Екатерина Шевченко

Зимородок мог сесть ему прямо на удочку, электрически-синий, как египетский скарабей, — спутать удочку с веткой приречного куста, а потом — порх — полететь опять над рекой, рыбу ловить.

Я всё просила мужа по утрам:

— А пойдем на поляну? Давай вместе пойдем!

— Ну да, так со мной и пойдут. Я опять на поляну — одна.

Ходу до нее — дурная бесконечность. Вынимаешь дрын из задней калитки, спускаешься с обрыва к Осколу, по тени идёшь через ольхи к затону, за первым ручьем трусишь выгоном вдоль зигзага реки, переходишь второй ручей по мосткам, сколоченным кое-как, с одним правым перильцем; за речным поворотом — вот тебе луг с рассеянной по нему крупой сныти, а по береговому обрыву — с беленой, — она пахнет вишнево: ужасно и прекрасно; огибаешь колючковое поле, поросшее синеголовником, выходишь к речной петле и в морщинистом клине воды застаешь иногда выдру с травинкой во рту; перебираешься через третий ручей по жерди, держась за ветки ирги; на косогорном песке, разувшись, семенишь, сбегая в ярок с напаренным запахом цветущей горчицы, — под плети бешеного огурца, протянутого по песочной крупчатке, юркают ящерицы, зелёно-шершавые, как речная ряска, а пирамидки белых цветов на плетях огурца стоят в ряд, точно белые фигурки; выныриваешь из ярка и попадаешь на простор — посреди полей высится вдалеке Мамрейский дуб, видны восходящие горы, их зелень поцарапана где-то по склонам, виден белый мел; идешь долгим простором и потом вступаешь в узкое крыло чернолеса. Тут бессолнечно, бледная звездчатка лежит маленькими полянками, как брошенная фата невесты, с деревьев спускаются какие-то корни, может, сухие жилы хмеля или плюща. Думаешь: "Она уже близко. Сейчас увижу ее." Из под крыши леса — на солнце, ещё по тропинке — и она тебе открывается: вытянутая, пространная, по краям — с ивами-византиями, не удержавшими когда-то всех своих провинций — те целыми областями отпали от зелени и темнеют теперь сучьями сушняка, — с гнездами ремизов, свисающими на нитке. Под ними тёрн с синими ягодами со светлой патиной, будто кто-то дохнул на них. Вдалеке опять чернолес обнимает поляну округло, выставив первой стражей умный широкий дуб.

У поляны всегда ясное выражение лица. Улыбка играет. Земляника цветет тут делянками или посреди травы-щучки выдаются круги такой муравчатой травки, что нельзя только смотреть на неё — она велит встать босиком. Именно здесь почему-то и больше нигде веются по ветру белые гривки ковыля, то, распрямляясь, султанятся, то, наклоняясь, веются, провожая длинный вытянутый ветер. За поляной будто кто-то ухаживает. Или она сама себя так содержит, приветливо?

Я сидела перед метёлками ковыля, — они были не седые еще, не реснитчатые, а шёлковые, и я их навивала на палец. И вдруг дождик полил, ярко, отвесно. При солнце вдруг дождик полил. — Под дуб! — думаю, но на бегу вижу: дождь быстрей меня, и свернула под ветки каких-то дичков. Теперь тут незнамо сколько стоять. На тебе всего два волана, сандалии из парусины, на шнурке от креста — солнечные очки, легонькие, стрекозные. Я попятилась угнездиться поглубже под разлапами веток, только что это — дождь обманул? Повисел чуть-чуть флером и перестал. Я выкралась из-под мокрого нарезного навеса наружу — и ой! — тонкости стекол, за дужку державшихся на груди, не было их. Очки только что где-то упали. Под кустом? Нет. Значит, пока бежала. Я наклонилась и, вытянув шею, шипучей гусыней пошла над травой, та стояла низко, по косточку ноги, только кое-где золотарник поднимался на стеблях, и всё. Я шерстила траву ногой, но что было шерстить, так всё видно до капелек. Поляна лежала открыто. Хлоб-п! — выстрел ударил волной и, вздув мне воланы на платье, с хлопками, с хлопками, повторяясь и гремя над травой, дал, наконец, рассмотреть, что это коричневое вот — птица. Тяжёлая, с утку, она низким полетом шла над землей, хлопая крыльями, подвигаясь с трудом и с натугой, будто была изнемогшей от голода. Еле-еле она поднялась совсем невысоко, огибая кругом поляну, и я, глядя ей вслед, изо всей силы почему-то помогала ей взглядом. Не перелетев кустов, она завернула за них и подевалась куда-то. "Так что, тут гнездо?"

Ничего большого, где можно бы спрятаться, в траве не было кроме маленькой низкой розетки татарника. Листья на татарнике по краям белели иглами. Приседая, я отвела нижний колкий лист в сторону — под ним были яйца. К тебе поднималось их блеянье. Пуховые выгибы маленьких перьев обнимали их, защищая от плотного витка соломы, закругляясь над ними так нежно, любовно. Солома пёстрела жёстко. Светлые яйца в ней были невинны. Ты разглядывал что-то до такой степени спрятанное, потаённое, будто подглядывал в щёлку девство. Оно зависело от тебя. Отникнув, я подумала: чем бы место заметить, чтоб еще раз когда посмотреть? Рядом рос золотарник. Я привязала к макушке прядь травы. "А ведь раз птица — значит, я не здесь бежала…" Огляделась вокруг. Пропажа моя лежала где-нибудь в шаге. Но ногам уже было мокро. Парусина сандалий потемнела от водянистой травы.

Завтра. Пожалуюсь дома, и вместе придём.

— Ну что, капибара, промокла?

— Кося, я на поляне знаешь что потеряла?

— Мою флягу?

— Нет, солнечные очки. Пойдём вместе завтра?

— Ты знаешь, куда мне завтра.

По утрам он выбирал из реки белезну, вьюнов. Под вечер все же сел на высокую оранжевую колесницу велосипеда.

— А можно с тобой? На раме?

— Я сам их найду.

— От ковыля, знаешь, к краю, к кустарнику.

— Знаю.


На закате я смотрела с обрыва за реку. Он возвращался коричневеющим лугом, с брачным пухом ковыля на шляпе, с букетом цветов за спиной, как принц Флоризель. Когда спешился и подходил уже близко, по лицу было видно, что он не нашел.

— А ты их не там потеряла. Наверное, все таки в падях, когда через ручьи перекарабкивалась. На поляне их нет.

"Ну да, как же нет."

Потом стало так жарко. Я опрокинула на траву маленькие воротца, поставила на старые доски ворот раскладушку, чтоб не тянуло с земли утром от росы, и ложилась спать на краю, над обрывом реки, в огороде с поспевшими кузнечиками, выросшими уже и поющими. Кукурузные листья в темноте волнились дугами и на фоне неба были темнее ночи. Всё вверху занимали звёзды. Под взглядом они трепетали маленькими рывками. Я спросонок опускала руку к Ессентукам, отпивала из бутылки немного, мостила ее опять под собой на траве. И однажды открылось: "Стыдно, при звёздах пить, а им не давать…" - и пока смотрела, как заношу в небо руку, поднимаю над Большой Медведицей, наливаю ей в ковш — сладко, с полужутью подумала: "Этого — ещё никогда."

Сушь обливалась дождиками, а потом слепило — не было сил. Было больно глазам.

"Пойду их искать."

Я пустилась утром после дождя, по яркости, выпукло-круглой, как прожигательное стекло. Ближе к вечеру иногда проливался ещё один дождик, и чтобы поспеть до него, я шла так быстро, что берега реки проплывали, будто я ехала мимо на медленном поезде.

Поляна была всё такой же. Улыбалась. Ковыль, веясь, клонясь, играл люли-люли. "Ты всё здесь, и пушишься?" Я села перед ним. Примерилась, как сейчас буду ходить взад-вперёд туда и сюда. Отдохнула, и пошла искать, и пошла. Под ногами проплывала зелень, и подробность зелени — бесконечная. Я подступала к своему золотарнику с меткой. Метка на макушке пожухла. До гнезда оставался шаг. Птицы, значит, конечно, уже не было. Я подняла было над татарником ногу, и тр-р-р-у-х-х-х — взгромило воздух, птица полетела тяжко, медленно, будто пользовалась не телом, а деревянной лодкой для воздухоплавания с наструганным веером хвоста позади. Проводив её, я принялась за своё. Иногда поднимала голову и тогда понимала: я в угаре. И заново всё узнавала: вот поляна, вот я. Наступала уже дурнота. Когда раз потом я посмотрела вокруг, свет уже изменился. Ивы вдалеке по окраинам гладил не щебет, а тихая зелёная синева. "Ничего не получится. Я пересиливаю тут какую-то силу, а мне не даётся. Не надо, наверно, искать. Чего крохоборствовую? Канули — ну и всё. Не поднимают же корабли, не отбирают у моря. Добыча. И потом, они ведь не где-нибудь сгинули, они здесь. Она ведь, поляна, мне больше давала." И тут же стало опять так жалко своего! "Никогда-то у меня их больше не будет…" И, подняв голову, глядя на дуб перед лесом, на терновник под ивами, туда, вдаль, я крикнула : "Прости. Я не подарила тебе, я уронила. Пан, отдай!"

Я нашла их в ту же минуту. Они лежали так дивно и просто, на открытой траве, испещрённые каплями, от капель — такие красивые, красивей, чем когда были моими! Они как будто изменили своё вещество. И стали полянными. Не верилось, что вот видишь их.