КРОТКАЯ СИЛА ВЕЩЕЙ
(вспоминая Соломона Апта)

Последнее, что несколько лет назад перевел Соломон Константинович, был роман «Бабье лето» Адальберта Штифтера, австрийца. Пронзительный, прощальный — с девятнадцатым веком, с персональностью и подробностью вещей и отношений, с единственностью участи человека. Окутанный осенним солнечным светом и любовью к хрупкости мира и повседневности.

Весь роман — музыкальный гимн «кроткой силе вещей». Той силе, которая живет в чайнике, закипающем на огне. В мягкой твердости воздуха, на которое опирается крыло птицы. В негромком вдохновении бытия.

................................................................................................

Я люблю Европу, — говорил не раз Апт. Однажды рассказал, что Восточная Германия, еще до объединения, была привлекательней для взгляда и воображения, чем Западная. Чем? Удивительное дело — но — старомодностью, провинциальной чистой бедностью. Тем, что во многом она оставалось ещё довоенной, ещё как бы даже — до первой мировой — довоенной.

Трамваи, старые телефоны, занавески, звуки...

.................................................................................................

Он и сам был в каком-то смысле таким — как Германия до объединения. Очень небольшой, чуть косящий, беспредельно деликатный, внимательный даже до нежности, с вибрирующим голосом сердечника и острым чувством достоинства. Но по тому, как летел профиль, по твёрдости подбородка — можно было понять, сколько в нём неочевидной уверенности и собранности.

Ни на одну завиральную «большую» идею его было не купить. У него был нефальшивый камертон — участь человека, который имеет имя. Был у Апта приятель в Орехово-Зуево, учитель, жертва всех возможных советских кампаний и чисток, ссылок, поражений в правах. В перестройку тот переехал в Германию, написал о себе маленькую документальную книгу. В ней не было почти ничего, кроме невозданных мучений, обид, пропавшей растоптанной жизни.

Вот её-то, каждую отдельную неповторимую жизнь, — и совестно было обобщать, подверстывать в реестр убытков.

Оттого и ни за что не осуждал чужое благополучие, обеспеченность.

Егора Гайдара семья Аптов знала с Егорового детства. На Гайдаре зачем-то я и схлестнулся. Вот, говорю, тот же Бальцерович. Профессор, скромная квартирка, дешёвый автомобиль. Когда провёл шоковую капитализацию в Польше, его со всеобщей ненавистью разжаловали из премьеров обратно в профессора. И он вернулся ровно на то место, с которого ушел в большую экономику. В ту же самую квартирку, в то же авто. Ни злотого к рукам не прилипло, ни одной возможностью лично для себя не воспользовался — ни акций, ни фондов, ни счетов, ничего. Если бы Гайдар (или Чубайс) вышел из власти таким же, каким вошел в неё, и потом не воспользовался бы ни одной новой возможностью — все бы поняли бескорыстие. То, что реформы проводил не под себя, ни на миллиметр. И репутация — и самого, и дела — осталась бы незапятнанной. Как минимум с нравственной стороны.

Но Апты не сдали Егора. А почему, зачем? Никто и никогда не может оценить идеализм и т.д.

Екатерина Васильевна всплеснула руками и сказала — теперь Вы с нами не будете дружить...

Но фокус не прошёл и дружить я не перестал.
Собственно, мне уже ясно стало, что эти две биографии — орехово-зуевского мученика и Егора — один и тот же сюжет.

И долг сочувствия и неосуждения распространён на всех живущих.

.............................................................................................................

С другим Егором — советским поэтом Исаевым — они когда-то, чуть не в конце 50-х, недолго жили в одной коммуналке.

Исаев, парень простой, как-то воспользовался чужой зубной щёткой. Получив замечание и последнее предупреждение, иронически крякнул — ну, вы и даёте, интеллигенция!

..............................................................................................................

Литературы в его переводах было прочитано немеряно, ещё до встречи. Как сказал недавно мой знакомый — кажется, что всё, что на русский с немецкого — перевёл Апт. Так и было. И странно было воочию видеть человека, протащившего сквозь свой слух, голос и почерк великие миры и речи. Ведь резонировать необходимо было и на подтексты, и на весь смысловой корпус произведения, на контексты, не только на дикцию и вокал.

То, что я прочитал лучшего из немецкой прозы ХХ века, — исполнил он. Исполнительский талант особый — не терпящий самодовлеющей виртуозности, самовыражения. С.К. представлял собой идеальный инструмент — чуткий, отзывчивый, выносливый. Обыденная и необыденная мудрость, свободная классичность и здравый смысл никогда не покидали его. И ещё. Чувствовалась в нем некая «опалённость». Словно трагизм, величие, роковые дыхания переводимых — несколько коснулись его духовного состава, тронули жаром и льдом. Если вспоминаю Кафку, Манна, Гессе, Музиля — вспоминаю и Апта. Что-то в нём осталось от каждого из них.

........................................................................................................................

Это так... верно, что ли... — что он прожил очень долго, почти девяносто.

Он стоит на пороге, машет рукой, прощаясь, с одновременно ослепительной и страдательной улыбкой, невысокий, почти слепой, и над опаленной головой его витает белоснежный венчик. Он сам был — одной из кротких сил мира. И «сила» в нём была явлена не менее «кротости».