Поэт всегда является неким бродилом дрожжевым, бурливым, непокойным, непокорным, без которого не будет в обществе вина культуры. Поэт Мирослав Андреев является знаковой фигурой литературного андеграунда страны последних двадцати лет: как основатель и редактор Самиздата он занимает крайнюю позицию противостояния личности, свободы творческого мышления, культурологии — тоталитарному политическому режиму и сверхтоталитарному режиму Мамоны, власти денег. Жизнь поэта М. Андреева представляет образец или пример жизни поэта «в чистом виде», пример рыцарского служения стиху, поэзии. Трагическая гибель в сорок лет накануне двухтысячной весны оставляет автора в истории литературы XX века, обозначает его в поколении отечественных «проклятых поэтов» конца столетия — обделенных читателем, с трагедией в каждой биографии. Но большой поэт даже смертью своей указывает на возможность иного пути — духовного взрастания, поиска Чистоты, как раз смертью своей будит, обозначает просторы внутренних миров, как бы разворачивая перед нами свиток своей судьбы — обнадеживает.

Мирослав родился на о. Залита, на Псковском озере. Однако юность прошла на берегах другого озера — Иссык-Куль, поскольку родители — учителя — перебрались в Киргизию: там, во Фрунзе (Пишкеке), юноша учится на филфаке университета, там его первые литературные объединения и первый круг друзей-поэтов. После третьего курса поэт переезжает во Псков и обретает новый круг друзей и поэтов. Здесь родилась мысль издавать машинописный альманах, иначе к читателю через кордон Союза писателей было не пробиться. Альманах назывался «Майя», — санскритское слово, в религиозно-философской понятийности — то, что есть, но как бы нет, и наоборот, еще игра множественностей и прочее. Поэты Новосибирска, Фрунзе, Пскова, Ленинграда, Одессы — авторы в сборниках «Майи», а география давала панораму неофициальной поэзии. Сборник оказался и в США: «Альманах, попавший мне в руки по "случайной закономерности", оказался находкой, ключом — к готовящимся мною в то время (1980-84) двум — самым объемистым — томам Антологии (по 800-900 стр. каждая)... Для меня, как составителя и собирателя нескольких сотен "человеко-духовных" единиц... воплотившихся в девятитомную "Антологию новейшей русской поэзии у Голубой лагуны'' (1980-86, "ОРП", Ньютонвилл, США) — машинописный, самиздатовский альманах "Майя" (Фрунзе — Ленинград — Псков) и его авторы... — явились толчком, вдохновением и неоценимой помощью в моей работе... Это и было "недостающим звеном", чтобы показать, что неофициальная литература и культура никогда не переставала существовать, что ею дышала не малая группа столичных жителей, но — Россия» (Константин К. Кузьминский, аннотация "Поэт Евгений Шешолин, автор альманаха "Майя" в моей Антологии", Нью-Йорк - Псков, 1998). Мирослав Андреев являлся соучредителем и соредактором, а по смерти поэта и друга Е. Шешолина в 1990 году, единственным редактором альманаха. «Кроме того, прошла передача по зарубежному радио, вскоре за которой последовали репрессии некоторых участников и "сочувственников" "Майи". Из участников постепенно пересидели Ю. Богомолец (Фрунзе), М. Андреев и С. Рязанцев (Псков), а так как установка редакции была лишь на искусство вне политики и текстового политического документа не отыскалось, КГБ сфальсифицировал по отношению к упомянутым поэтам уголовные дела» (М. Андреев. "Литературный альманах "Майя"" // Новое Литературное Обозрение, № 34, 1998).

Так в судьбу поэта вплетаются черные нити — вонючая камера да больничная палата, но он все время под напряжением вдохновений, и — размышляет о человеке: былинке, чей миг жизни краток, и — человеке — со-Творце. Стихи продолжаются. Жизнь проходит в основном во Пскове, частично в Пишкеке. Семья и недостаток всего, но всегда книги. Гибнут в своих «неслучайных случайностях» товарищи-поэты, и Мирослав собирает их стихи в сборники, чтобы не пропали — по письмам, блокнотам, семейным архивам. Андреев подготовил рукописи И. Бухбиндера, С. Рязанцева, В. Бетехтина, Н. Каплана — для будущего. Несколько лет жизни посвятил собиранию наследия поэта-друга Евгения Шешолина, подготовив полное собрание стихов, с вариантами комментариями, перепечаткой всего, что у Шешолина выходило в печать после смерти. Труд целого института. С томом ознакомился, дав рецензию, наш академик Д. Лихачев: рекомендовал издательствам к печати. М. Андреев явился составителем-редактором книги Е. Шешолина —Измарагд со дна Великой» (Псков, 1999). Мирослав участвует как автор в чтениях поэтов-нонконформистов во Пскове, Ленинграде, в 90-х изредка выступает на авторских вечерах, оставаясь центром поэтического «неофициоза». Постоянно нацеленный на культурологию, Мирослав с полупредложения вворачивал собеседника в мифопоэтическую страну поэзии всех времен. Ночью (двое детей) работал над рукописями, книгами, писал. Светлокнижник.

Высокий, тощий, как бы «маслатый», с откинутой назад головой, жесткими русыми «патлами» схожий с любимым им Дж. Моррисоном, синими глазами будто всегда смотрящий вдаль, оттого что вечно сломаны или утеряны очки — Мирослав читал стихи, как мантры, но чуть агрессивнее, — заворожено следуя ритму. В общении же неуловимая мальчишесть проявлялась в восклицательных жестах, теребении внимания спутника, в переключении разговорца от великого к смешному: этакие прыгалки — сознания, походки, маршрутов по городу и по миру литературы. Походка Мирослава — всегда походка шкипера, под напором ветров сразу отовсюду, и в характере, как в походке, была открытость и веселая пружинчатость. И была некая отчаянная бесшабашность в облике; поэт или просто парень, но будто всегда на краю, в отлете: смертник? сталкер? — чудилось всегда. Мирослав любил высокопарный слог, идущий, кстати, его романтическому глубокомыслию, и, вспоминая поэта, невольно заражаешься выспренностью. Он высокопарностью дерзил.

Машинописные рукописи выделки М. Андреева — будь то альманах, стихи друзей — «моих покойничков» (как он выражался), или свои — украшены мудреными заставками, орнаментами из букв и цифр: каждый лист представляется шедевром проклятой постгуттенберговской брежневской эпохи печатания на машинке. Сегодня, в миг компьютеров, странно выглядят эти заставки-реликты. Для Мирослава же это пижонство — продолжение традиций Самиздата, и салют времени, из которого с потерями, но вроде победительно, выбрался поэт. Тут и его ухмылка: а если свет отключат? — вот я с печатной машинкой! Изыски машинописи здесь — знак поколения, чьи стихи неведомо как (на примере Мирослава — ведомо) собирались в сборники с надписью: «из глубин». Неспешность поэта от его миропонимания: Андреев принимает жизнь всякую, но в застывшей физике. А метафизик, он только руку протянет: и там любой (из собрания человечества) миф.

Итак, в конце XX века (конечней невозможно), поэт Мирослав Андреев демонстрирует пример Жизнетворчества, продолжает традицией от старших символистов и футуристов начала века, и пример чистого, в принципе ничем иным не занимающегося, поэта: желающего быть вне времени, но уж вне социума обязательно. В литературной жизни фигура экстремальная, крайняя — вызовом обществу своим — образцово-показательная. По объему же проделанной работы — хранительской, щепетильно-редакторской — фигура рыцарственная, благородная: столько собрать и перепечатать чужих рукописей одному человеку, кажется, не под силу:


Я взвалю на маленькие плечи
Все обманы вспененного мая.
На закате будет ли замечен
Плач немой в пространстве урожая?..

(«Птица над воскресший светом кружит...»)


Поэт погиб в день Игнатия Богоносца, по православному календарю.


*
Название «Дремучая Лавка» одного из циклов Мирослав перенес на свое собрание стихов: «...ибо, в сущности, я пишу Одну книгу», — доводил до сведения читателей поэт. «Попытка эпоса» — тоже авторский подзаголовок, «...но это не эпос времени, но эпос мифа», — отмечал лет 15 назад поэт Е. Шешолин. Собрание стихотворений и циклов их, в определенной, всегда одной и той же последовательности потому и выстроено, чтобы читатель мог обозреть грандиозную попытку Автора соединить сигналы различных религиозных, художественных (литературных), философских систем в Единое, целостное. Ради чего? Ради определения себя, личности в какофонии времени и событийности. Человек хрупок, перед временем и махиной государства он — былинка; молодой поэт столкнулся с противоречием «я червь — я бог» в своей судьбе. И естественный для молодого художника поиск — что же остается после мига жизни? — приводил его к масштабности. Когда псковский паренек с балкона наблюдал облака, идущие с той стороны Иссык-Куля, из Китая, как филолог, знающий про «вечные вопросы» и попытки на них ответов, — естественным для Мирослава стало и, поначалу стихийное, обращение к мифам Индии, Китая, Европы и России. Поэт включает в свой «эпос» термины «Вед» и даосизма, обыгрывает дионисийские танцы и игры гностиков-христиан, мифологизирует литературных персонажей и их авторов (Морелла — Эдгар По), в названиях стихотворений у него умещаются бесконечности: Иисус, Плотин, Велимир...

Столь экзотическое разнообразие в поэтике Мирослава стало возможным только на основе традиционного стиха, архаической лексики. Однако при крайней эклектичности стихи оказываются на грани художественности: все здание может развалиться в антихудожественность, как в «Cantos» у любимого Мирославом американца Эзры Паунда (в свою очередь, как мифологема включенного в систему «эпоса»). Мирослав находит единственный путь сохранения Гармонии: он соединяет, сплавливает противоположности стиховым ритмом. «Бесконечное празднество ритма» — один из подзаголовков поэта. Ритм Андреев понимает как перевод греческого Логос (Слово, Знание, Бог). И отношение к ритму, к стиховой ткани у поэта — религиозное. Автор рассматривает себя как медиума, передатчика всеобщего Ритма, окутывающего планету.

Поэт-мифотворец М. Андреев видит Автора, со-Творца, именно тем центром пересечения всемирной паутины мифов, он ухватывается именно за себя-творящего. Элементами его мифотворчества являются: сам стих и стиховая ткань (например, адресует название стихотворения «Г-же Ремарке», подразумевая текстовую вставку), автор — двоящийся в псевдоименах пьес в стихах (Свами Анандо-Некто, Ахемс Миргилип — Пилигрим Смеха), герои и авторы мифосистем, поэты и их образы. При этом сплавлении поэт постоянно обращается к себе, своим лирическим отношением соединяя просто дорогу под ногами и Путь, просто облако — и дракона, любимое лицо женщины и лик вечной женственности.

Из лирического отношения поэта рождаются его субъективные символы, как составная мифотворчества (поэт декларирует в одном из стихотворений: «искра жизни случайного символа»). Символизм М. Андреева показывает его как поэта феноменологического плана, отделяющего себя от поэзии и эстетики постмодернизма последних 30-ти лет, но тяготеющего к установкам авангарда на вневременное. В исследовании мира поэт исходит из своего Эго: в стиховой пьесе «Похищение времени» Мирослав приоткрывается — «...слышен голос Автора: Может быть, когда-то не содеянное мстит нам своей навечной невоплотимостью, преследует? Раскладка такова: я (субъект) приоткрываю щель в области художественного — своего, естественно, сознания и льется нечто в мир (объект) и где-то существует...». Желание быть точным рождает в стихах субъективные эпитеты —уточнения, осложняет строку постоянной инверсией. Мирослав, уточняя, дополняет и дополняет предложение строками: воистину пробуя родной язык на резиновость: синтаксис поэта чудовищен — стихотворение в 60 строк может состоять из 3-х предложений. И все скрепляет опьяняющий ритм. Фонетически же, по звукописи, стихи Андреева безупречны.

Максимализм в исследовании себя в мире, поход к Тайне мира (никому не дающейся, о чем поэт сознает) приводит к «закрытости», герметичности стихов, загроможденности смысла его уточнением. Мирослав Андреев видит, что, прорываясь к необъяснимому, в произведениях своих трудно понимаем, но идет на риск эксперимента. Поэтика его балансирует на грани художественных возможностей. Но этим интересна и завораживает.

В открытии и постижении мира и себя в нем Андреев опирается на традиции, но разнообразные: это, в пояснениях, риторическая традиция великих герменевтов, от эллинов до С. Аверинцева, — это и автоматическое письмо сюрреалистов, только Мирослав, освобождая подсознание, впускает его в текст в строгой пунктуации русского языка, подчеркивая авторскую интонацию. Поэт не обошел и футуристов: от «зауми» учится мифологемам «праязыка», и прочему. Чтобы читатель не сомневался, что «длинные» бесконечные стихи необходимы Автору для художественного исследования, Мирослав играет в своем эпосе «Дремучей Лавки» и краткими стихами, но, восхищаясь поэтическим каноном: можно встретить сонет, газель, танку. И Андрееву удается схватиться за вечное, или вневременное, как в следующей хайку:


Веточка вишни, —
Вечно покачивайся
В этом трехстишье!


Настоящая книга представляет читателям отрывки из мифопоэтической симфонии М. Андреева, но и при знакомстве с ней черты авторской неповторимости проявятся: как если здесь ткется ковер, или подобно писанию картины П. Филоновым — от угла. Ключи к своей поэтике Мирослав разбросал по стихам, читатель сможет их отыскать. К чему, давая оценку себе, и призывает его поэт:


Навряд ли удалось мне разгадать
Морщинки смеха Бога самого,
Я сам смеюсь, дерзающий зазвать:
Ищите ключ к прочтению всего!

(«И все так вечно — посмотри в окно... »)


В.М. Рожнятовский, Псков, апрель, 2000 г.