СТИХИ — ЕКАТЕРИНА ШЕВЧЕНКО

на середине мира
алфавитный список
город золотой

ЕКАТЕРИНА ШЕВЧЕНКО

из книги «СТИХИ»,
М., РИФ «Рой», 1995.

*
В маленькой столовой на краю пустыни,
Когда я уже вырасту — через десять лет,
ветер нам насыпет песка в стаканы
И ты будешь молча на меня смотреть.

Я не верю, что люди не знают друг друга
До того, как друг друга они узнают.
В задних комнатах будут стены из досок
С круглыми окнами пустых кают.

Ты мне скажешь, что нет ничего выше,
Ничего выше юности и любви.
Я тебя вижу, как я тебя вижу
И прежзнаю слова твои.

Надо только пройти по коридору,
По ненужному коридору десяти лет,
И к этому дню быть ничьей на свете,
Свободной, как свет.

Я буду стдеть и слушать банджо
Долго-долго, пока ты не войдёшь,
И мне моё будущее станет не важно,
И ты своё прошлое к чёрту пошлёшь.

От огня всё будет жёлтым,

а за окнами синим,

И мы забудем, что у нас ничего нет.
В маленькой столовой на краю пустыни,
Когда я уже вырасту — через десять лет.

ЭЛЕГИЯ

Я помню, как я сильно Вас любила.
Тогда земля ложилась и болела,
Вся чёрная, в горчичниках листвы.

Я душу уберечь от вас пыталась
От Ваших комнат с книжными шкафами
И с пыльным осликом, висевшим на гвозде.

Я письма никогда не отправляла,
А приходя, бросала прямо в ящик
В подъезде гулком, где на плитке пола
Читалась надпись: "Мюр и Мерелиз".

Я никогда не позабуду вида
Дождливых прутьев, голых, как и я,
Скорбевшая на отмели постели.

Я до сих пор люблю туда звонить
И длинными спокойными гудками
Ходить по дому в тишине дневной.

*
Все спать легли.
Москва в полночной шкуре
Из рек своих жестоко пьёт.
Ей душно в нынешнем июне
У Сретенских ворот.

Её тошно колесить в Каретном,
Где в парке выль и курослеп,
А чтоб забыься сном, наверно,
Мешает свет.

Все спать легли в моей Гоморре,
Трудом утомлены,
Напившись нежности и крови,
И видят медленные сны.

И вот отпущенной женою
Вхожу в партер Москвы пустой.
Я дара этого не стою,
Чрезмерный город мой.

*
И ты, ненастье, в клетчаом платке деревеснком,
Тебя мне хочется обнять и облететь,

как листья у калитки,

У мостика,
Как те листы, коорыми я щёлкала, бросая.
Ещё мне хочется погладить по шее ненастье это
И косу расплести у тихой куклы,
Пустой внутри, с дождями возле глаз
И с лужами у сердца и у горла.
Капризней нет детей-сирот у Бога.
— Хочу и буду, — говорит и не уходит,
Стоит в задымленном окне.
И можно пить от сердца

настойку карель дождевых,

От сердца памяти,

влюблённости, любви,

От жизни маленькой, от смеха.

*
В том заботливо-разрушенном краю
Я, наверно, до сих пор ещё стою
В центре ночи, в шуме ливня, в пузырях,
В несправляющихся сточных фонарях,
В подворотне, на тягучем сквозняке,
В синем платье, с поцелуем на руке.

*
Ночь вырастет из зерна

в теченье часа —

Рододендрон теней и сна во тьме террасы.

На стёклах дождь горюет всласть

в тенётах скуки.

И махаон приткнулся спать

меж рам на кухне.

Мои слова идут к тебе, они в дороге.
Ты примешь их или оставишь на пороге.

*
Я объяснялась на мрачных лестницах,
Исцарапанных и синих,

как кислородный баллон,

Профессиональная девственница,
Осыпающимся временем взятая в полон.

Я ходилав синема для миражных объятий,
Избегала понятие дом,
И садилась у окна на тоскливых занятиях,
Чтобы только быть за коном.

Я смотрела, как зимой

распоряжаются сумерками

И всё время чего-то ждала,
Но небо отделывалось рисунками,
Наступала мгла, и что я могла?

*
В руки которой весны свой живот предадим,
И пропуская троллейбусы, будем кого-о встречать.
В небе прозрачном ужели опять наследим?
Дома за чаем на прянике сломим печать.

По Самотёке покатой пустился поток синевы.
Сзади вокзалы узывно не в рифму стучат.
Чешутся в рынках болшиных пушистые руки Москвы.
Просит сухарик подать слабоумный Пилат.

Шалый разбившийся стриж, я его под деревья несу.
Бойко взирает с часов молодой петушок.
Шаткое сердце предчувствует скорый инсульт.
Хочется странного. Горестно. Нехорошо.

Кто-то откроет глаза, но почует, что слеп.
Громко кричит пересмешник в железных часах.
Профиль старинного дома в высоких лесах.
С каменной лестницы слышен молоденький степ.

*
Москва, стеклянная голубка,
Твоя ли отломилась голова,
Когда уроненная ступка
Тебя ударила едва.

Ни светлый ГУМ, ни солнечный Пассаж
Пожарных лестниц к небу не приставят.
И тяжесть поножовщины краж
Так много мальчиков раздавит.

Смотри, была ты недотрога,
Лежала в лиственных лесах.
Уже пора, уже так много
Ночного ветра на часах.

*
Не обжай огней зелёных, слабых,
Зачатых от дождей на кладбищах Москвы.
Они восходят не к ученью о монадах,
А к лону синевы.

Не бойся душ, налитых в оболочку
Дождя и мглы, дождя и темноты,
Несущихся по ветру в одиночку,
Таких же, как и ты.

В масонских ложах оперных театров
Рукоплесканья искрами летят
И тёмные фантомы аргонавтов
Проходят и садятся в первый ряд.

Сверчок звезды поёт с небес прозрачных,
Лишь только начинает вечереть,
О повести веронских новобрачных,
Зовущих друг за друга умереть.

ПИСЬМО С ИТАКИ

Наш очаг заменён муляжем.
Шея горя обнажена.
Но я всё ещё сильно замужем,
я жена.

Сухари одиночества съедены.
Сколько лет
страх стоит по пояс в вечере,
отражаясь в нём, как валет.

Я хочу тебя видеть на площади,
чтоб в руках нарывали розы.
Из пакетика липкого счастья
нам хватит и малой дозы.

Помнишь стёртое, допотопное,
деьтилетнее дикое "да"?
Я люблю тебя, я люблю тебя,
я люблю тебя, как тогда.

*
По крикам ворон

я представить могу, не вставая

Что пасмурно утро,

что парк снеговым барахлом

Замусорен прочно,

как пол в деревянном сарае,

Куда я обычно входила с тряпичным узлом.

Там пахло лучом, керосином и суперфосфатом,
И зуб, на котором всегда отбивали косу,
Засунут за слеги,

был сверху блестящим, покатым,

И я вынимала его подержать на весу.

Но там ещё было такое, что не было вещью:
Когда моё тело стояло пред этим углом,
Я видела истинность смерти

и образность жизни зловещей —

Я видела чёрный, огромный,

простой, ужасающий лом.

*
Посиневшие ногти покойной зимы,
Коготки огуречного детского лета —
Полюса глубочайшего тартара тьмы
И античности света.

На слияньи неслитного в парке земном
Не случайно построили дом.

И любовь на войне, венчанье в тюрьме,
Чувство Бога на дне, в суете, в кутерьме.
Комариной смерти полёт,
Андромедин сандалик её.

Насмотреться сковзь стёкла на радугу лиц
Из забытых Создателем тусклых больниц,
Услыхать из родных отлетающих уст:
— Я боюсь!

За окошком метель, а в палате капель,
Тихих капельниц тошный полуночный хмель.
Да любовь твоя сядет к тебе на постель
Перед входи в туннель.

— До свиданья, до светлого дня!
Не люби никого без меня.

*
Пойдём со мной на край послушать флейту.
Я даже обниму тебя и лягу там вдоль тебя,
и мы глаза закроем,
и будем слушать, как летит тот звук
поверх глухих затерянных урочищ,
вдоль рельс и шпал, и дальних электричек,
казённых мест, больниц, госпиталей,
уснувших, никому не нужных женщин
и нерождённых убиваемых детей,
поврех всего, что в городах творится,
и может быть, восходит к небесам.
Пойдём со мной на край послушать флейту.

Она поёт, что каждый одинок,
и жив надеждой встретить человека,
чтобы обнять его, а после оттолкнуть,
затем, что он не тот, совсем не тот,
и суженым — искусственно — не будет.

Что каждый вечер мы глядим в окно,
когда черно-серебряное горе
по сердцу льётся горячо и в ночь выходим,
чтоб повстречать кого-то, находим,
и от него хотим своей судьбы!
Но нет как нет любви, и мы так сильно,
так искренне тех встречных обнимаем,
как будто это нам любви придаст.
И воинство великое идёт
сквозь нашу жизнь, несметно умножаясь.
И вот тогда беззвучно, в тишине
встаёт апофеоз такой тоски,
что мы перестаём уже бояться,
И вот он, край. Как всё совсем не так!
Горит огнём паркет Вселенной.
Все парами вступают. Дай же руку.
Скорее! Открывают полонезом.
Скорей, мне надо пару, что вступить.

*
Солнце село. Все шли на вечерний праздник.
Мне одной надо было садиться в лодочку,

чтоб переплыть Ахеронт.

Истёртая ткань сидений,

фиолетовый фонарь на шесте.

На вёслах — никого.

Я наклонилась над водой —
То были воды материнских лон.

Харон теперь не возит.

Не с кем посидеть на корме.

А он был красив.

*
В самом сердце осени, у печки,
с тарелкой оладий на коленях
сижу и смотрю на искры.

Выгребая золу щамечаю,
что она похожа на Харьков.

Принесу с террасы холодных яблок —
вспомню — мой юный брат в могиле.

Побережие карего Крыма, мы идём
и плечи становятся цвета гитары.

Полдень полынно поёт:
— Я тебя отмолю!..

На дороге лежит богомол.

Смерть любит ставить крестик
на башенке избранника славы
и нас миновал её провозвестник.

Я хочу быть огоньком в конце шлагбаума,
и фонарём в руке обходчика, и звездой.
А ещё до помрачения ума моего
я хочу быть с тобой.

*
Жизнь, меняльная лавочка, всё ты звенишь,
Всё-то свои вечера включаешь на улицах мокрых, как бред.
Бесы и крысы стекают под землю, а люди идут
Вдоль магазинов прозрачных домой на картофельный свет.

В сумерках детской моей Христиании

все фонари, как сироты, круглы.

Красную Пресню опять обметало ветрянкой огней.
Если родные не примут, куда же мне с ней
Ехать, с больной, на руках, без копейки, в чужие углы?

Скользкая Площадь Восстания хочет уплыть
За нефтяной светофор, за трёхцветный тик-так.
Раньше облезлые мысли рассеивал снег.
Снег — это форма сознания, кажется так?

*
Кто небом проходил,

взмутив лазурь как воду,

Неся заплечный груз пространных облаков?
Я попаду в сентябрь, пройдя по небосводу,
Пустому, как простор хопёрских казаков.

Путь небеса полны невидимых субстанций —
Прозрачных плавных рыб, бесполых юных тел —
Заусеницы звёзд, задев орбиты станций,
Стараются сорвать целебный чистотел.

Но строгий карантин Пастером именуя,
Земля идёт назад в зубчатый мир кротов,
Смешно через стекло поцеловав больную,
Не открывая дверь, не передав цветов.

Мир делает гробы и вкусно пахнет стружкой,
Мне этот парадокс до ужаса знаком,
И вот вечерний сад, плетёный на коклюшках,
Застыл в крахмале дня и стал воротником.

Кто осень наделил холодной рыбьей кровью,
И есть ей не давал, и обносил вином?
Осенний мир горит ярчайшей блицлюбовью,
Когда отдав себя, ты плачешь об ином.

За спинами подруг, стоящих на атасе,
С астрологом на час, статистом молодым,
Кто небо проходил в одиннадцатом класе?
Оно в чужих руках казалось голубым.

*
Переделкино пахнет

веснушчатым снегом февральским,

Россианством, еврейством,
обставшею мглой посестрившихся сосен,
Компромиссом, живущим средь стен,

незаметным такм, маломальским,

Дух которого сильно проветрен,

поэтому сносен.

Дом коричнево-белый,

на школьную форму похожий.

Отчего б не заплакать,

роялю Нейгауза вторя?

Здесь венок из запёкшихся роз

зачерствел на оставленном ложе

И протяжное — Боря! —

продето в игольное горе.

*
Я отказалась от счастья

поехать в святой Ватикан,

За столом разворачивать

конусы жёстких салфеток

и класть на колени.

В сквозняке вестибюля

пройду сквозь дверной стакан.

Набережная.

Чёрная вода отрубает у лестниц ступени.

Яркой коробкой речного трамвая

двинаю ночь за окном,

Выхожу там, где раньше виднелась черта.
Любишь всё что попало,

и жалобный звук под мостом —

У чугунного зверя льётся вода изо рта.

Дома засыпаю, завёрнутая в дождь,

и на цыпочках

прокрадываюсь в пространство,

Где вдоль набережных покачиваются

жидкие дворцы,

Фонари отражают идею нарциссианства.

Ранняя попытка влюбиться.

Пахнет холодом октября.

Пальцы, как стёкла теплицы,

Дотрагиваются до тебя.

Студенты консерватории проходят мимо,

стараясь не обращать.

Опаздывая и трепеща,
ты присоединяешься к этом клину.

Тот, кто возит меня по тусклым каналам сна,
Отталкиваясь шестом, в приталенном, чёрном,
С ладонями, натёртыми докрасна,
Подвозит к началу, говорит: "Buon jiorno".

В глубине комнаты, на боку,

Утренней пустыннице привычно, сонно,

Слушать длинную строку

русского самсона.

*
Кажется, нет, не поможешь
Ни добрым словом, ни ватрушками к чаю,
Ни телефонным вечерним звоном —
Так устаёшь, разбирая старьё.

Ромул, ты помнишь,

ты кормилицу помнишь,

Мягких сосков сотриё?

В детстве, зимой,

в электричестве комнатном жёлтом,

В говоре взрослых

убийственно хочется спать.

Мреет с обоев шаляпинский профиль

старинного волка —

Новый найдёныш средь веток его отыскал.

В блюдечке чайном

опять абажур отразится.

Хочешь, намоем тебе золотого песка?
Лица зверей обратились в родимые лица,
Силишься встать, шевельнуться

в стране столбняка.

Кто нам поставил

такую большую валентность,

Чтоб сохраняли устойчивость стаи, семьи?
Кто нашёл на крыльце,

на январском пороге младенца?

Внес его в комнату, в золото света,

и сделал своим.

*
Поздней ночью в потоках дождя

наподобие огненных лент

Запоздалые угри

плывут открывать континент,

Побеждая стеклом "кадиллаков"

московскую ночь.

Сядь со мной у окна,

засори мне тетрадь запятыми,

Пиши, многоточь.

Положив свои лапы на сон батарей,

мы закурим, как знать,

Отсыревшее чувство глухих лагерей,

повалившихся спать,

Или каждый закурит

отпавшее детство своё

С паутиною дачных уборных,

с подпоркой, где сушат бельё.

С неотжатых рубашек

там капает верность в траву.

Там я грядки топчу, и не ем,

и белугой реву,

И ты мысленно вобщем сгонял бы туда,

но ты шину проткнёшь,

Потому что нельзя

и идёт над Апрелевкой дождь.

*
Замирающий центр. Ничего не узнать.
Вечер в слитках.
Снег — жалко новый переулок начинать.

Всюду — под фонарями

и в загибах дворовой тьмы —

Зинаида московской зимы.

В нашем парадном на потолке

копчёный крест,

Как в пещере индейца Джо,
И лифт ручной работы,

выполненной перочинным ножом.

Он поёт, поднимая,
а на площадке — заварной сладкий свет.
Я им запивала кульки конфет,

сидя на подоконнике.

В спину дуло

синим временем, которого больше нет.

*
Когда скользящею бутылочною ночью
В пустой троллейбус сретенский войдёшь,
То кажется, случайно можешь сесть
К незримому кому-то на колени,
К давно ушедшему со света человеку
На рытвинном сиденье у окна.

И вот себе представишь, как он видит
Фрагменты освещённых интерьеров,
Лепнину, люстры, стены старых книг,
Мирки уютных коммунальных нор
С лучистой нищетою голых кухонь.
Но Сретенка сойдёт на нет, на площадь,
И в пади засияет Самотёка,
Как невозможность, брошенная в свет.

А впереди Большой канал проспекта,
И снова замелькают окна комнат
С достойным человеческим сиротством,
С мещанской дрёмой тех самаритянок,
что медленно во времени живут.

И постепенно за распутным Рижским
Нас примет на себя Крестовский мост,
И развернётся даль с её путями,
С пронзительной сиренью семафоров,
Плеядами ночных прожекторов
Притянет имя светлого Платона.

Но ветви зачеркнут и это царство,
Растительный орнамент чугуна
Промчится и в открывшиеся двери
Он выйдет, этот странный имярек.
Слегка пройдёт назад и повернёт
Навстречу колокольне и участку
Закрытой одинокой глухоты.

страница
Екатерины Шевченко

подсолнечное счастье: рассказ
воскресение мертвых: рассказ
круги рыжика: рассказ

многоточие
на середине мира
вера-надежда-любовь
новое столетие
корни и ветви
город золотой
москва