МОСКВА — ВАЛЕРИЯ ИСМИЕВА

на середине мира
алфавитный список
Москва
бегущие волны

ВАЛЕРИЯ ИСМИЕВА

АЛЬТЕРНАТИВА НЕБЫТИЮ
избранные стихотворения

АВТОКОММЕНТАРИЙ

Поэзия инсайтна по своей сути, тем и притягательна. Для меня она ключ к познанию мира, его невообразимых связей, но внешнее в этом процессе осознаётся через движение внутрь себя. В каждом стихотворении заново ищу ритм и ландшафт переотражений ожидаемых или внезапных озарений. Моё понимание, что удалось, а что осталось за горизонтом, всегда отсрочено – в поздних по написанию строках можно вернуться к истокам, а в ранних, напротив, увидеть проявления лишь сегодня посеянных зёрен: со-творение - движение по спирали с надеждой обрести целостное как незримое в миру Отечество. Чем завершится это странствие – неизвестно, может быть, это и есть главный двигатель…

Ценимых поэтов много. Из самых известных современников, недавних и нынешних, пожалуй, назову Алексея Парщикова, Алексея Цветкова, Дмитрия Авалиани, Ивана Жданова. Из наших поэтов ХХ века - Мандельштама, Цветаеву, Бродского, Гумилёва, Клюева, из европейских – Дилана, Тракля, Рильке.

***
Чеканка и финифть в разлезшиеся ризы
Зимы сквозят. И в твердь под чернью серебро
Врастает - данью крыл случайному капризу.
И звонко режет такт трамвайное ребро.

Пока из тесноты уклончивой лазури
В распутицу и грязь не прянул первый луч
Признанием в любви всей этой мокрой дури,
Бесплодный сонный свет, сочащийся из туч

Белит все кровли сплошь al stucco и al secco,
Смывает киноварь, и подливает тушь
В каверны злых немот расхристанного века,
И лепит лепет лет для иссушённых душ,

С ним шепчут в унисон, водя по строчкам судеб
Три девочки, склонясь над книгой тёмных снов.
Но яблоко Земли летит на синем блюде
Орбит других,
                                        ещё
                                                                                не проронённых слов.

ГОРОД

Ночь сгладывает    мякоть    дня
До бетонных рёбер высоток
По дробот суставов из стали
По шарканье мёртвых звёзд
В потёмках плетущейся осени
Мимо висячих крестов
Длящих трепеты тела
Под глухими плитами неба
Мёртвый зрачок луны
Сверлит цветник многоточий
Вавилонской библиотеки
В чёрных сейфах обложек
Стотысячных одиночеств

В бездну бессмертия
Пётр отпускает ключи

***
Улыбнись, ведь ты мне сестра, Урания,
Беглянки обе в потустороннее.
На двигателе внутреннего сгорания
Агон мой – сердечный огонь – агония
Повседневного, шатание в невесомости,
Ускользанье из общего тяготения,
До безмирности от бездомности…
Гретой Ото мерцающее отражение –
Не даётся – что пясти! – и линзам Барлоу.
В звенящих развилках повилики, хмеля
Спиралях – лишь чудится со-незримая слову
Линия жизни в инфракрасном Френеля.
Так в рассветной испарине земных растений,
Истомлённых обманным соитием с небом
Во тьме, мелькает иллюзией светотени
Очерк крыл с отблеском салок Феба,
Что, дразня, Икара поднимал всё выше,
К вспыхнувшим узорам вееров вселенных...
Разве жизнь – не малая плата: слышать
Их взмах в распластанных гемолимфой венах.

"Христос в Эммаусе"
М. да Караваджо (Брера, Милан)

Взгляд опустив, Он приподнял руку
Тишину развязать.
И каждая капля близкого звука
На сердце легла, как печать.

Хозяин с хозяйкой ставили яства.
Молчали ученики.
И только хлебы дышали часто
В преддверье Его руки.

Безмолвье густело, темнело, длилось
В надбровье, вокруг чела.
И вдруг мы поняли: всё свершилось.
Голгофа уже была.

Русское море

Здравствуй, море - злое, тусклое,
Здравствуй, старая стихия!
Ты пути шальные, русские
Тянешь в омуты глухие,
Колыхая под драккарами
Сеть гекзаметров слепую,
Острокрылыми гагарами
Всуе небо полосуя.
Это ты, от ветра пьяное,
Пульс толкаешь в степи вёрстами,
Плещешь в уши, окаянное,
Перетопом, перехлёстами,
Перепененную оторопь
Расшибая о сквозную
Перевернутую сини топь –
Твердь, отверзшую земную.

Эволюция

Задыхаясь от переизбытка неоткрытых для творчества тем,
Запирается в панцирь улитка, каменеет моллюск, а затем

Превращается в свёрнутый вектор эволюции медленных вех,
Чтоб прочёл археолог-прозектор по нему биографии всех

Безымянных, кто илом и мелом стал для разума царственных дюн,
Уцепившихся словом и делом в осознаний плетущийся вьюн.

Можно ль, выпав из прошлого окон уплотнившихся в памяти эр,
И подвесив твердеющий кокон в синеве колеса стратосфер,

Обмануть бесконечности злые чисел жизни? коль им невпопад,
Карты неба раскрыв голубые, нежно пробует червь звукоряд

Восходящих потоков, мелькая за пределы тяжёлых эпох,
И танцует, крылами лаская каждой жизни мечтательный вздох,

И являет беспамятство света, как залог продолжения дня,
Чьей бесстрастной улыбкой согрета груда камня – крылатым родня.

Пейзаж Рубенса

…Из центрифуги зимнего ненастья,
Где свет и тьма ввалились в западню
Свирепой схватки, с потайным участьем
К противнику, в стихийную петлю
Влекущей всё, – с холста ли, с плащаницы
Исход один - сквозь зрителя зрачки
Туда, где этим силам вечно биться,
Покуда сердце не порвут в клочки.
Или пока жемчужное безмолвье,
Всплывая из тяжёлой глубины,
Не стащит с дали покрывало вдовье -
Стерильный знак господства и вины…

Мы повернулись медленно друг к другу
И посмотрели пристально туда,
Где картой ночи проросла руда
И шестикрыла чернь меж зубьев плуга.

Окаянный календарь

Сколько раз я скиталась по этой стране –
Скрежетал на суставах мороз в январе,
В феврале – окровавленным лаем гнались,
В марте – горькую пили и тупо дрались,
По апрельской распутице шла на аборт,
В мае слушала песню про Ванинский порт,
По июню бросалась под пьяный обрез,
А в июле срывали нательный мой крест,
Август скрёб в исступленье иссохшую твердь,
И гремела костями голодная смерть,
В сентябре палачи заносили топор,
В октябре провожала друзей за бугор,
В ноябре – кандалы, кандалы, кандалы,
В декабре – вороньё – и пробитые лбы…
В этом круге рождений и лютых смертей
Я рожала и вновь хоронила детей,
По горючей Владимирке шла босяком,
Забываясь в бреду с косяком, с босяком.
Видно тот календарь Богом проклятых лет
Нам на шею, как мельничный жернов, одет,
И по кругу его всё опять и опять
Кружит всё, что осталось ещё потерять,
И без слёз Воскресенья и света любви
Душу рвут на куски окаянные дни…

Шёпоты о дождевой воде

Влагоречивой,
Благобранчливой
Со-воспарительницей летучих,
Омывальщицей тяжких, тучных,
Усмирительницей Тифона,
Утешительницей Персефоны
Кругобегущей, завесоткальницей
В небе подвешенной
Твердеискательницей
Сестрой Арахны,
Звукоткачихой, словопрядильницей
Супругой Брахмы
светочернильницей,
Речкой небесной,
речью над бездной
Заговаривая недозаканчиво
Заворожавая
теребень ржавую
Самообманчиво
Струнами радости
Плодовотяжести.

Нити повыдергав вышивок, бисеров,
краски повыветрев, выярчив, выстирав,
дланедразнильница, пяльцеизгнанница,
землеточильница, костеласкальница,
памяти-слуха-в-ушке-щекотальщица,
плотеманильница, бездн целовальщица,
Лет повитуха и взороскудельница,
Жено и дева, плачасмеяльница,
светораспева Сиринга-скитальница,
Застишь дыханьем надмирное зеркальце –
В сиюминутном,
                              не-
                                        до-
                                                            не-
                                                                                законченном –
Играми майи, сквозь-пальцами дверцами,
Неба отточием вод обесточенных,
Весело смолкнувшим колокольчиком
У примирённо размякшей обочины.

Из позднеантичной лирики

Хайре, Солнце! Твой луч всё выше.
По воздушным складкам виссона
Рассыпаются хлопья вишен –
Тень светлеет, и ночь бессонна.
Хайре, медленных капель линзы,
Ускользающие в тремоло.
То, что пело потоком Янцзы,
И что спряталось вглубь, умолкло.
Хайре, неба прищур и щебет,
Пересыпавший хрипы монстров,
Звон клепсидр сквозь фасадов щели,
Тишины утаённый остров,
Всё, что мы потерять успели,
Чем не проговорились всуе…
Всё, чему твой привет, Аврелий.
Что тебе не сдавалось, Юлий.

***
В тот свет серебряный мы шли из ниоткуда -
Так много в этом мире состоялось
С тех пор, что счёт земной потерян;
Гудели и качались провода
Над площадью для бесконечных серий
Колёс, и кринолинов, всё вращалось,
И возвращалось снова в никуда,
В сознанье, в бессознание, в подкорку,
Росли и рассыпались города,
И в тайное не закрывались створки,
Со смертью жизнь на проходной трепалась.
А мы всё шли, и узнаванья шалость
Нас утешала в пестроте дневной,
А та кругом смердела и мешалась
В своём неразличенье лиц и лика,
Беспечно ни о чём не вопрошала,
Как в формы не попавшая руда
И глина, что без печи безъязыка
И крошевом зашамкала слова.
Мы шли, и высь, звенящая от крика,
Как бритая светилась голова
Голубоглазого таджика.

Ветреный день

Воробьёвы горы,
птичьи стрешни.
здешней, город,
лакомься черешней
голубооктавных
междометий.
шёрохокартавный
шарит ветер –
не таятся ль
в кровлях лип над пляжем
древлие паяцы?
в клёнов пряже
не скликают ли? –
лови беглянок! –
сатирессы скайпов
троп, полянок
дрожь пугливых
шёпотокасаний,
ног извивов
в беге, в танце дланей
для летучих в дали –
мир не тесен –
над бетоносталью
птичьих песен
с полосканьем
взоров, губ и прядей,
тверди обмираньем -
звона ради
над шарманкой
улицы кромешной
неба щелью манкой,
синей стрешней.

Памяти моих близких

Уходит поколенье стоиков. Но мы,
Земную жизнь пройдя до половины,
Их места не займём и не усвоим
Самопожертвованье как альтернативу
Небытию. Тем более что женщин
(Среди оставшихся давно нет стариков)
Зеноново ученье не влекло,
Точней, они его и не читали,
Вверяясь лишь упорству и надежде,
Такой, что, может, здесь не знали прежде,
И позже, хоть стреляйте, не поверят.
Когда б "If" Киплинга был в скорости похерен –
Имели мужество стоять среди живых,
Что опыт их стояний презирали;
Хотя в ответ молчали небеса,
И обходила смертная коса,
Покуда бездны души целовали.

Наша война

…Кровь
собратий,
Кровь стариков, растоптанных детей
Отяготела на душе моей,
И приступила к сердцу, и насильно
Заставила его расторгнуть узы
Своя, и в мщенье обратила всё,
Что в нём похоже было на любовь…

М. Ю. Лермонтов. Отрывок.

В пене дней не различить хрипа войны…
Надсадный, – подле сквозного сердца
В шрамах прежних потерь, побед, вины;
В речи, взрытой пулями их инерций
С неукротимостью рыщущего свинца, –
И средь своих тело вражье отыщет.
У этой войны женского нет лица.
Никакого нет. Есть только пища.
Только мелющий, алчно грызущий рот,
Оскал с копьями копий: всекратно
Воздух вскрывает росчерк твой, Мандельброт.
Бодегоны смерти пялятся в нас сквозь пятна
Витрин – черепами незамирённых, всех
В энтропию гумуса, без колебанья,
В адову бездну сброшенных: шахтами их, прорех,
Сквозят города, объятья, слова, молчанья.
Ими неупокоена тишина
В янтарнейшие из повседневных буден.
С нами их непрощение. Их война -
Наша война. В сумерках все мы будем
Белой добычей ворона или совы – гонцов,
Перелетающих океаны боли
Ради проклятой памяти.
Спрячь лицо
В соль чёрных слёз, в угли надмирной соли!
Скрой содроганья отчаяний - жил времён -
Пульсом объятия, зовами тьмы, летящей
К аорте причастия!
…И непробудный сон
Правых - прервёт отпущение от пропащих.

ВАЛЕРИЯ ИСМИЕВА
НА СЕРЕДИНЕ МИРА

бегущие волны
на середине мира
алфавитный список
город золотой
СПб
Москва
новое столетие