За окном первого этажа стопка старых толстых книг, похожих на вузовские учебники и обернутых, кажется, в газеты. Маленький — видимо, походный — красно-белый радиоприемник с высоко выставленной антенной. Керамическая сова-копилка, спинной щелью к улице.

Но идти так близко опасно из-за сосулек. Вот и льдистое крошево возле самого руста, и придавленная обрушением полосатая лента. Отступаю пару шагов. В несколько дней растеклись сугробы, а ночью подморозило, и тротуар стальновато блестит. Хотя пробный слой лака положен наспех и не трескается, а дробится с таким звуком, будто ступаешь по сахарному песку. А тут и настоящая песчаная коса зазмеилась, разбухая и становясь обманчиво для отощалых птиц похожей на просо.

В ожидании весны.

В окне за решеткой выстроились как на странный смотр резиновые поросята, кошки, щенки, матерчатый шмель. Детская поликлиника.

Улицу перейти негде — «зебры» нет. Вот мужчина и женщина вышли из двора, из двора на той стороне, схватились за руки и перебегают. Я перебегаю тоже, успеваю ласково кивнуть притормозившему автомобилю. Двор сквозной. Скольжу по отполированным ртутно-серым буграм, полируя и делая еще ненадежнее.

Кто он будет? Мастер по ремонту бижутерии? Водитель маршрутки? Стар для водителя. Отставной художник, работает в багетной мастерской. Театральный художник, фантазия рук, душа рук. Поэтому у него неприметное лицо, русское, как будто нарисованное щепочкой. Глаза щурятся, но не хитровански, а наоборот, словно он боится быть обиженным. То есть, человек изначально храбрый, но битый. Добрый.

Окна. Гаражи. Снег смерзся. Стены дома. Этот подъезд, чуть утопленный, угловой – у дома два крыла. Или тот? Лопата лежит у окна подвала. Дворник разговаривал с кем-то, с женой, наклонившись к подвальному окошку, она ему что-то сказала, он оставил лопату и пошел делать.

Два крыла у дома.

Не исторический центр и не «спальный» район, и здесь самая суть, самый город, самые крылья, самые стены, самая печаль. И в центре и в Бутове-Митине – единство стиля. Здесь единство ощущения. Из Бутова-Митина лететь некуда, из центра тоже некуда, центр как театр, остросовременный и провокационный, но с теми же кулисами, задником и рядами кресел.

А здесь — вышел утром из дома… Отводит занавеску, смотрит во двор. Я стою и гляжу в глаза его дому, свои закрыв. Он меня видит. Видит спящую стоя у кирпичной стены, у красной слепой.

А здесь вышел утром из дома. И кажется, полетел бы. Особенно если снег сыплет с утра, слабенький снег, дворники перекликаются, смеются непонятно. Здесь человек. Здесь бытие. Где ж ему быть, бытию, как не там, куда вложена жизнь во всей ее скромности и мере, потому что центр и Бутово-Митино безмерны, и не для труда, и не для старости.

Первая здесь застройка с 20-х. Потом добавляли, разбавляли, разбивали. Дома вписывали друг в друга, в деревья, в дворы, в ворота со звездами и без звезд, в цеха с широкими окнами, в стройные, кирпичные трубы. Теперь здесь серо, бежево и буровато-красно зимой.

И ничто само не заговорит.

Человек. Стена. Тихо.

Снег обледенел, стал как кисельные берега, а в берегах озерки-следы. По озеркам-следам ступаешь к подъезду, к качелям, к киоску на две стороны: в одного входа «Цветы», с другого «Продукты». Капает.

Весной привезут ему в гости внука. Они с мальчиком выйдут из вон того подъезда, и мальчик побежит к качелям, словно видит их первый раз в жизни. Он подымет внука под мышки, усадит на качели, толкнет их одной рукой, и те замашут, как маятник. Голубь попил у водостока, встряхнулся, проветрил под крыльями.

Человек. Весна. Дом. Крылья.

Или так.

Человек-весна. Дом-крылья. Стена Тихо.

Или так.

Весна — человек. Крылья — дом. Тихо стеной за моими лопатками, и прикрытыми глазами я знаю, что ты тоже слепая, ты без окон, потому что в тебе — труба дымохода, труба дымохода из красного кирпича.

«Тихо…»

«Кто это говорит? Ты кто?»

«Я стена за твоей спиной. Ты молчишь, и я говорю»

«Улыбнись мне»

И я теснее прижимаюсь спиной и глубже закрываю глаза, и тоже улыбаюсь.

«В этом доме живет человек, которого я сочинила. Я искала для него дом и нашла. Но дом может быть только один. И дом, который найдешь, станет твоим домом… Ты меня слышишь? Стена?…»

«Слышу. Я молюсь. Ты прислонилась ко мне, и я молюсь»

«Давай вместе помолимся. А какому Богу ты молишься?»

Тихо.

Женщина с продуктовыми сумками, переваливаясь, прошла через двор в свой подъезд. Мальчик-киргиз выскочил из другого подъезда и, сунув руки без перчаток в карманы слишком легких брюк, прорысил через двор — куда-то.

Есть он во мне и в вас, и в них, этот человек, который хочет только молчать. Есть тот, который хочет говорить, и тот, который хочет молчать. Вот сейчас я хочу сказать что-то важное, что-то такое, после чего и закрыв глаза, все будут видеть и не смогут иначе, как хочу я это сказать, глядя на снег и стену, а ты молчишь во мне. Люди выходят на площадь и из подъезда в слякоть — не ради слов, ради молчания. Молчание будет, и город будет. Слышишь?

Невысокие жилые дома, палисады с бордюрами, желто-красные каркасы детских площадок, проходные дворы, гаражи, трансформаторные будки, кирпичные стены, кажущиеся древнее, чем есть, потому что ни для чего. Двухэтажные строения, на которых краской крупно написаны номера, и фургон, где когда-то продавали молочные продукты, давно с закрытыми ставнями.

Слышишь молитву?

А еще такая.

Рая так чувствует, будто костёр – это не трава, а много-много каких-то живых, чьи тельца они видит каждое, и они — главное, красота и святое. Как никогда она вдруг понимает, что главное, красота и святое — просто имена этого костра в парке на Ильме. Она смотрит на ковыль и не может насмотреться потому, что там, где теперь ее глаза, нет времени, то есть нечему закончиться, как улыбка всегда там, где нет ни начала, ни продолжения, ни конца, там, где костёр. Рая оборачивается и смотрит на Летний домик Гёте в розовом палисаде, и снова на луг, и на дуб, из-за того, что вырос среди луговой травы, такой же прозрачный и кроткий, поворачивается еще и смотрит на жасмин и ручей. Поворачивается к Олегу, закрывая ладонями вместе со ртом кончик носа, оставляя одни плачущие глаза, уже опять ее собственные, смертные, дрожащие, без царя в голове.

«Если б не ты… Если б не ты, я никогда бы ничего этого не увидела. Спасибо тебе! Спасибо тебе!…»

Она падает на колени и обнимает колени Олега.

«Ну что ты, ну перестань» — повторяет он, но не знает, как ее поднять.

Зовут их Олег и Рая. Олегу нравится не столько ее имя, сколько то, что она просит называть ее так, а не тем нелюбимым именем, которое дали родители. Нравится ему и что нижние веки у нее как у Наумбургской Уты, как вообще любил ваять готический скульптор — то ли припухлые, то ли приподнятые, отчего разрез глаз полумесяцем.

По ручью проплыла утка, а за ней, как по ниточке, выводок бурых утят. Словно воздушный змей, упавший в воду.

Как будто больно идти ей было от этой ледяной лавы, где гладко обмыленной, где ноздреватой, и везде катящей свои только на вид застылые волны, которые так и норовят скинуть, подныривая под ноги. Рая видит в окне первого этажа сквозь решетку большущую голову Микки-Мауса, с втулкой шеи, положенную на круглый затылок. Рая ищет глазами над улицей троллейбусные провода, но их нет. До обоих метро далеко, и далеко возвращаться. Тянется неширокая жилая улица, наверное, тихая. Наверное, тихая, думает Рая, думая, что вот-вот осядет на плавленый лед. По этой стороне дома стоят сплошняком. Через улицу кирпичный дом с аркой, двор ведет в глубину. Рая вспоминает, что вблизи таких домов ей всегда тепло и спокойно. Словно кто-то родной жил в таком. Кто-то, к кому можно было приехать, подняться в тесную квартиру, сесть на подоконник.

Ей теперь так хочется сесть. Как маленькой.

Если боли вернулись, значит больше не надо бояться, что боли вернутся. Значит, вот оно, главное, что должно было произойти и что сразу ей все объяснит. Ничего не объяснит — а ей все станет ясно. Не то что эскиз можно обрамить, а можно от листа с наброском оторвать кусок и вставить в паспарту. И будет в маленьком окошке одна изогнутая линия, и ее увидят. Главное-то ведь не чтобы законченно или даже красиво, а чтобы видеть. Взять вот этот двор… Взять вот этот двор — и пройти до середины, остановиться, оглянуться, потом посмотреть вперед, и опять назад. Там маячит детская площадка, а при детских площадках всегда скамейки. Рая перебегает не глядя улицу. Входит под арку. Двор. Внутри кирпичный, как и с фасада. Подъезды. Снег. На трансформаторной будке нарисован приморский пейзаж, с розовым небом и торчащими из воды скальными островками. С обломками античных ротонд и одинокой, тонкой-претонкой сосной.

У окна подвального этажа валяется лопата.

Рая прислоняется спиной к стене. Это не стена дома. Дом из серого, а эта стена из красного кирпича. Рая запрокидывает голову, просто так, чтобы что-то в ответ на боль. Труба дымохода.

Из подъезда выходит мужчина, ведя перед собой мальчика лет пяти, видимо, внука. Мальчик видит качели бежит к ним, пытался влезть, но качели довольны высоки. Мужчина подходит, берет мальчика под мышки и усаживает. Мальчику удобно, он взялся варежками за цепи, он приготовился, подобрался. Мужчина слегка отводит и отпускает качели, и те длинно размахиваются, как бы запевая.

Давай вместе помолимся.

Начинай. Ты и есть молитва.

А может, они? Да, это они – молитва. А может, они боль? Знаю только, что тихо. Вот сейчас снег. И опять качели. Чувствую, как ты улыбаешься мне. Ни конца, ни начала. Стена, говорит Рая.

Тихо.

Олег толкнул дверь подъезда и подождал, пока авангард в лице внука Димы не отважится шагнуть за порог. Качели Дима уж точно видел, когда шел сюда с мамой, и все-таки, издав легкий ласковый крик «Качели!», побежал навстречу, уверенный в их дружбе, но качели оказались высоковаты. Олег снова подождал, дал Диме насладиться упорством, затем подошел, поднял и усадил. Дима поерзал, прочно сжал цепи и замер как влитой. Олег качнул на всякий случай слабо. Он не был уверен, как их надо раскачивать. Последний раз Диму привозили сюда почти год назад.

Качели спели ноту и вернулись. Олег повторил, теперь с нажимом. Дима качался, а Олег смотрел на лопату дворника, валявшуюся у окна подвала, и прикидывал, можно ли об нее споткнуться, особенно ребенку, и куда бы ее отволочь.

Прислонившись спиной к трубе дымохода и прижав к ней ладони, стояла женщина. Качели вернулись. Олег больше их не трогал, а Дима не напоминал.

«Дед. А ты за границей был?» — спросил Дима.

«Был»

«А где?»

«В ГДР»

«Где?»

«В Гэ Дэ Эр, в Восточной Германии. В городе Веймаре. Там жил великий немецкий поэт Гёте»

Дима сунул полкулака в рот и отвернулся.

Олег смотрел на женщину, стоящую, прислонившись к стене и закрыв глаза.

«А я был, — сказал Дима, — Я знаешь, где был? Я был в Ан-талии, в отеле»

На этом месте, где потом разбили детскую площадку, стоял деревянный сарай. Края крыши сильно выступали и всегда до апреля были обвешаны сосульками-бородами. Двор, сказал себе Олег.

Он с наслаждением сглотнул это слово, будто выпил воды. Двор. Грудную клетку еще распирало до боли. Двор значило все в порядке, его двор — все обошлось. Олег слышал, как что-то похрипывает, а это он сам дышал носом.

Никогда не бежал так долго. Эти парни гнали их с Генкой два квартала, не меньше. А Генка, тот просвистел мимо и, небось, до сих пор дует, но ничего, Генка спортивнее, за него не страшно. Он не боялся за Олега, когда втравливал его в свои несведенные счеты. Когда тащил с собой караулить тех двоих, оболгавших его на слушании по делу о драке в ресторане гостиницы «Будапешт». Оставь, сказал Олег, что было, то прошло. Но Генка имел вид безумный и все повторял про «отдать долги». Не отдать, а оставить, сказал Олег, но Генка смерил его взглядом и снова затряс головой, снова истерически захмыкал: «не-е-е-ет…».

Зачем понадобилась ему эта стычка? Сразу было видно, что эти парни по двое не ходят. Странно было вбежать в собственный двор как в убежище. Олег уже отдышался, но все еще стоял, прислонившись спиной к стене. Голубь слетел на снег, распахнул и запахнул крылья. Сосульки на крыше сарая, недавно сбитые дворником, опять темнели. В ожидании весны.

Никогда прежде он не видел двор своего дома отсюда, с этой точки. Стена, к которой он прислонился, была трубой дымохода. Олег обнаружил, что если сдвинуть взгляд чуть влево, будут аккурат его окна. Он очень давно не смотрел на окна своей квартиры, с тех пор, наверное, как маленьким гулял во дворе, и мама кричала ему. Сейчас в квартире никого нет. Вдруг Олегу подумалось, что там за занавеской, на подоконнике должен сидеть он. Сидел бы сейчас, как обычно утром в пасмурный воскресный день, не дерни его Генка. Да вот же он там, как обычно, на подоконнике, смотрит во двор. Как обычно, на красную стену дымохода.

Он вдруг подумал, что его могли и убить. Их было человек пять.

Из соседнего подъезда вышли две незнакомые девушки. Одна в лисьей шапке и клетчатом пальто, вторая – в плюшевом полушубке и пуховом платке. Та, которая в шапке и пальто — в очках. Но не это имело значение. Олег чуть больше отвел занавеску, словно так можно было лучше услышать, о чем они говорят.

Я знала, что он меня видит, и снова зажмурилась.

О чем они говорят.

Весна в этом году будет поздняя. Человек. Стена. Крылья.

А вот еще. И еще. И это тоже. Слышишь?

Они — о чем. Одно о чем, как один снег на все. Смерзшийся в ожидании.

А может, они — боль.

Со мной все хорошо, спасибо, я просто молюсь.

Я просто. Я ни о чем.

Давай расскажем все это с начала, теперь вместе.

В городе Веймаре жил великий немецкий поэт Гёте.

Два крыла у дома.