ОСТРОВ ЦЕ

о поэзии Дмитрия Строцева

Дедушка Строцева был азовский мещанин. Богатырской стати и страсти человек. Порой что-то у него перекипало через край. Тогда дедушка надевал на плечо покаянную суму, крестился и кланялся на четыре стороны света и шел пешком в Иерусалим. Бабушке так и докладывали:

«Твой-то опять в Иерусалим пошёл».

Бабушка спешила вслед и всегда находила дедушку на одном и том же месте. В бурьяне за околицей, где того сваливал богатырский сон. Наверное, бабушка была маленькой сухой старушкой. Но каким-то образом она забирала дедушку из бурьяна и увозила домой. Эту старинную историю рассказывал сам Строцев. Никаких красочных деталей я не позволил себе присочинить.

Хотя перо так и дрожало.






Строцев похож на детский рисунок.

Палка, палка, огуречик, штришок улыбки, два удивленных круглых глаза, пружинки волосков.

Гнездо шевелюры, откуда выглядывает кукушонок лица.

Еще у Строцева есть ямка на подбородке.

Когда-то давно она была спрятана в бородку. Я еще помню эту бородку. Потом Строцев решил, что


сетовать совестно, комплексовать
ямочку прятать в бородку петушью


и навсегда убрал её.

Теперь ямочка опять видна всем.






Раньше Строцев играл на гитаре. Но петь было неудобно — гитара мешала ему размахивать руками. Потом, без гитары, дело пошло на лад.

Строцев отчаянно сощуривает глаза, сморщивает лицо, краснеет, начинает неритмично шататься и размахивать руками. Это значит, сейчас будет песня.

Поёт Строцев сокрушительно. Не хуже, чем мычат и завывают глухие, воображая, что снаружи звучит человеческая речь.

Но, уверяю вас — первое впечатление ошибочно. Уверяю вас, Строцев отлично представляет, как звучит человеческая речь.






Поэт подсознательно имеет твердые представления о границах моральной свободы. Как и инстинкт к их нарушению. Стих сам, как барометр, чутко реагирует на критические отклонения.

Вот как стих наказал лирического героя.


я хочу быть хорошим
очень хорошим…


— похвальное намерение.


лучше всех…


— а это уже напрасно. Желание «быть лучше всех» продиктовано гордыней. И следует немедленное возмездие:


но я в небо подброшен
кем-то подброшен
жопой вверх.


И поделом.

Удивительно другое. Герой стихотворения так и остался парить среди неба. Ни у кого не парит, а у Строцева парит.






Поэт сновидит наяву.


Мне снится, что я авиатор,
и есть у меня ераплан.
И может, мне всё-таки снится,
что есть у меня ераплан?


Поэт — создание, наименее рождённое из живущих. Он ещё спит большую часть суток и видит неземные сны. Младенчески лепечет что-то:


Примите к сведенью желток.
Шпион для зонтика находка…


Чем больше он воплощается в сон, тем развоплощенней он в реальности. И наоборот.

Биение на кромке двойного бытия.


Снилось мне: я верю в Бога.
Прежде верить не хотел,
думал: подожду немного,
много нерешённых дел…
…Будет всё теперь иначе,
напряжений прежних нет.
Видишь, Господи, я плачу,
Я не плакал много лет.
Будет встреч сердечных много
у душевного огня…
…снилось мне: я верю в Бога,
да не верит Он в меня…


Замечательные, по-моему, стихи. Точное описание пробуждения в подлинную жизнь, состояние духа, оправданное любовью и смыслом. Но не «Он не верит» — герой сам себе до конца не верит. Потому что в глубине отдаёт отчёт, что уснуть — всё-таки не то же, что проснуться, протрезветь (или опьянеть трезвостью), окончательно родиться.

Стихотворение — ещё аванс, контур обещанной встречи.






1988 год. В огромном сверкающем зале Дворца профсоюзов города Таллинна бушует тысяча любителей авторской песни. КСП во всей своей красе. Наконец на сцену выходит Строцев, тогда ещё с гитарой. Никто из москвичей, во всяком случае — нашего круга, раньше его не слышал и не видел. Мирзаян и Лорес когда-то говорили, что есть в Минске поэт Строцев, но с чем его едят — никому из нас неизвестно.

Строцев ставит гитару на колено и заряжает первую песню. Пользоваться инструментом и голосом, в принципе, он умеет. Это слышно. Но как-то вкривь и вкось. То специально устрашающий басок подпустит, то пионерский фальцет. О стихах что сказать? — нечто обескураживающее по дурашливости и нескладухе:


Ух, у тёти ворота!
Ух, у дяди ворота!
Мне б такие ворота,
Вот такие ворота!


Что за ворота, какого чёрта? Поклонникам уютной искренности Визбора и Никитина все эти «ворота» хуже красной тряпки, явное вредительство.

Короче, из зала на сцену хлещет даже не свист, а водопад визга. Один Луферов, мультипликационно приплясывая и победно озираясь, кричит «Браво!», очень довольный скандалом.

Но Строцеву, кажется, все нипочем. Помаргивая и покачиваясь, как стебелёк на ветру, он вдруг читает обыкновенным голосом:


Я люблю её, Господи
Я люблю её, Господи
Я люблю её, Господи
прости
я люблю её больше Тебя!
Её бедность
её бренность земную
её смертную жуть
её грешную плоть
её соль
ненасытность её
несуразную глупость её
неизбывность её
безоглядную щедрость её
человечность её
сокровенную святость её
Господи, прости…


В зале давно никто не буянит. Глядеть друг на друга неловко. Стыдно отчего-то. А на душе — хорошо. Как будто тихий сквознячок пролетел над головой.

Нет, очень хорошо…






А хотя бы и Шагал, который из Витебска. Вся Белоруссия видна сверху как на ладони, согретая его любящим взглядом.

А хоть и Вениамин Блаженный (Айзенштадт), чьи страдальческие сиротские, библейские стихи ранят сердце.

Конечно, Василь Быков.

Да хоть и Елена Казанцева, которая в России, словно в родной деревне — всюду своя.

«Песняры».

Обязательно что-то забыл.

А великих национальных писателей Янку Купалу, Якуба Колоса и др. в России, к сожалению, знают только по именам. Как Державина и Лермонтова где-нибудь в Италии.

Не думаю, что строцевская богемная компания середины 80-х «Белорусский климат» — так уж отличалась от московской, середины 70-х, или от питерских «митьков». Много портвейна и стеба, немного эзотерики и влечения к искусству, бурная молодость…

Строцев играл авторскую песню, придумывал и ставил авангардные спектакли, снимал «изустное» и документальное кино, живописал, издавал книги, сочинял. Праздники поэзии, на которые он приглашал в Минск О. Седакову, Е. Шварц, И. Иртеньева, Н. Искренко, Злату Коцич из Белграда, Бережкова, Каденко — были, наверное, самые лунатичные и обаятельные в 90-х.

А что касается провинциальности… Один московский юный, но весьма известный сочинитель очень хотел, чтобы его познакомили со Строцевым. Юноше почему-то важно было опереться на авторитет, выстроить творческую генеалогию, чтобы говорить потом: «Строцев — один из моих учителей».

Строцев от знакомства улизнул.






Чуковский, Пушкин, Хлебников, Хармс, Заболоцкий, Введенский, Мандельштам, Седакова, Шварц, Аронзон, Блаженный, Ким, Цой, Пригов, школьный фольклор, жестокий романс, Слово о полку, Евангелие.






Знай наших.






рыбу рыбой назову...
союз союзом
советских советских
социалистических социалистических
республик республик назову...


Эта малоформатная книжечка из 38 страниц — концептуальная рамка. Поэт выступает как адамист-минималист, с одной стороны. С другой — как матёрый концептуалист. Мир существует, но он еще не назван, вообразим себе.


я имя трамваю задумал         трамвай…


Адам называл вещи в Раю. Советский Союз, видимо — домашний филиал Рая. Поэт — властелин имен. Понарошку, на время игры. Но и не без того, чтобы и всерьёз.
Книга подписана псевдонимом — «Дима Строцев». Дима — очевидно, персонаж. Вроде Венички.






Что Строцев умеет валять в рифму, можно было догадаться и раньше. Но «Лишние сутки» — это что-то. Страниц 200 насквозь прорифмованного текста, какой-то, если подумать, подвиг прилежания.

По структуре — сюжетная повесть с постоянными героями и лирическими отступлениями. Нечто вроде энциклопедии молодежного быта, слэнга и душевного сумбура. Парад стилистических приёмов. Прозрачный регулярный стих Строцев делает, кажется, одной левой.


…Ребята ушли. Я остался один в полумраке.
Пылает свеча. И гигантская тень от свечи
Живёт на стене…


Внутри поэмы парафраз «Крысолова» (пропажа детей) с иным финалом — дети вернулись. Что рифмуется с сюжетом всей вещи.

Поэтика — традиционная. Плюс — современная (80-х) разговорная речь.

Любопытная деталь: плясовым хореем («Во саду ли, в огороде») Строцев выговаривает сокровенное:


Снилось мне: я верю в Бога…


Торжественным пятистопным амфибрахием — болтает, даже учиняет перебранку:


— Stand up, я сказал! А не то я тебя уничтожу!
— Кончай… Ты разбудишь ни в чём не повинных людей…
— Все люди ушли, чтоб не видеть бесстыжую рожу твою…


Это и есть контрапункт, надо полагать.

Чувствуется избыток сил — и душевных, и творческих. И — отсутствие точки «упора—, единого их приложения. Духовного деяния.

Вообще, поколение Строцева оказалось без выраженной внешней биографии, без явной общей судьбы.

С кем протекли его боренья?

С невыносимой легкостью бытия и стихосложения.

Ради взыскания судьбы и смысла.






Строцев предложил сделать бумажные кораблики.

Квартира залита июньским солнцем. Туда-сюда слоняются жёны и малые дети. Мужчины с похмелья уныло курят и вздыхают, глядя в пол.

«Давайте склеим из ватмана корабли, — ни с того ни с сего мечтательно говорит Строцев, — прикрепим внутри свечки и пустим по реке…—

С непривычки я сварганиваю какое-то малограмотное корытце.

У Строцева — нечто архитектурнно выдающееся — с лебединой шеей и крыльями.

Наблюдая со стороны за нашими усилиями, Захаренков то сардонически хохочет, то умоляет бросить дурачиться и пойти за пивом. Но и его часа через три пробивает. Лёша, пыхтя, собирает авангардистский катамаран из пенопласта и, по-моему, на гвоздях.

…В Минске ночь.

Кораблики, как распустившиеся цветы, медленно вращаются, уплывают вниз по течению. Вот один гаснет, другой. Долго ещё вдали трепещет чей-то последний огонёк.

Летняя прохлада накрывает город, пахнет автомобильной листвой и водорослями. Ничто больше не отражается в чёрной, тихо плещущей воде.

Уплыли кораблики.






Виноград не зреет на севере. Для нас южная ягода — всё-таки чуть экзотика, дитя счастья и полноты бытия. Кавказа, моря, Греции, Леванта. И стиха виноградное мясо, и кровь солнца и земли, и вино дружбы, и градины летнего дождя, и причастие, и город чудесного опьянения, и может быть — город вины.

«Виноград» — более-менее успешная попытка поэта собрать себя. На уровне мысли, чувства и стиля. Собраться с духом.

«по разумному саду ходить», «и мысленный кувшин на сердце урони», «кто ты, мысленное чудо», «и пустыня ума как святыня бела»…

Логическое мышление, наверно, не самая сильная сторона поэзии Строцева. Он как-то не обожает этот процесс, скорее — обозначает. Назначает «уму» своё место « вставляет в рамку на краю стихотворного виноградника.

Так же, как и от рацио, поэт отказывается от дурных, сильных и юмористических чувств. Лирический герой не сердится, не обижается, не обвиняет, не отчаивается, не шутит — но благодарит, радуется, открывается дружбе, удивляется, просит прощения и сокровенно страдает.

А в маленьком цикле «Убогие песни» он заодно отказывается и от индивидуальных черт литературного стиля. Эти песни — почти готовый репертуар для паперти.


Я играю у маминых ног,
я, как мама, и светел, и наг.
И на плечи прохожих людей
опускается ласковый снег…


(От диссонансной рифмы отказаться решимости все-таки не хватило…)

Вообще-то за узнаваемость стиля Строцеву сражаться не приходится. Интонация, дыхание узнаваемы во всех трёх книгах.

«Виноград» — сплошь лирика от первого лица: давай пойдём, давай собирать, люблю, мне, я, чем сумею, любимая, о Друже мой, мы, ты и т.д. (Это первые звуки стихотворений).

Вместе с тем Строцев сложил книгу о поэзии, дал простор песне, архаике, голосам любимых поэтов — ушедших и современников.

«Виноград» — открыт. Он — приглашение к братскому пиру, сердечной беседе.


— небесные поэты, натките полотна

молодые друзья — с ними жены небесные рядом
всех объемлет рука, все одеты целующим взглядом
—
сырая моя книга написана крылом
от первой капли крови до утренней золы
полны мои колодцы, чисты и солоны


В книге — больше молчания, чем слова. Стихи — по касательной, вполслуха, боковым зрением.

Колодцы, полные тишиной. То есть — акустически отзывчивые.






мы в Грузии, как в чёрной вазе
мы в Азии, как на гвозде
на остром, как тоска, алмазе
в невыносимой высоте


Попробуйте прочитать это про себя с грузинским акцентом. Стихи написаны в нерусской интонации. В каждой строке — цветистое восточное сравнение, горский декламационный жест. Свистящие и клекочущие согласные, гортанные «Ы—.

И перевод с неизвестного, и сам оригинал.

Говорят, в самых лучших стихах — родной язык кажется чуть иностранным.






И вот новая поэма, незаконченная. В теории — бесконечная. Именуется «Монах Вера». Написаны две главы — «Звероносец» и «Любовь бездомная». Вещь имеет явные признаки жития и авантюрного романа (на ум приходит «Очарованный странник» Лескова), даже рОмана, что травят на лагерных нарах.


Как граф Толстой хватал руками ядра,
Юность прошла на столе бильярда!
Метался пленный дух, как шар, во тьме, —
В огне неистовых желаний!
Оказался незрелый мечтатель на дне,
В кругу сомнительных собратий!


Рассказчик постоянно перепрыгивает с «он» на «я», не являясь, кажется, участником эпических событий — битв с демонами.

Чувства — исключительно могучие, никаких полутонов. Художник хватает самой широкой кистью. Раз — смертельный ужас. Хвать — бешеное счастье. Два — безмерное самоуничижение. Восклицательные знаки вместо запятых. Скорость немотивированных переходов, гиперболические эпитеты, наивные (псевдо, псевдо) рифмы вызывают, как в жестоком романсе — инстинктивный смех.


Это не книга, — сказал, а граната!..


Поэт нашел необычное основание новой стилистике — устный околоцерковный фольклор (если не придумал его). Рассказ ведётся из-под маски, сказовым говором, как в песенках Охрименко, Шрейберга и Кристи, сложенных в 40-е: «Я был батальонный разведчик», «Входит Гамлет с пистолетом» и др. Слышны и голос и хор. Хор — слабоумен. Косноязык. Голос принадлежит современному интеллигенту, превозмогшему литературную науку. С одной стороны — обновление крови, припадание к истокам. С другой — остранение. С третьей — возможность новой искренности, героического пафоса, противоиронии.


Украсил бы хор монастырский
Послушника рёв богатырский!


Речь-то идёт о главных предметах — о грехе, о жертве, искуплении, обречённости и спасении.

Что еще случится с Верой (имя героя) и с Любовью (героиня)?

Они не знают. Они ждут ответа от художника.






Всё же можно пройти долгий путь, не сходя с данного тебе в мире места.

Сбыться, остаться/стать собой, осветить и согреть окрестность, обжить остров и причалить его к материку.
И невозможно быть поэтом, но если уж нельзя им не быть, то всегда есть выход — быть.