончиках ножей - надежды гжель. и наново точить мечи, и чаять сечь и сечь на жизнь, и головы у змея с плечь и что обрясть потом сберечь и бросить клич, устроить пир. гордыня ли, горыня змей, что эхо обронит теперь, да пусть над тридевять земель пребудет мир.