...Поэтому пишу, строчу, дышу не потому что хочу, хочу не потому что ношу эту голову, эту мою с весом олова пепельную башку — хвать через рот лишку, — хвать через глаз таёжный ворс — на моём веку хватит пространства мозга: здесь ку-ку, там ку-ку, а остальное вмёрзнет в землю... Мерси боку. Едем с тобой в Баку, и в магнитоле Озззи Озззборн — мозги в муку; с гор горемычных — сели. Это ль на нас глазели боги с седых вершин? Нет. Это барсы выли, а Бог — он всегда один. Ведомый и не очень, с истиной или без, точно — с войной, а впрочем — с тайной наперевес. Поэтому, наверное, ты при первой встрече говоришь, что однолюб, вырезывая на лоскуте экрана право первой ночи; поэтому, говоришь, невесел, поэтому тебе нет равных в этой твоей печали кислой, весною щавель тоже не сладок, милый мой, между нарядов складок не угадать ума. Полон сортир дерьма — слипшегося весьма. И от письма до письма — вечность, мгновений тьма, время, секунда стоп! не прекратив галоп, трудно сойти на рысь, рявкни-перекрестись старым двойным перстом. Ладно, я — не про то. Ладно, ты — не о том. Никто не вякнет, что суп-то, он был с котом, когда в нём кипит говядина, и кость от удара — с вмятиной, и текст по моде — скриптом, и книги на рынке оптом, и берег — справа по борту — инкогнитная земля, "Выкидывай ногу, бля!" — рвёт капитан аорту и — прыгает с корабля. У меня здесь родинка и здесь. У меня тут родина и там, и каждая — за которую не жалко выпить сто грамм, сто пятьдесят, двести грамм, — по шкале барнаульского горемыки, по шкале азиатского барыги, по шкале московского забулдыги, по шкале севастопольского моряка. Не ищи среди волн дурака. Не свищи по ветру. Вот: Святая Тереза, вот: её рука, которая лечит лепру, которая — на века. Вон: колокольный звон, вон-вон-вон уходит с наших земель ненашенский царь Гвидон — в бочке с больным сыночком, в бочке с больной женой. Кружево да сорочка. Колос да перегной. Почему ушёл царь? Потому что устал. Потому что не наш, потому что любит хаш, потому что пел наядам и играл под вечер в нарды. Потому что он красив, а красивым место среди волн морских — курсив, пенная невеста... Гераклит-Гераклит Гераклитович, что печалишься, будто сахарный, будто сахарный да не лакомый, будто лакомый да не ласковый, будто ласковый да не майский свет, Гераклитович Свет Печальевый? Говорил Гераклит Свет Печаловый: "Сто слезинок я проронил в тоске, во тоске своей гераклитовой. А слезинкам тем — веки вечные, муки мУчные, соли сольные". Так ступай давай, Свет Печаловый, на причал давай, отвечай давай — за историю. Но молчал Гераклит обездоленно, испугавшись Начал сверхсущественных, потому как они пели весело, танцевали они, куралесили и сушили печаль человечию модным феном таким с наконечниками.

Написалась история — сама по себе: были войны, засуха, бунт. На твоей судьбе, на моей судьбе тоже стынет истории грунт. И когда зима снегом вертит высь, мне всё кажется, будто нет Земли, будто это барс или рыжая рысь оставляют следы — ледяные нули.


ЗОЛОТЫЕ ПСЫ

Лают, лают русские рыжие псы: горизонт никогда не насытит собачьего их аппетита. В Барнауле — вечность ноль-ноль, и слишком точны часы где-то в бюргерской Йене (Тюрингия — детство — мы квиты).

Афродита моя, ты зачем приласкала псов-псов? Афродита моя, лучше к своим иди ты! Там, куда ты придёшь, не закроют небо на золотой засов, там тебя зацелуют эллинские бандиты. Горе тому, кто спит, как ты, не закрывая глаз — карих, зелёных, серых, бесцветных, синих. Афродита моя, ступай, но у нас в России это не просьба, милая, это приказ. Афродита-Афродита сеет слёзы через сито, сито огроменное, сито не разменное! Не дразни ты её, детка, помнишь Божию коровку: улетит она на небко, по добру да по здоровку. Афродита дразнит псов, матушка, посмотри: её лицо в шерсти всё. Погляди: её рука чёрная, а и пальцев-то на ней шестью семь. А и ноги Афродиты и впрямь до ушей, а и крылья Афродиты — пугать малышей. Ай, гони её взашей, больно уж ужасна, а не то её Кащей отымеет страстно. И родит она клеща, и родит собаку... Афродиточка, прощай!

Как он горько плакал... Он — их хозяин. Он — их собачий бог. А они ходили за ним, пасти свои до земли раззявя. А они согревали ему преледяной порог. А они говорили с ним на своём языке животном. Он был зол и силён, и спирту любит поддать. В Барнауле вечером скука, поверь, до зевоты, и от спирта ни пользы нет, ни вреда. А они говорили с ним с большущей такой охотой, все как есть — и суки рыжие, и кобели; все тянули одну, как шлейка, сибирскую ноту — У-у-у-у-у-у... — и топтал их слепой хозяин маки да ковыли. Горизонт. Горазд. Горе. Гораций. Горец. (Подыскать слова — так ли уж трудно?) Гол! Как сокол? — ты закончишь. Хозяин их был подкован: он играл в футбол и говорил: "Прикол". Но вкатило солнце однажды свои колёса, да такие тяжёлые, как твой семейный склеп-склеп! И глаза его сделались, как небеса, холодны и белёсы, и созвучно собаки лаяли: "Бог — а ослеп-ослеп!"

"Без глаз — не без ног", — как-то сказал мне путник. Он был зол и силён, а глазами вертел, как бог. С ним целовались мы целые сутки, как будто не целоваться кто-то из нас не мог. Каждый из нас в тюр-Тюрингии и в бар-Барнауле ел конфитюр из смородины, каркал по мере сил. Он мне сказал: "Афродита, прощай!", — и его горным ветром сдуло. Где тебя, путник, ветер равнинный носил?

Снова столица — лица — Царицыно — Новая улица — улей — ленивый сосед поддаёт от рабочей тоски. Рыжие псы на солнце столичном жмутся друг к другу и жмурятся-жмурятся, будто слепые, не видят как будто ни зги, ни горизонта, ни понта носить с собой сотовый, ни побродяжки с тухлым куском колбасы. Лают-лают наши рыжие псы и охраняют солнца чужого золото.



ЕВРАШКА

Кто ты? Какое твоё настоящее имя? У рыцарей, по крайней мере, есть сердце и латы. Мы были когда-то такими большими, что небо завидовало, дивились немые атланты. Героев тогда выдавали для каждого дома, и всякому сердцу внимала грудастая дама; огонь разжигали без дыма и без гондона. Резина-резина — есть Зина с корзиной болезней, но нетути драмы! На горе орал петух — наглое создание: — Чую жопой русский дух, смоченный сметаною. Где ты? Наверное, месишь босою стопою бурьян, серо-буро-малинный суглинок. Ни Гоголя здесь, ни дорог, и ушли дураки за горы, за горние долы, сойдя с высоты пелеринок: лебёдка-колодка да перья на сгибе руки. Латай остановки, дурак повестной, герой расписной и былинный, тебе тут Белинский в котомке, читай — не хочу — критикан. На острове Крите киты маслобоят маслины, а ты, дурачок, как всегда, попадаешь в кабаний капкан; ласкаешь легенды чужие, свои выливая чернила на листья — осеннею скукою сложены в стог. И нашей весной из заморского чёрного ила встаёт на колени, по-ихнему, единорог.

Замечтал единорог стать единоросом: покупает девкам "Vogue", заплетает косы…

Как ты? Какими судьбами здесь пьёшь самогон, красноносая свёкла ты? Нам ли гутарить с тобой о небесных каких миндалях? При слове "сестрица" сердце, по-нашему, ёкает, и лебеди-гуси дают на крылах кругаля. При мысли о брате кулак раздаётся в размерах: давай защищай его, милого, — кудри в осоке. Подумаешь: врезал разочек и стал на чуток подсудимее, зато богатырь, и не стыдно за это нисколько. Зато образа здесь лучатся в чугунных окладах, и Бог со сметаной в усах и травой в бороде, а после крестин ничего кроме водки не надо, и веры сильнее не сыщешь ты больше нигде.

Окрестили мужика
щипаной тетерей:
не поднимется рука
на такого зверя.

На свете, на свете на этом есть ты. Или нету. Чего тут гадать по гусиной лопатке? Зачем напрягаться умом городошным поэтам? Им и без умища живётся, беднягам, несладко. Маши головой, разводи кулаком безобразие, простит тебя Бог, простишь Его ты, ясноглазый дурашка; устанешь шагать по Европе, Сибири, по Азии; устанешь — и ляжешь на землю, великий Еврашка.

Ярцево — Москва, август 2005 г.