|
на середине мира алфавит станция АЛЕКСАНДР КАА КУЗНЕЦОВEXODUS
СОНЕЧКЕ МАРМЕЛАДОВОЙ Листья ластятся, ливнем спелёнуты, Метит сумрак сплетенье дорог. Входит в зренье прорезом зелёным Драдедамовый ветхий платок. О платке том рассказывал пьяница, (Да не тот, что у Экзюпери). Чья душа — словно нищая карлица Подаяния ждёт у двери. В чьих глазах — и восторг, и безумие, Чей язык не воскликнет: «К ноге!» Пьяный мученик каянелюбия, Чей Христос — на картинах у Ге. И тогда всё, что строил я, валится, Странный образ мерещится мне: Что Россия — и есть та страдалица, Святоблудная Соня во сне. По масштабам Вселенной — лишь точечка, Точен в точку прицельный огонь, Ах ты Сонечка, вечная Сонечка, Как привычно торгуют тобой! А пройдёт упоенье торговое, Станет негде и не на что жить, Так к тебе Мармеладовы новые Приползут на похмелье просить... Не откажешь ведь, верно, болезная? Носишь жизнь раскалённым крестом. И становишься душам изрезанным Ко спасенью последним мостом. И прошу тебя, сможешь насколечко, В час конца, на последнем глотке, Ты приди ко мне, милая Сонечка, В драдедамовом вечном платке. Ноябрь 1996 НЕТ У ЖИЗНИ ЧЕРНОВИКОВ Нет у жизни черновиков Есть ходы всевозможных ловушек В них навечно калечатся души Нет у жизни черновиков Есть комплекты счастливых подков Гениальных соавторов стаи Только дни откровений настали И у смерти нет черновиков Ты — мишень для могильных венков Каждый вдох — шаг навстречу удушью Гороскоп залит чёрною тушью У судьбы нету черновиков Вера — ток телефонных звонков А талант — только старт малолеткам Цинциннатовы вдребезги нетки Нет у памяти черновиков Невозможно назад отмотать Плёнку времени даже на сутки Не молчать, поменять, прокричать Всё сказать, не боясь, и без шутки Нет у встречи черновиков И нет права исправить ошибку Мир глядит с наркоманской улыбкой Нет у выбора черновиков Но мы здесь, как насмешка веков, Что ж, давай, с лёгкой грустью лицейской, Завтра в десять на «Красногвардейской»... Нет у жизни черновиков. Июль 2002 ЕЩЁ РАЗ О ГОРОДЕ В городе — праздник, веселье, В город стекаются толпы Сельских работников, зелья И ожидания полны. Танцы и пение, игры На площадях балаганы, Имя стирается с титров На городских порталах, Так как — в цветах весь город. Ведомо всем — его имя. Тысячи лет он — молод, Тянет Млечное вымя. В город врывается ветер, Спущенный с цепи пространства. В салочки местные дети Играют ключами от царства. Разве сие — передряги? Вообразите — под крики В город приходят — варяги, После варягов — вериги. Прочь, опасенья смешные! Нынче открыты ворота, В город приходят слепые Вестники Господа Бога. Вот они — Авель и Каин, Рядом — Тристан и Изольда. Странность компании — тайна, Видите — сзади них — Ольга, Равноапостольная княгиня, Следом — Ромео с Джульеттой, Дальше — Венера, богиня, С грудью, к крестам воздетой. Бросьте разумные файлы — Гордо, с виском пробитым, Шествует Свидригайлов, За руки взяв забытых. Впрочем, довольно, зритель, Праздник становится болью, Мученик или Мучитель — Город зовется Любовью. Боже, храни влюблённых, Любящих милуй сторицей. Город, что назван Любовью, Сделай Своей Столицей! 1997 ДЕПРЕССИВЕЫЙ ЭТЮД Дыханье сдавлено давно, Взрывает тело Дух Господень, Огонь вангоговских полотен Стекает на веретено Времён... И прожигает шерсть, Как выстрел — ткани гимнастёрки. И вот к палате номер шесть Ещё крадутся две шестёрки. Январь 97 ПЯТЬ РАСПАХНУТЫХ ОКОН Посвящается Марии Вишняк
... Когда же хлопоты мирския Исчезнут — Бог прикажет ввысь — Предстань пред Ним и назовись Библейским именем — Мария. Недеформированный взгляд На мир не моден в век излома. От Дома слог лишь до Содома, Пирует гибельный распад. И стали классикой для нас: Растреуголенное тело, Часы, растёкшиеся смело, Жующий пепельницу глаз... Картины рама — как проём В миры, граница коих тонка. Пойми, мой друг, всё дело в том, Куда открыты эти окна. Ты видишь: облачная твердь Преобразилась в воды Стикса. Окно, распахнутое в смерть — Картины Босха, Гойи, Дикса. Юродства вечная юдоль, Сиянье красок без цезуры, Окно, распахнутое в боль, Ван Гог закрыл, как амбразуру. Как в искушение не впасть? Калейдоскопы полустонов, Окно, распахнутое в страсть — Делакруа, Буше, Сафронов. Когда же входишь в этот зал... Дороги, путники, моленья... «Мир будет юным», — предсказал Крылатый Вестник Воскресенья. И красота воскресла вновь, И видишь мир без искаженья — Окно распахнуто в Любовь! Здесь всё — почти Богослуженье. Светла осенняя печаль, Она — залог Преображенья. Ты к истине живой причаль, И будет праздник Пробужденья. 1997 (Последние строфы составлены из названий картин Марии Вишняк). * * * Памяти Александра Кайдановского
и Александра Княжинского Художник просто обречён Быть Сталкером — его работа. Спасителем иль палачом — Решает Зона или тот, кто В ней оказался без причин, И даже без особой воли. Вот вам — трагический зачин, Юнцы юродивой юдоли. И каждое мгновенье мир — Такой, как тот смурной ходок. Себе самим ловушка, тир, Где ты — мишень, и ты — стрелок. А в результате — ничего. И тот же мир, и люди те же. Вот только вылазки всё реже Туда, где верится в Него. Что ж, щедрая моя страна, Неужто нет на гибель меры? Уходят Сталкеры. Стена. Кто проведет нас в зону Веры? 1996 * * * Сердце вспахано вестью. Так бросайте же семя! Запоздалою местью В нас сбывается время. Мимо петли соблазна, Мимо замкнутой двери Льёт кипящая плазма Чудодейств и поверий. Плач рождённого слова, Откровения болью... Эта правда не нова И зовётся любовью. 1992 Dixi Слова мои не раз звались живыми, Произнести их вновь стремится голос. Зеркальным эхом прорастает имя, Предельным зовом оставляя логос. Все лейтмотивы повторяю, знаю, Но тот же мир себя врачует нами. Стара коса, но ищет тот же камень, Любовь и смерть — издревле — над мечами. Мой юный сын, ты видишь, что я сделал, Все имена твои и дышат ритмом Того, что живо, а не крыто пеплом. Смотри — нас купола встречают гимном!.. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ЛЕТА Звёзды в ладонях, последний день лета, Ты в камуфляжной застиранной майке И с волнореза кидаешь монетки, Их подхватить пытаются чайки… Сколько лет нужно для точного слова, Как мало надо для вечной ошибки — Сердце своё не удержишь в ладонях, В этой игре не осталось попыток… Кошки — в окошко, мышки — на вышки, Листья тетради режут пальцы осокой Я бы сумел, пожалуй, и выжить, Если б не встретил тебя на Высокой. Вновь с волнореза кидаешь монетки Ты в камуфляжной застиранной майке, Их подхватить пытаются чайки. Звёзды в ладонях, последний день лета… * * * Нестерпимая нежность, всё сердце — ожог, Это наша последняя песня, дружок, График выжженных ран поверни на экран. Белый свитер-мишень взяли красным вином Начинается Танин Альбом. Все собрания песен, стихов и молитв, Все немые молчанья отчаянных битв, Все свидетельства взорванной веры людей Всех времён, возрастов, языков и церквей, Красной Книги Любви исчезающий том — Входят в Танин Альбом. Все балконы вселенной, все парки, сады, Все утёсы, которые помнят следы Тех, кто ждали любимых по 35 лет, Чтоб в итоге услышать известный ответ... Все кипящие камни пустых берегов, Не дождавшихся россыпи лёгких шагов, Все костры из распоротых тех парусов, Цвет которых стремился под нашим крылом — Входят в Танин Альбом. Нестерпимая нежность, всё сердце — ожог. Слышишь? Кажется, это за нами, дружок, Враз оборвана жизнь, сквозь колодец — в мешок… Но нам есть, что ответить пред Высшим Судом Мы покажем им Танин Альбом. * * * Сначала ты учила узнавать, Стремительно, легко, неуловимо; Так знает тех, кто нужен ей, могила, Так узнаёт вернувшегося мать. Сначала ты учила узнавать. Сначала ты учила говорить И горла своды ставила иначе, Решения такой чудной задачи Не знал никто, но мы умели пить... Сначала ты учила говорить. Я научился узнавать шаги, Встречать богов светло, гостеприимно, Я выучил слова такого гимна, Что любят все: и птицы, и цари. Я научился принимать тебя Такой, как есть, от тела до привычек, И наша речь сбывалась без кавычек, И наш язык хранил предельность дня. Я так привык... Забыл про календарь, Про новый курс и новые предметы, А ты переиначила словарь, Переиграв всё до последней меты. Теперь учусь не верить — не дышать, Не помнить, не иметь — знакома плёнка... Я должен убивать в себе ребёнка, Из раза в раз кровь с пепелом мешать. Спасибо за искусство понимать, За верность, за любовь в сей круговерти. Ты научила не бояться смерти, Ты научила гибели желать. Сентябрь 1994 ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ОСЕНЬ Сегодняшний день удивительно нежен, Почти не по-зимнему лаской овеян, И слышится пенье апрельских скворешен, И, кажется, сдавленный выдох рассеян. Сегодняшний вечер вошёл в наши стёкла, Студёною тьмой стала нежная просинь. Надрезаны жизни, распахнуты окна, Уходит моя двадцать первая осень. Уходит моё двадцать первое имя Закинутым горлом — по телу — несметным Количеством раз губами своими... Надеюсь, что я не останусь бессмертным. Надеюсь, что если действительно верно Твоё бытие, та земля, что нас носит, Лишь Смерть и Любовь непрестанно безмерны. Уходит моя двадцать первая осень... * * * Мандельштам и Ходасевич Прилетят в окно ко мне Мандельштам и Ходасевич Прытко бродят по стене …Вот ведь как… * * * Раны старые в грязь кровоточили, И предался я сну заскорузлому... А слепые становятся зодчими, А глухие создают музыку. 1989 ПОЭМА, САМА СЕБЯ ИМЕНУЮЩАЯ В МОМЕНТ ПРОЧТЕНИЯ (Полифоническая) — О Муза, поведай о Слове, томящемся в Лете, Восплачь имена неявлённых в сплетенье течений, Воспомни надлом и плавленье рождённых влечений, Вступив в пояса, становясь и стирая по мете. — Отражение тени мелькает на юной бумаге, Сознанье вплетаю узором сомкнутые веки, Боюсь остеклить теплотою родное дыханье... Я узнан стихией, сквозящей по лестнице вехи. — Кто выбрал мой голос, язык и возможности слуха, Кто мною поёт, доверяясь явлению Слова? Мне имя дано и даётся Священием Духа, Рукою моей воплощается, что не знакомо. — Молилась сознаньем, душой вознесясь над собором, Гирлянды примет побуждают вернуться к тревоге. Мой голос услышан узором, мелькнувшем на тоге, И вал низвергается, движимый дланью укора... Поминайте стихи Октябрём, Это время явленья на свет, Се начало пути в Отчий Дом Ко причастию Тайны... Ответ Со земли о творящемся днесь. Это горько-солёная весть Вкуса слёз и веденческих трав, Покрывающих вагу дубрав... Отыщи в стогу Хлеб моих страниц, Ветер опахнул Боль с моих ресниц. О молю, оставь Своё имя здесь! Без него — разбавь, Ну а с ним мне — весть! А вот с ним мне дом И горячий хлеб, За моим столом Горезна бесед. О дитя моё — сон, растущий в явь! От таких столпов ты меня избавь, Ты избавь меня от хулы, хвалы, От пленения и незнам-беды... 1991 * * * Когда апрель ветрами чист, Иссечен юностью дорог, Играет марш седой горнист, Небесный сумрачный горнист, И на порог приходит бог. И он похож на твой портрет — Там, где наивные глаза, Там, где тебе двенадцать лет, Двенадцать первых детских лет, Где бьётся память-стрекоза. А богу отроду три дня, Он свет увидел лишь весной, И в эти дни узнал тебя, Такую глупую тебя... Заплакал, хочется домой. Но дом его — ведь это — ты, А ты сдала себя в аренду Другим подписаны листы О соблюдении чистоты, И все в порядке документы. И бог бродяжит по земле, Мальчишка-бог с лицом ребёнка, Он может всё, но только не Не может задушить любовь. Он в каждом сердце там, где тонко. Когда апрель ветрами чист, Иссечен юностью дорог, Сыграет вальс седой горнист, Подхватит виолончелист, И на порог вернётся бог... И на порог вернётся Бог. Апрель 1997 * * * Не знаю, что и предложить, Но если, право, стоит жить — Давай под дождь, потом в вагон — Пусть нам началом станет он. И будут рельсы, провода, Мосты, платформы, города, И ты, закрывшая глаза, И тишина, и паруса... (вариант: И пусть откажут тормоза…) 1993 * * * Господи! Душа сбылась:
Умысел Твой самый тайный. Марина Цветаева Сбылось...Иссечённый, истаявший воздух... Осенняя весть о родящемся слове. И боль одинокости, заданность роста, Развеянность в вологе воли, покоя. Случилось... Мой дом себе выбрал хозяев. Дай Бог им свободы, причастия тайне. Творимые дети да будут хранимы, Отверзстое небо — огонь — серафимы... Причастие вечности Божьего царства Да будет уделом рожденных любовью. Сбываются души, и молится паства, Единого Пастыря пав к изголовью. Ноябрь 1991 * * * Когда войду в залитый светом Храм, Когда паду пред Сыном на колени, — Преосвятятся прежние ступени, И лики снидут из окладных рам, Когда войду в залитый светом Храм. И немощь исцелится Тайной Чуда, Благая Весть крепит собою дух. Истончено сознание испуга Своей скудельностью, но чуток слух... Служенье Света полнит песнопенья, И цельно бытие, и надо мной Предельной истиной Господнего творенья Сиянье Вечности исходит в мир земной. 1991 * * * Я хотел умереть на Пасху — В день Господнего Воскресения. Будет ветер апрельский ласков, И хрустально-звонко похмелье. Будет жизнь ворожить подпаском Божьих талых лугов весенних. Ну а мне — уходить — до Пасхи, Дня Господнего Воскресения. КАРУСЕЛЬНЫЕ ЛОШАДКИ Карусельные лошадки рассуждали о свободе В-спинку-ключик — человечки объясняли смысл жизни Небо завтра будет чистым, небо самой высшей пробы, Завтра твой последний выстрел, стаей птиц взметнутся ноты… Обезумевшие дети прокричат на ленте шаткой, Как пыталась жить на свете карусельная лошадка... ИМЯ ТВОЁ НАЗВАТЬ... Janis Joplin
Имя твоё назвать — значит вспомнить полёт шмеля, Яна Андерсона, напиток, известный с тоником. Имя твоё играет кончиком языка, Выдохом вдоха, на слоге втором ворожит шёпотом. Маленькая белая женщина, певшая чёрные блюзы... По какому капризу жизнь тебя — допустила? Тем, кто вслед за тобой рискнуть ступить по канату, Ты им — вечный канон, тобою их будут мерить. Четвёртое октября было в том году воскресенье... Они не любили тебя — они любили твой голос. Им не важно, чтo ты читала в отеле Челси. Фото твои нагишом им приятней, чем та, на которой Ты смотришь через очки испуганным взглядом ребёнка. Как пробиться к тебе — погребённой заживо в блюзе? Погребённой? Заживо? Нет — развеянной над океаном Имя твоё назвать... Но какое? Pearl или Janis?.. 1999 АМЕРИКАНСКАЯ ЭЛЕГИЯ Это плач по тебе,
дай мне право с тобой попрощаться... С. Геворкян «Плач по Европе» Это плач по тебе, прораставшая русским дыханьем, Это плач по тебе — возносящейся, взвихренной, вздорной Изначальной Америке — полной индейским камланьем, Изнасилованной покорением псевдоцивилизационным. Но и все ж молода, хороша — что старушка Европа! (И Европа была молодой — Зевс недаром похитил!) Твое имя, пожалуй, для русских — не географично, А лично, метафизично — как точка Предельного — за-предела Предельной — за-границы За-граница, за гранью живого — мы помним — Как собрался в Америку Аркадий Иванович Свидригайлов, Дмитрий Санин Тургенева тоже туда собирался. И Печорин собрался, но Персия, Персия — ближе. Ах, дороги, дороги, дороги, on the road, Сухопутные, водные, помните плот Гека Финна? Вырастали, врастали, растили, росли, прорастали... Поле русское — американские прерии. Nevermore, nevermore — подаёт голос свой Чёрный Ворон. Эдгар По, Уолт Уитмен — да разве не русские люди? А уж Моррисон Джим, Дженис Джоплин и Хендрикс — Это все не Россия? По Духу? По Нерву? По звуку? (По Америке плач — Боже мой — это плач по России!) Нам не стали малы твои старые, тёртые джинсы — Но, как в туфельку Золушки, (во хватанул!) в них влезет не всякий. Просто больно за то, как себя предала, продала Ты. Это разве Америка — маниакальны улыбки? Это разве Америка — Моника, доллары, тряпки? Это разве Америка — «Оскары», «Гремми» за сусло? Я когда-то писал петербургский простуженный блюз, Саксофонное соло на площади мокрой Дворцовой, Это был Петербург, где пришлось ночевать у собора — А теперь вот — Россия — Америка — Древняя Сага. Из Нью-Йорка — в Лос-Анджелес — Из Хьюстона — в Денвер — в Сиэтл, Миссисипи, Миссури, Огайо, Гудзон, Колорадо — Фонетический кайф — только может не надо — Не бывать мне в тебе — может быть — видит Бог — не бывать — По Америке плач, Боже мой, той, в которой я не был. Впрочем, многие ездят, не чувствуя плоти и духа Той Америки, коей осталось мучительно мало... Выпью водки — до виски, видать, не дожить, Вuски, вuски — вискu заболят — я увижу — Как взорвав швы границ, континент отплывает, сгорая... Это плач по тебе, прораставшая русским дыханьем, Это плач по тебе — отплывающей, взвихренной, вечной. Ноябрь 1998 г. ПОВСЕДНЕВНАЯ Вежливые разговоры с некрофилами, Терпеливые беседы с маньяками — Вот ежедневные упражнения, Даже не отмеченные дензнаками... Мёртвые снова живых хоронят, Мёртвых живые тела ублажают, В их комфортабельный концлагерь Модные девочки приглашают. Снова детей пугают подснежники, Небо бросает в тебя бумажники, В мире абсурда кромешно-нежного Выстрела в спину жди от каждого... Он ещё здесь — спеши, спеши! В вечную жизнь играй, играй! Самое Главное — скажи... Не исчезай! Не умирай! Где же теперь счастливые девочки? Чучела, куклы, восковые фигуры... Имиджмейкеры-таксидермисты — Плата за вход в саркофаг поп-культуры... Знаешь, я тоже был чистым мальчиком, Ходил в планетарий, дарил мороженое, Любил животных, сестру звал Алечкой, Секс без любви считал невозможным... Снова детей пугают подснежники, Небо швыряет в тебя бумажники, В мире абсурда кромешно-нежного Выстрела в спину жди от каждого... Он ещё здесь — спеши, спеши! В вечную жизнь играй, играй! Если я нужен тебе — скажи: Не исчезай! Не умирай! ЗАМЯТИН СТРОИТ ЛЕДОКОЛЫ Замятин строит ледоколы, А «Интеграл» взрывает небо. Осколки падают на школы, И дети знают — скоро лето… Набоков в шахматы играет, Напротив — дебютант Булгаков. Любой твой ход — и конь взлетает Пегасом чёрным и крылатым. Замятин строит ледоколы, Хрипят натруженные плечи, В Ньюкасле лёд, горит Европа, От наважденья не излечит. Набоков бабочек пытает, В отеле запах хлороформа, Булгаков рукопись сжигает, Россия цвета униформы. А наш язык отвис до х…, Он весь распух, как веки Вия, Мы так усердно голосуем Все за «Единую Россию», Что больше нету вариантов — Сегодня в десять возле школы — Последний шанс комедиантов, Замятин строит ледоколы… Сквозь вечный лёд, Сквозь строй мутантов Замятин строит ледоколы... КРИСТИНА Кристина танцует менуэт, Кристина играет на фортепиано, Кристина на пальчике безымянном Носит розарий, ей дарят букет. Хризантемы белые любит Кристина, И любит Христа, и крестик целует, И очи её устало-невинны, И крёстный её ко мне ревнует. Моя Кристина, моя Кристина! Её семь с половиной... 1994 * * * Между детством и юностью, ибо ты — моя юность, Меж судом и возмездием, ибо ты — оправдание, Меж любовью и смертью, ибо ты не вернулась, Между детских садов — губ любимых касание Первый раз... Только что начинает твориться Этот мир, каждый миг удивительно новый, Не устанет он гибнуть, не устанет родиться, Что сбывалось — тому не закончиться словом. Так прощайте — и верьте в прощёные судьбы, А сейчас — вновь биение вечного бега. Снова дети выходят, с двух сторон — разнопутье. Между плетью и памятью — под ноябрьским снегом. * * * Свеча горела за фатой, Лицо невесты молодой Для нас незримо освещала. Венец Венчания — начало. Венец брачующихся пар — Единой жизни тайный дар. И кажется — лицо горело, В огонь преображалось тело. И понял я: мы в миг любой Свободу делаем Судьбой. 1997 THE RAINING ROOM Она сама откроет дверь Конечно, она сама откроет дверь В её маленькой комнате Идёт дождь… Она говорит слова Боже мой, она опять говорит слова Её слова — прошлогодний снег, Но ты не уйдёшь Ты легко прочитаешь сценарий свечей И бокалов с вином, Мягких узких плечей В этой маленькой комнате За окном идёт дождь И — конечно — не вовремя зазвонит телефон, И — как кровь по проводам — ты поймёшь — это он… Она трубку не снимет, Но ты не уйдёшь Не уйдёшь — сам не зная — Зачем и за что? — Словно сверить захочешь Финалы кино… Ты давно уже знаешь Их все наизусть — Это грусть… И ты возьмёшь её волосы сзади рукой… Они любят силу, власть и покой Ну а дальше — что дальше — бессмысленный тягостный блюз … А потом — сбор одежды — опять на полу… И ты будешь одеваться, удивляясь тому, Какая тоска в этой комнате, Которую так любит тот, кто звонил. Она — может быть — будет удивлённо смотреть на тебя — — Разве ты не останешься? — И ты скажешь, терпя желание плюнуть — — А как же тот, кто любил? Ну зачем это всё — мне? А не тому, кто любил? НАИВНАЯ ПЕСНЯ Завтра воздух станет безупречно-чистым Завтра люди вспомнят, что у них есть души Завтра ты мне скажешь, может быть, что любишь, И на День Рожденья все друзья ко мне приедут Завтра дома ты сыграешь мне на скрипке, И все песни, как живые, вдруг задышат Завтра, Боже, всё Живое станет чистым И без повода друзья приедут… Это я себе придумал Это я себе придумал Всё это себе придумал Разве плохо я придумал? Дай мне, Боже, не сойти с ума от боли Помоги мне сохранить хотя бы разум Вместо Бога здесь давно блудливый доллар Вместо жизни — только кукольный театр Всё не ново… впрочем — есть крутая новость Знаешь — кто нашёл тебе контрольный выстрел? — Те, кого ты долго называл друзьями Всё в тебе уже «познали» и всё за тебя решили Они знают — это всё «ты сам придумал» Продиктуют - что ты чувствуешь и знаешь Сфо-рму-ли-ру-ют твои проблемы О-бо-зна-чат цели и задачи… Это я себе придумал Это я себе придумал Всё это себе придумал Это всё я сам придумал… Завтра воздух станет безупречно чистым Завтра люди вспомнят, что у них есть души, Завтра ты мне скажешь, может быть, что любишь Завтра дома ты сыграешь мне на скрипке... СОХРАНИ ЭТОТ МИР Сохрани этот мир до последнего дня, Сохрани — даже если не будет меня, И дыханье истает на краешке век Навсегда... Только падает снег... Сохрани этот мир, настоящий, живой, В нём есть всё — сохрани, ну, хотя бы для той, Для которой, быть может, однажды он станет судьбой. Сохрани свое сердце в инфарктах измен, Среди взорванных вечным предательством вен — Сохрани, защити, даже если взамен Чистой крови ему предлагают качать только грязь... Сохрани... Постарайся молчать. Сохрани своё слово, без лишних потех, Сохрани в этом слове всё лучшее в тех, В тех, с которыми жизнь вдруг решилась тебя пересечь... Правда, это смешно... Сохрани свою речь. Сохрани этот мир до последнего дня, Сохрани — даже если не будет меня. Смог — себя, но других я не смог изменить, Всё живое зачем-то хотел сохранить... Но дыхание тает на краешке век Навсегда... Просто падает снег... ЛИРИЧЕСКАЯ-ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ Опускается занавес, вечер окончен, расходится зритель, падает снег… Всё как будто обычно, рутинно, выключен свет, и уже тишина… Но сегодня особенный день, белоснежные, видите, — подан к подъезду снежный ковчег… Наша жизнь обрывается — вспышка — и всё — вот и кончилась наша война… Это надо же — кончилась наша война… Замками, мы будем восхищаться замками, Немыслимыми куртизанками, Что выпьют нас одним глотком, И не оставят на потом… Можно, мы… Стремиться будем к невозможному, Мы были сверхнеосторожными, Мы возвращаемся в наш Дом… Мы возвращаемся в наш Дом. Осыпаются смыслы, отпускаются птицы, падают звёзды, новый каменный век… Наши жизни мы прожили честно, по-глупому чисто, поэтому вряд ли кто знает о нас Всё, что было так важно, — нелепо, пустяшно, но всё же отважно мы правим ковчег, По замерзшему Стиксу на серебряных саночках нас везёт жеребенок-Пегас… По замерзшему Стиксу — На серебряных санках, Жеребенок-Пегас!.. Замками, мы будем восхищаться замками, Немыслимыми куртизанками, Что выпьют нас одним глотком… Может, мы Стремились часто к невозможности, Мы стали сверхнеосторожными, Мы возвращаемся в наш Дом… Мы возвращаемся в наш Дом. ЭКСОД Пускай оказалось, что жизнь моя — легче золы, Пусть все обещанья и клятвы петлёй обернулись Я просто хотел, чтобы с той бесконечной войны Все души живые — живыми обратно вернулись. Пусть предано всё, и настолько, что ясно теперь — Не будет дано мне увидеть родного ребёнка. Я только хотел, чтобы тысячи тысяч потерь Не жгли Твоё сердце — в нем счастье свернётся котёнком. Пусть мне не дышать чистотою святого огня, Так и не пройти — вот смешно — мостовыми Парижа, Я просто хотел, чтоб Тебе было лучше меня И к Господу ближе, и к Господу ближе… на середине мира: главная озарения вера-надежда-любовь Санкт-Петербург Москва многоточие новое столетие у ворот зари  |