на середине мира
станция
алфавитный указатель
бегущие волны: поэзия
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
ЕЛЕНА БЕРДНИКОВА
Елена Бердникова училась в Московском Государственном Университете и Лондонском Университете Искусств
(University of Arts, London). Магистр искусств, председатель Дискуссионного клуба при клубе выпускников британских вузов (Москва). Живёт в Москве и в Сибири.
КАМЕИ
книга стихотворенийКАМЕЕ
Камея, игрушка, прекрасный каприз,
Как сердце, сожмись, как оно, — разожмись.
Как раковин моря поющее ухо,
Пропой не мое и для чуждого слуха.
Мерцай, о энигма! Для взгляда собою
Себя разверни, как штандарт перед боем.
И гладкой поверхностью верной своей
Затми многословие чудных речей.
Иди, — тебя вырезать трудно мне было,
Чтоб чувство мое в долговечном застыло.
I. СЕСТРА
НЕЗНАКОМКА
Я — милосердия сестра,
я перевязываю раны.
До аптеки,
где корпию щипали
мои соседи-предки
в четырнадцатом и другом году
иду,
квартал, другой.
Мой белый город
морозом выжат в солнечный лимон.
Я вспоминаю — вдруг! — сентябрьский полдень,
себя в просторном черном ретро-кэбе,
меня везущем вдоль игрушек-улиц,
внутри шкатулки из слоновой кости,
и мрамора и музыки морской.
Мой белый Лондон!
Город пробужденья
обещанного верно впереди
на берегу балтийском, у фонтанов.
Все сейчас — другое.
Эрцгерцог Фердинанд убит. Упала
с высот небес, дробясь, двойная башня.
Оплакана, осмеяна, забыта и отмщена, как не отмщен никто.
Здесь тихо все.
Дробясь, толкаясь, быстро
в часах песочных рушится
песок,
все ниже.
Но часы переверну я.
Я вам сестра,
перевяжу я раны,
сливаясь с зыбким днем и с этой болью,
с песком и блеском дутого стекла.
Я — боль, и то, что окружает средства
простого исцеления.
Слова,
слова,
слова
разбросаны бинтами.
И в порядке
лежит в шкафу,
прозрачен, инструмент.
ДЕТИ
Памяти о. Георгия Чистякова
В белоснежной косынке
Я иду за полком,
Сзади в правом ряду
Я иду за отрядом.
Я горжусь своим красным крестом,
Я всем рядом,
Но я не в ряду,
Просто в правом ряду.
Я всегда отстаю,
И всегда нагоняю,
Медицинский планшет
По коленям бьет мерно меня.
Море хаки-пилоток
И белое малое знамя
С красным ровным крестом.
Так всегда ты
Узнаешь меня.
ПОЦЕЛУЙ
Наметала алмазов
на дорогу пурга,
всюду снег непролазный,
но подвижны снега.
Моя юность вторая,
поцелуй на ходу.
Мир от края до края
сам с собою в ладу.
СТАРИКИ
Снег внезапно пошел и внезапно мороз отпустил
свои белые чудо-поводья,
и все те, что лежали без сил,
поднимаются в шум новогодний.
В новых лаковых кружках заварен пылающий чай,
янтарем и рубином играет, дымится древесно,
и все то, что хотело о плене кричать,
разражается песней партесной.
ДРУЗЬЯ МОИ
Нет ничего необходимого
в этой строке,
и в этой,
и в этой;
не идите сюда.
Но вы почему-то идете,
я знаю,
только потому,
что здесь,
и здесь,
в этих пяти,
нет, девяти
буквах
снова
мне не удалось,
да и не хотелось
сказать
ничего необходимого.
Только слова,
буквы,
которые
никогда
не встанут
вот так.
Так и останутся
лежать в горизонтали строки,
обленившиеся, не толще
краски на поверхности листа,
румянца на щеке чахоточной.
Ба, да ведь я знаю
кое-что о чахотке,
болезни, которой сейчас
болеют только бомжи,
беднейшие среди воров,
просится написать:
«проститутки»,
но я ничего не знаю о них.
Они не ходят по улицам,
демонстративно сплевывая.
Да еще те,
кто просто болеет чахоткой.
Хммм. Буквы — и румянец.
Какая ерунда.
Сейчас не получается даже
ничего красивого.
Вы все еще здесь?
Не советую оставаться.
Воздушно-капельная инфекция
по-прежнему сильна.
И хотя я ничем не болею,
по крайней мере, этим,
есть точка зрения,
что держаться подальше — полезно.
Мало ли что передается,
носится в воздухе.
Сейчас отсюда полезно
просто бежать.
Здесь вредные миазмы пота,
влага утренней подушки,
слабость и чай,
который лучше не пить.
Виссарион Белинский,
Мария Башкирцева.
брат Толстого (Льва) Дмитрий,
доктор Чехов,
который не вылечил
сам себя,
здесь все то, что вы
ненавидите
больше, чем больных,
великая
традиция
страдания.
Ну, наконец-то,
я
встала
в
полный
рост.
Это
я.
Я хочу за нее ответить
и ее предъявить,
просто
будучи
собой.
Раз не получилось,
да и не хотелось
ничего лучшего.
II. ВИТРАЖИ
ОПАСНЫЕ СВЯЗИ
Так поздно, так радостно сердце отдать.
Как будто в морознейший день презирать
Прозрачнейший город и стрелы дорог,
Глаза безработных худых поваров.
Смеяться над горем, не верить ему,
Искать объяснений, не данных уму.
И если уж горлом нахлынула кровь,
Истечь, испариться, без жалоб, без слов.
Опаснейшей связи — короткий расчет.
Чахотка, как шпага, — небольно убьет.
И я, умирая средь света зимы,
Смеюсь благодарно: «Никто. Так как мы».
Не любил. Никогда, никогда.
Я сплю, засыпаю. Прости. До свида…
ИД
Могучая пантера черная
И леопард, пятнистый принц,
Слоняясь шерстью шелковистой
Среди лиан, лощеных листьев,
Друг друга случаем нашли.
Они теперь друзья навек,
Иссиня-черная и золотопятнистый;
Под нежным бархатом смежающихся век
Спит изумруд в одном, и бредят аметисты
В другой, и сыт их рык, играющий у рек.
Взгляни же, человек, на то, чем быть не можешь:
Давно закрыта дверь, но в смутное окно
Ты тупо бьешься лбом, чтоб под твоею кожей,
Как колокол лесов, гудя, прошло Оно.
ЛУГ
Новые цвета
рождаются, когда
кто-то погиб и совсем не отмщен,
кто-то скорбит все еще, вечное «еще»,
кто-то простит, но дышит местью,
булавка, иди, в кринолин невестин.
Кто-то спешит наискосок по грину
к ближним поездам, любить, к сплину.
И все это для ничто,
если не считать Бога
и новых цветов:
алого, зеленого, белого, честного.
ИЗЛИШНЕЕ
Как дети, оставшись без взрослых,
мучают, тискают единственные игрушки;
как юность, не зная себя,
читает, перечитывает одни и те же книжки,
так я в разлуке с тобой
покупаю часы, чтоб увидеть идущее время,
зеркала — знать, что я есть,
Я — есть!
духи, чтобы всегда быть разной.
У меня их столько
— часов, зеркал и помад.
Да, и книги, ведь я еще
не сказала юности «прощай»,
я все еще перечитываю любимое.
И еще игрушки: мне
страшно остаться без
тебя навсегда.
Ты мне — отец и мать,
что бы ни говорил Фрейд.
Но больше всего у меня
музыки,
целая библиотека компакт-дисков.
Если нет тебя,
пусть будет хоть что-то беспредельное.
РОЗА
Свадьба в кафе. Шум. Чардаш Монти
четвертый раз начинают скрипки.
Бандиты в черном за столом близко.
Грузины в кабинке
танцуют лезгинку
руками и гласными.
Малый круг за столом.
Свечи горят в ананасах.
Невеста в черном.
Новобрачные пьют «Цинандали».
…harle…
Тот, кто там был,
кто, переходя, плачет:
из бедного в голубое,
кто Арлекин Света;
снился в домино нараспашку,
шел по траве беглым,
листом оборачивался веры
гладким, как матери руки,
и снова замирал,
прохладный,
тот любил меня, мое, мог быть мною,
когда и я не могла,
так как им была,
тот — где он?
Домино на площади.
Деньги в шляпе.
Канат пуст.
Он разбился о небо.
Там его тело.
Там ритм его домино.
МУЖСКОЕ
Голубизна, пой,
пересини гюйс,
перебели зной
и переплеск струй.
Перекричи гром,
переспросив, где
голубизной гроз
пересоздать день.
И колесом прянь
в квадриллион форм, —
осуществясь, рань
слух, руки, вкус, взор.
И уходя в ночь,
перетеки в синь, —
не навсегда, но
просто как янь, — в инь.
III. ЭЛЕГИИ
ЭЛЕГИЯ РАЗРУШЕННОМУ ДОМУ
Только солнце осталось
Да простейшая ткань.
Остальное умчалось
Невозвратно, за грань.
В Голубиной гостиной
Мне уже не сидеть.
Парусиной-осиной
Тем, кто пел, не запеть.
Но рыданий не нужно:
не надолго ушли.
Сохраненная дружба
Величавей земли.
ДАРЫ
Памяти М.С. Кельчиной
В детстве мы все любили
греческую героическую тему:
Мы все хотели сразиться
под Миссалонги,
а до этого
смотреть опасности в лицо,
встряхивая черными кудрями.
Под словом «все» я подразумеваю
всех моих друзей.
Мы все хотели заключить условия
капитуляции Парижа,
и то, что мы были девочками,
не мешало нам.
Прошлое не было бесповоротно
закрытым,
а было всегда
открытой комнатой, где взрослеется быстрее
и по-настоящему.
Но мы — говорю за себя, —
не выросли из героической
туники и по сю пору.
Господи! Слава Тебе, что Ты не создал
нас такими,
как те,
кто никогда
и не мечтал об этом.
Не судите о моих друзьях по мне.
Они — настоящие герои;
но я, возможно, сумею
описать их подвиги.
Ведь все божественное
так легко
дается.
Даже такому нескромному
человеку, как я.
ВЕСНА
Памяти сестер Осиповых
Чистота, белизна, старина.
Здесь ничто никогда не проснется.
Сизари у глухого окна.
Сердце юности в Азии бьется.
«Пряник», розовый дом
слуховым напряженным окном
ловит прошлое: зовы, призывы,
открываются окна-оживы* — откликаются локомотивы:
через станцию с тормозом кратким идут:
«здесь зима — лето тут».
Распахнулись сады — гул ветвей на четыре октавы.
Это призраки будущей славы
в облаках расторгаясь, плывут.
Это листья, как корни, поют.
Ожива — стрельчатое окно, от фр. ogive.
КАРТЕЖНИКИ
Памяти Э.А. Девятовой
Цыганка курит «Беломор»,
а на столе лежит Виктор
Гюго, «Отверженные», сказка
и пудра «Маска».
Ночь непроглядная, луна
из туч то выйдет, то хана
холму, где аленький цветок
иначе б распуститься мог.
В старинном доме бал идет
на площади, средь прочих сот
квартира в тайне есть одна,
где я зовусь уже «Она».
Я в маске, с пудреным лицом:
Я — дама с карты, масть — потом.
LARGO
Памяти М.А. Вешняковой
Свели мою рощу,
Священную мою рощу,
шумевшую так, что слышно было в Китае.
Главное в ней было то,
что она, поднимаясь уступами,
росла на длинном,
не очень пологом холме:
все, что было видно
— гребень берез
и вечное колебание выше
темных, таинственных крон.
Господи! Я верю, что Ты
— дерево,
потому что только оно,
как и человек,
способно к возрождению.
Ничье величие не больше
величия дерева:
ни моря — что оно может,
кроме рождения рыбы,
крушения корабля;
ни гор — они хороши,
как предлоги, буквально,
для дерева.
Но колебание леса
равно колебанию тела,
сердца дрожанью созвучно,
сну соприродно.
Рожденье
воздуха
дерево
— тихо, нет, шумно,
— творит,
если лето.
Воздух нуждается в нем,
чтоб явить свою силу:
рушит он лес:
рвет, разгневан,
непрочные сосны,
в жалком прибрежном песке
насажденные им же, напевом.
Сосны, но нет, не березы.
Терзая великие ветви,
стрелы и купы, верхушки,
он вырвать корней их
не может.
Если стоят они рощей,
и ветер, летящий на холм этот,
длинный, не очень пологий,
бессилен.
Что же сломало тебя,
моя родина-роща,
где сердце трепещет,
там, где оно трепетать
у листов и лучей научилось?
— Я рукотворная роща.
Посажена я человеком.
Умер, ушел человек —
я старею, а саженцев новых
мне не дано.
Оголилась краса.
Умираю.
Дерево дай мне свое,
да увидишь дрожание
снова.
Темных листов — я тебе
вновь упоение дам.
РЕВОЛЮЦИИ
Памяти Розы Люксембург
Больше нет революций.
И нет колеса поворотов.
Есть машина, забытая на чердаке,
вместе с куклой немецкой
с остриженными волосами
и подносом для фруктов: одним, и другим, и еще.
Нарисованный плод,
нерождавшее куклино лоно
и букет камыша, —
это все в Санчо-Пансы пошло
к незабытой идее;
идеи ведь не забывают.
В цехе светлооконном
мы творим
поворот
колеса.
IV. DER GOETTERAUFGANG*
* Восстание богов (нем.)
* Восстание богов (нем.)
АДАМ
Я лечу, увлекаясь собою
Все быстрей. Но я также стою.
До изгнанья — минута покоя.
Тишина в звонкомечном бою.
.
Мне дано
перед тем, как уйти,
там пройти,
где я счастие знал или знала,
где душа обитала
и тело, достоинством цело,
то могло,
что сейчас разумело.
Но мой плач, замерзающий пробно,
тонким льдом,
не о теле души,
не о сердце.
О гравии сада,
где уже никогда не пройду.
Я стою. Не иду.
Подо мной переливчастый шелест
перстрозвонких камней
с глубиною под ним как под ней.
Распадение рода и вещи
не случилось еще:
я стою.
Одинокие клещи
только душу мою
раздирают.
Но робко, себя я жалею еще.
Не вернуть, как в шампанское пробку,
и меня — не вернуть так, как было.
Я в полете. Я пеной гоним.
Я себе не кажусь недвижим,
хоть стою без движенья.
Я в страшном начале паренья.
Когда больше во мне
красоты, чем вины. Сожаленья.
Я не знаю и недоуменья.
Я им стал — или стала.
Красота не рассталась со мной,
я еще отраженье Начала.
Пробка наземь еще не упала.
Я лечу. Боже мой!
Это слово, вернее, два слова,
на два слова выходит со мной.
Я зову еще голубизной
корку льда — для подледного лова
уж пригодна она.
Холодеет основа,
как ее не зови:
тело,
разум,
душа,
и вода через зеркало зова
не проходит уже.
Я еще не готов, я еще не готова,
чтоб спуститься туда,
где подарком, мечтою мне
будет вода.
Боже мой!
Это странное имя
запятнают другими,
не моими устами уже.
Я стою на последнем с конца этаже,
там, где небо кончается,
очень высоко.
Я лечу, наконец-то,
— открытие окон.
Там внизу, там внизу,
города, мосты, желанья,
маленькие, больше, но еще
так ярки, мозаики ломанья.
Зелено, а все-таки темно.
Далеко природы дно.
Есть во мне другая правда.
Неизбежность — держава моя.
Как уход бытия
не сдержать никакими руками,
так летели Эдемские камни
вслед за мной:
влажный, белый, сухой,
рядом, передо мной:
черный, желтый, живой,
чтоб со мною упасть,
стать моим авениром.
Возвращения обетом
в отвращенья пути.
СОЛНЦЕ
Вот это да! такое небо.
Он начинается у глаз,
Античный космос на заказ
С крылатой колесницей Феба:
«Ты залетела далеко
И не очнулась даже ночью:
Твой свет всевидимый грохочет
Без серповидных языков.
И колокольчики собаки —
поводыря на поводке,
перекликаются во мраке
другой души, с твоим о'кей.
Пошли мне голос всех верней,
быть светом под дугой твоей.»
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
Я с голубой пиалой, хрупкой и певучей,
меняющей узор и форму трижды в день,
до завтрака, с зенитом, на закате,
ищу бесед. Я пью зеленый чай.
Прозрачный дня одиннадцатигранник
дает читать в себе китабхане*.
До завтрака, с зенитом, на закате
я размышляю. Пью я светлый сот
душистой пахлавы. Светлеет разум.
Пиала эта — та, которой мне
однажды не хватило. Я купила
пять хрупких чаш, поющих — без шестой.
Я пять пиал нечетных раздарила
как чувства. И ко мне пришла она
мой разум осветлить и мне доверить.
* Китабхане — библиотека (китаб — книга (араб.), хане — зал (перс.)
РАЗГОВОР
…несется шар земной…
Гете
Гете
Когда проходит шар земной,
Своею темной стороной
Меня во тьме, в ночи покоя;
Когда проходит шар земной
Свой путь ночной, как путь дневной,
Я вижу звезды над собою
И, внемля их лучей прибою,
Жду разговора их со мной.
Дарами полная земля,
Колеблясь, из-под ног уходит,
Стремясь к полуночи, заре,
И, увеличивая крен,
Меня на свет ведет, изводит
Туда, где солнце ждет, паля.
Земля, сонм звезд, и я меж двух
Начал, лучащихся любовью.
Я человек, я сонм, я дух,
Я overdraft с огромным over
Терпенья, дней, вещей, людей;
Я здесь, я выше, я везде.
Я вижу, слышу, понимаю,
Людей предчувствую на вкус;
Змеи мгновенному броску
Защиту зверя предлагаю;
Я знаю то, чего не знаю,
Живу в безмолвии травы.
Я — мы, они, и ты, и Вы;
Я всех люблю, любовь внушаю,
Нежданно, в день из многих дней;
Я твердь и воды попираю,
И нет нигде предела мне.
Но звезд приветное молчанье,
Их неумышленный покой
Мне говорит: «Постой, постой;
Постой: да примешь в назиданье
Закон веселый и благой:
Тебя и мира сочетанье,
Союз меж миром и тобой.
Свободы драйв и день смиренья
Смешай, как ветер и золу:
Познай добро, противься злу.
Как крест из пепла мил челу,
Так сердцу — радости паренье.
Ты человек, ты кровь, ты дух.
Ты — то, чему нигде предела
Не существует, лишь в тебе.
Земля и мы, и ты меж двух —
Земли колеблющимся телом
Несомый к звездам, счета без.»
Когда пройдет мой мир земной,
Свернется пестрой пеленой,
Как лихорадка совершенья;
Когда пройдет мой мир земной, —
горячий, ценный и цветной,
я не останусь без движенья:
я в дом свободы без сраженья
войду, как в дом наследный свой.
К ПОЛНОТЕ
Есть счастье тебе: незнакомец во тьме,
прозрения луч, колыханье вершин
и лет голубей над ребенком в глуши —
все это несет полноволия блеск.
Молчание искры — сильнее омерт.
А мне остается лишь парус сушить.
Мы выплыли порознь из моря души
Всемирной, из влаги и жара фламбэ.
Есть счастье иное. Сознания ширь
в твоем, отрешившемся свойства, уме
пути созидает, и в мире всех мер
творит небывалое — место тебе.
Есть выдумок много, словесных камей.
Прими и мои — полноту доверши.
на середине мира: главная
алфавитный указатель
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
озарения
бегущие волны: поэзия
