|
на середине мира алфавит станция москва ЕВГЕНИЙ ШЕШОЛИН1955 — 1990
Стихотворения из Избранного 1987 г. Евгения Шешолина,
выбранные АТ для сайта Середина Мира 1 ВЫБУТЫ Это строгое небо не сразу доверяет свое волшебство, и чужому счастливому глазу никогда не увидеть его. Проступают живые оттенки сквозь мятежный безбрежный покров; это небо спускается к лесу и свистит меж сосновых стволов. И — болотом — апрельский кустарник, — весь в небесных, весь в полутонах: юность вербы, бузинный багрянец и под маревом почек — ольха. И когда поминальную рощу можжевельников редких прошли, мы старинную церковь застали во владеньи пролетных ворон. ............................ ............................ И еще закипит непременно это дерево с корнем нагим; о, какая холодная глина, как тревожные нити свились! Не закрыта бездонная память у седых валунов-колдунов, и какие-то главные реки повернули безудержно вспять. 2 КРЫПЕЦЫ Премного Богом отпущено славы местам, где и лето посмотрит строго: крыпецкая брусничная дорога, ратные леса пресвятого Саввы. Здесь он шел один на ящера страсти и вырвал огненный язык из пасти, а когда враг засверкал, как золото, загнал чудовище вон в то болото. И ящер напролом ломился, бежал, и Савва — в ледяную воду, — за ним, — и дразнил, и бил, никуда не пускал, и осенний закат над лесом звонил. 3 ВИД С ХЛЕБНОЙ ГОРКИ Можно выбрать спокойное место над которым церковка царица вольна наградить солнечным светом сквозь дыры в холодном черном шлеме кладбище над мутным ручьем ......................... Она теперь черна на зеленом этой зловещей головой шпицем серой робкой звонницы за кленом а со стенами уже случиться ничего не может............. ............................ благодарные морщины трещин лучи в синих очах прихожанки отдают небо молящим нищим огородам прощенного царства Радуйся невеста в подвенечном достойном только святых радуйся радуйся почти вся в бесконечном и мне досталось луча не рыдай радуйся в огне пречистый агнец радуйся беззащитный радуйся 4 ПСКОВСКИЕ ВИРШИ Заповедные берега за сосняком, где тропинки кончаются только в другом, уютном? — Нет, но до века знакомом веке. Такое чувство, будто прозрачные веки упали с очей, и слились тайные реки в моей душе, как в Великую — ручейки. Ольгина родина; в осоке родники, ради широких дорого ничем не богаты, спрятались для моей заплутавшей тоски. Малуша ворожит, темные перекаты гудят, как в сумерках стон из лесной глуши, но красное солнышко в волнах плывет, свято. Владимир-князь, по теченью веди, реши сердца сомненья, окунем окуни в воду, чтоб в Великую изошла Пскова души! Я возвращаюсь в город; в волосах свободу ветра привольного в волю преобрази! Белый дом Авраамия. Стою у входа. Белый лебедь собора, в небеса неси, чтоб в диких степях Албазина моей страсти казакам чувств явился Лик Святой Руси! Святая Евпраксия бросила на счастье скорлупку церкви, что ждет молитвы, в меня, и я поставлю свой голос светлым в ненастье. Иль как в омуте бетона любовь храня, лежит островок Николы, что в черной жиле грозного царя потушил поток огня. Снова тянет в леса, чтоб еще послужили мои слова серебристым мхом под сосной, тревожной птицей вокруг гнезда закружили. Да сможет блеснуть, как сталь озера, стих мой! — Благородным клинком Александра сквозь зелень! — В сердце да сохраню Досифея покой. Евфросин, в тайге мыслей твой собор не потерян, — над руиной светлый купол вижу в ночи, — в точности воздушных линий уже уверен. Мой дух тощ, как Никандр: пробивают лучи, но священной раки прикасается голос. Сладок свиток жизни моей! Дальше учи! Я в глухом поле пою, — под ветром колос; моя тропа от века давно откололась, во мне уходит Кирилл чащей наугад. Тайные песни в низине груди звенят, — слышишь, странник надежды моей? — Значит скоро! — Уже вокруг тихо напевают цветы. Не прилизанный я мальчик века из хора, дикие мои космы от солнца чисты, а если шел к бреду, то к высокому бреду: проскачу по главной улице — чуду брат — и от ваших машин — Микула свят! — на цветущей палке моих стихов уеду! 5 «Как попал сюда?.. Зачем здесь живу?..» — Тогда терпенье мое достигло предела: разве должны жить люди под этим дождем, назойливым, как жалобы опустившегося старика?.. И снова лошадь судорожно тронула телегу с картошкой, — напролом, через грязь, надрываясь, между ушами чувствуя кнут, и перешло предел, — я круто в лес свернул и сразу стал искать сучок какой-нибудь, задоринку, чтоб можно было забыться с ней, — я задыхался от ненависти к самому себе, — и случай тотчас представился: среди травы, уже пожухшей и сырой, вдали от братьев, хилый василек меня заметил. Я подумал: «Вот достойная отрада!...» — Вспоминать со злостью начал южные цветы, но не смутился он и продолжал меня удерживать, и я увидел ненужный вырез лепестка и цвет, меняющийся нежно; он стоял уверенно, как маленькая рифма, среди гнилья какого-то, травы пожухлой; за кустами лошадь дышала тяжело, и дождь все лил, — брюзжащий, неотступный, мелкий. 6 Вечер тлеет, как сад на обломках веков, и лишь горстка небесной росы светляков. От чумных я столиц далеко-далеко, И не видеть мне времени слишком легко. Но за тысячу лет протрещит козодой, и наполнится озеро сизой водой. И над сонною местностью северный ветр раскачает деревьями траурный метр. Там деревни пойдут, городки, города, барабаны колес и вокзалов орда. Будут рощи-костры, будут хаты в годах, и вороны кургузые на проводах. Будет сердце меж двух неотступных пучин, и осенние клены уютней лучин. Будет птица бескрылая быстро лететь, будет красная нитка в ладони гореть. И очнутся слова средь беспамятных трав, до травинки колючие ветры вобрав. 7 ПО СТАРЫМ УЛИЦАM 1 Классических поэм сюжеты неизбытны, на старых площадях печалиться легко, но где-то я иду оббитым лабиринтом, вдоль выщербленных стен неровным плитняком. Растет на крыше куст, летит басок скандальный, вся улица вперед на много лет видна, и под один мотив, — простой, сентиментальный, — проходит чья-то жизнь улыбкой из окна. Вот здесь он, — помните? — тогда остановился, и закружился сладкий солнечный сюжет... Решился подойти... Напротив он родился И умер через дом, спустя немного лет. Летучей мышью змей дрожит над домом робко, проходу просто нет от жирных голубей, и мальчик-декадент у стен родной коробки пустил цветную стаю мыльных пузырей. Ирония груба, все истины банальны. И в поле выходить, и жить любить могли. Быть может, лишь один мотив сентиментальный останется кружить по тупикам земли... 2 А за чердачным пыльным маленьким оконцем сквозь много передряг, обычно по ночам, итожились века, и утром било солнце сквозь пятна на стекле по высохшим щекам. Мы плыли по подземным голубым каналам сквозь синий полумрак вдоль берегов, где рос густой ворсистый мох; вокруг белели скалы; пульсировал во сне тревожный, нежный мозг. Мы выбирали жизнь, как выбирают шапку, и, как зверей, себя насмешливо пасли; как щупает паук поверхность тонкой лапкой, двоились в глубь души, — пугались и росли. И как всегда, в конце входил кочевник рослый, — покорный до конца, здоровый и прямой... Лишь кажется, что жить необычайно просто, а под тобой растет культурный тайный слой. Я тело пронесу любимым переулком отверженных жрецов, я сделаю лицо обычным, я пройду спокойно мимо гулко шагающих в строю румяных мертвецов, я к другу, я метнусь, — меня могли заметить, — к окошку, через двор, на желтый тайный свет... Метнется кошкою навстречу черный ветер, неровный нервный дождь зализывает след. 8 КАЗАНСКИЙ ВОКЗАЛ Я в натоптанной, потной прихожей Европы нет, совсем не надеюсь тебя найти... Я готов полюбить эти страшные толпы, я готов, умереть, прости!.. Я уже оторвался, уже не удержишь: Волга, степь, за спиной, нигде... И какому-то древнему ритму подвержен, я волнуюсь травинкой в крещеной орде. (Там, на вокзале, я забыл тебя только на пять минут, — мне понравилась таджичка напротив, — ты знала и раньше: лиловая Персия, черные луны глаз из-за стрелоресниц, хотя, наверно, Душанбе, троллейбус, микрорайон, дом с кирпичным псевдоорнаментом, пара детей, лысеющий муж... А так — я искал тебя...) Копошатся татары; тугие узлы не поднимет казах, матерится; Забивают казаки в купе «козла», и плывет мировая столица. Успокоюсь. Подумаю. Грозный Иван! — Мне три дня трястись по стране. И во сне, я прошу, не являйся мне, — я уехал опять собирать туман... И трясется ценитель восточных стран здесь, на полке, лицом к стене. 9 ПЕРЕГОН ...Уже пошли какие-то районы, где смерть ночует в блоковых бараках египетских кубических заводов, и под угольник строятся дома, и окна загораются в затылок: арифметическое небо окон!.. Что, город, борется в тебе, таится, какой мутант из недр твоих грядет? А утром выплыла другая местность, богатая травой, ольхой, оврагом, где босоногой пылью бездорожья покрыта вереница деревень; здесь властвует рассохлая Коломна над одичалой монастырской рощей; и ароматным мхом покрыты плиты, и твердый, сочный, зреющий орех. Надеемся, забытое Поочье, на чье-то удивительное детство по ежевичной выжженой тропинке к пруду, где спят янтарные язи. Как будто, никого из Подмосковья я из родных не знаю, но родное я проезжал. Ты все еще похожа, лубочная, резная колыбель. А за шоссе, за дымом, за Рязанью, за проводами — станции редеют, редеют и леса, и вечерами уже зовет глубокая полынь. Уже чумазей дети на перронах, уже летят мордовские названья, цыгане все пьяней, аляповатей, и судьбы вязче, вязче и темней. Поволжье. Кровь отца. Далеких барок спокойный ход... Огромная Самара, голодная и ушлая, лежит. Где белая игрушечная пристань? Уже не пахнут берега укропом. Бессмысленное новое названье. Неведомая новая судьба. Татарщина! — Бескрайни дальше степи: распахнутый горячий материк сурков, у насыпи оцепеневших, коней, хмелеющих, как в центре круга, шершавого безжалостного ветра, озер соленых и далеких гор. А там, где край, размытый край России, пространство начинает рассыпаться в сухую сердцевину континента, и дыни начинают созревать. Еще здесь можно, все же, потеряться; родиться можно, а потом — забыться, или дойти до синих синих гор... 10 ТОВАРНЫЙ Вот на ночи настоялась открытка: пригород, лето средних широт... (Синий кружочек, красная нитка; синий кружочек в тумане зашит.) Вижу, как быстро растешь ты, великий, только с вопросом «куда?» — не лады... Я ли не знаю твоей земляники — крупной, кровавой и горькой, как дым?! Я ли забуду волнующий запах?... Бей, колесо, в две басовых струны! Гей, балалайка в мозолистых лапах странной и страшной родной страны! Сходятся, сходятся, сходятся рельсы, острая точка скользит впереди... Ты уж тогда поточнее прицелься!.. Сходятся рельсы в холодной груди. Проклята шаткая шутка такая, штуками проклята кем-то за так, катятся кости, строка затекает, и подтекает заката плакат. Катится время, и горка поката; сбыта товарка, товар заголён... Волк вам тамбовский товарищ, ребята, имя которому — век, легион! Корень мой вырван, несется мой табор, в сердце моем продолжается ось; я зацеплюсь за подножку, и тамбур — брат всестороннему ветру насквозь! Ты не загадка, но я разгадаю! Зря ли мои непокорны вихры?! Я пролетаю лесами Валдая просекой в небо с высокой горы. 11 ВПРАВО ПО КАРТЕ уроку географии СССР посвящается
Тянется, тянется карта... Слезит ли морозный ветер сквозных лагерей бесслезных замызганной жизнью тех, что нечеловеческим матом в вечную память вмерзли за гранью запретных тем? Где выживет ражий и рыжий с каплями между век. На теле огромном вижу татуировку рек. 12 ...Дальше — хуже и дольше: прибавился на день путь возврата домой через высохший лес... Покажу я следы ученических ссадин, и двойник улыбнется с далеких небес... Оторваться совсем, — беспризорно, позорно задыхаться, ползти, как котенок искать... Мох бессильно вцепился зачаточным корнем в равнодушную, сонную, теплую мать... На трухлявых останках могучего леса, на последних гноящихся ранках величавых пней — вырастает наследник, — многоствольный кустарник, стеблистая стая гибких душ, обреченных, безвольных и болезненно-нежно-зеленых. Что имели в виду вы, уйдя без меня? Для кого без дорог я несу свою лепту? По тропинке в себе мне теперь догонять, иль разгадывать след по китайским рецептам? Продолжается время, журчит: «Не беда! — Мы успеем напиться дорожною пылью...» Растворяется над горизонтом звезда, и рассвет поднимает затекшие крылья. 13 Там коттеджи вдоль теплого моря стоят, доносится плеск дорогих голосов; вход и выход увит виноградом, свят, во дворе — белый, как бумага, песок. Если честно, там можно идти наугад переулками до зеленой звезды: ни одна дорога туда не годна, от огромной прибыли не везёт. А у нас перепутались в осенней ночи дозорные, льет бесконечный дождь, стуча зубами хоть одного луча, — пусть ржавого, на бездорожьи ждут. 14 ПОДРАЖАНИЕ ЗААМВОННОЙ МОЛИТВЕ Благословляющих благословляя, открой, Благой, благие двери рая, благословенье не отринь! Стерпи нетерпеливых, Столп Терпенья, спаси в ночной дороге, Свет Спасенья, и брошенных Ты не покинь! Твой глаз так синь! Не рушь дворец прекрасный! Надеется прозреть дворец несчастный! Не ослепляй же эту синь! И так наш горек мир, огня хватает! Пошли нам мир! Над нами страх витает! Не зажигай звезду-Полынь! И это от Тебя исходит слово! Прошу: скажи, как мне вернуться снова В Твои Уста Творящие! Аминь. 15 ЖОЛТЫЙ ДОМ врачу Г.
...День вытащился, как заноза. Когда соседи все уснули, я пью воспоминаний дозу, как разноцветные пилюли. ...Не все рассчитано на небе: ошибок много очень грубых! Где Ваш большой янтарный гребень? Где платье длинное в раструбах? Вам бы пошел средневековый высокий скандинавский замок; к камина отблесках багровых — портреты предков в строгих рамах. Но властность все же просочилась; природу никуда не спрячет природа, — столько Вам на милость душ, словно нанялись батрачить! Когда в привычной Вашей власти замызганные чьи-то судьбы, брести кому-то сквозь ненастье в груди и думать: «Хоть уснуть бы! Я отлетаю вместе с годом... Он кончится в храпящей спальной... Ну, протащусь сквозь непогоду, и, все равно, исход — летальный.» Год сыплет желтыми листами в растерянности перед бездной, и ветер ветками листает историю его болезни. 16 ПИСЬМО ИЗ КОТЕЛЬНОЙ О потомки в заоблачной кроне, ведь уже через лет пятьдесят, если сбудется, — каждый в короне, и на дереве булки висят. В вас же вовсе не станет изъяна и поймете с бесстрашной слезой, как пыталась одна обезьяна рассказать вам про свой кайнозой. Тут эпоха, конечно, не сахар, но бывает и вовсе такой, что пошла ваша бабушка на хер, говоря, как с живыми — живой. Может быть, не извилист мой разум и душа под холодным ключем, но в какой-то железный маразм я сейчас до утра заключен. Извиваются трубы... Полезный хоть кому-то, почти как печник, что ж я рифмами сыплю, болезный, без мандата к святыне приник? Я в котельной сижу, как на кнопках; равноденствие, время стоит... Я мечтаю: какая раскопка невеселая вам предстоит! Только мне-то — чего веселиться? — Желтый череп, возможно, пробит... А пока что внутри шевелится допотопных надежд трилобит. Не обвалится акция гнейса, не успеет сгорбатится дно... Потому-то, как раз, и засмейся, что со школы тебе не смешно. Небо как на тарелке... А выше? Не меняю я наши места. Вон у друга поехала крыша, и случается все неспроста. Кто-то глупый еще не покорен, кто-то добрый махнет, и лады! О товарищи, горек ваш корень! Каковы-то, наверно, плоды!... Наливается общая доля. Внучек деда посмертно простит. Под гребенку острижено поле, и последний сорняк шелестит. 17 ...А осенью вспыхнет, как елка, аллея; родные домишки, — кому рассказать! По вечеру тихо плывет бакалея, и тени пришельцев по клумбе скользят. Ко мне — за сарай и немного пройдете Тропой Металлистов над сточной рекой, и лысый в цветном голубином помете все так же за ветками машет рукой. Опять не попасть на арену Икару!.. Я, видимо, крайний! — На то и гожусь... Я брошусь под первый попавший «Икарус», в трех проклятых улицах я заблужусь! Эпоха бесстыдно латает заставки. В кровавые жмурки играет плакат. Я выйду по нежно-сиреневой справке, и надпись по золоту: «не виноват!» 18 Не помню, где вдвоем с собой мы были; текла через окошко синева, и двор в траве, и на траве — дрова, и старые часы неслышно били. Текла через окошко синева, меня не торопили, не будили, и старые часы неслышно били, и снились чьи-то тихие слова. Меня не торопили, не будили, легко шуршала мягкая листва, и снились чьи-то тихие слова, и, кажется, о счастье говорили. Легко шуршала мягкая листва, и ветви до подушки доходили, и, кажется, о счастье говорили, и книги недочитана глава... 19 ЦВЕТЫ Пусть по утрам струится душистый горошек, и мальчик в теплых сандалях стоит на крыльце; желтый мяч, будто фокусником подброшен, опускается, лежит в мокрой пыльце. Пусть, застигнут волной сирени, он верит, что по твоим следам нельзя не кадить, когда распахнут ветром облаков веер, когда по таинственным улицам можно ходить. Пусть будет роза, белая-белая, согласен, — видишь: не истерта радость в душе моей; оказывается горели цветы, хоть погасли; развевается разноцветный вечерний змей... Пусть под старинную чистую лютню жасмина приснятся низкие дома в незнакомой степи, окошко выйдет во двор какой-то другой жизни: драгоценный луч соскальзывает с черепиц. Пусть в старости тонким ядом нарцисса надышится дорожки одинокий отрезок, наконец-то откроются с желтых страниц лепестки ломкие, как засохшая стрекоза. А когда умру, принесите к могиле лилии, только лилии, холодные лилии. 20 ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ (РЕЗЕКНЕ) а) Моисей — дурачок с базара, Соломон — угрюмый сапожник и Давид, что заставлял плакать на вокзале старую скрипку. И где-то под Яффой он понял, что город его не примет, что жители бросили город, — он спал, а они уходили еще до восхода солнца понуро, будто в могилу. Дорога среди огородов упрется в белую стену, — там маленькая Иудея, туда он один поедет, и будет жаркое лето, и за холмом песчаным будет казаться море, и будут илом Евфрата пахнуть буквы на камне. Искал он след человечий в пустыне, но, шире неба, молчала в ответ пустыня; искал холодный источник, и солнце над ним смеялось, — и высохла влажная роза губ в пустыне, где-то под Яффой. Моисей — дурачок с базара, Соломон — угрюмый сапожник и Давид, что заставлял плакать на вокзале старую скрипку. б) ...Теперь они с Моисеем покидают чужой Египет. А ветер северный сосны сеет, а с неба холодного дождь сыплет. А в небе холодные змеи реют, и ветер простуженный зол в хрипе... Теперь они — в Иудее. Прощай, громоздкий Египет! &msash;Или, или, лама сафахвани!— Когда-то жизни просили они. 21 ВОСПОМИНАНИЕ О ЛЕНИНГРАДЕ Тот темный дом, нетронутый войной, я вижу, как за рамою двойной. И медный конь, так благородно ржавый, и обьясненья первые с державой. И цветники парадных незабытые, и ангелы взмывают недобитые. И синей паутинкой рвется след моих болгарских сладких сигарет. 22 СУЛТАН на смерть собаки
Он до конца понять не мог, но все скулил, как будто плакал... Душа слепая, как щенок, и брошенная, как собака. Султан, и за тобой пришли? И ты дружок не откупился? Горячий сын живой земли, горячий мяч — упал, разбился... Ты, взрослый, ласковый щенок, как стал ты камнем и вопросом? Откуда ты, Султан-дружок, меня узнал холодным носом? Я память спрячу, сберегу... А души их, — незлые души?! Султан, ко мне! — И на бегу летят по ветру крылья-уши. 23 Пока еще не отцвел жасмин, и аромат восточный-недотрога дорогу преградил прозрачным снегом, и ждут меня немного, и один стою и вымаливаю — много, пока еще... Я сбился... Мир — как ты, — как летний снег, как эллинское тело... Мне подарили белые цветы, и я не знаю, что мне с ними делать. 24 РИПСИМЭ 1 Ни игрушкой дворцовой, ни храмом быть она не хотела!... О, зачем подарили боги ей такое прекрасное тело?!.. Мимо пёстрых еврейских лавок, натыкаясь на всех, как слепая; мимо наглых легионеров все бежит, все бежит святая; испугала старушку с внуком, рассмешила, толкнув, солдата; никуда, никуда не скрыться от безумного взора Трдата! О, зачем эти жесты, лица прячут хитрость и выпад зверя?! — Не спасёт, не спасёт столица, не поверит... Вот и топот за нею сзади... «Стой, ослушница, не надейся!» И не славы, но неба ради. Повели с опущенным взором (А народ запомнил — орлицей!), и сожгли прекрасное тело... Ни царицею, ни собором не хотела быть, не хотела. 2 Мы бродим по Эчмиадзину, — и он от щедрости веков рассыпал целую корзину суровых каменных цветов. А там, где нет уже и духа рассеянных в эпохах дней, там персики — древнее туфа, и виноград всех стен древней. Но вновь под чары строгих линий, душой начертанных в уме, глотком воды на жаркой сини нас возвращает Рипсимэ. 25 НАРЕКАЦИ Как осенью томится спелый плод, так он, собой измучен, наконец еще один неутолённый вздох не выдохнув, поймав почти руками, так бережно, как полную воды большую чашу, через сад понёс, чтоб вылить в келье на страницу все, что он так долго чувствовал; теперь уже не сможет не услышать Бог его мольбы, и чудо Гаваона Он повторит, и будет мир спасен... Чиста наполовину, но уже чиста, как свет, едина, будто вздох, испив бессмертье, новая страница пред ним легла, и, утомившись, он откинулся, забылся и услышал уютную, благую тишину; спускались сумерки, и синий воздух застыл, смущенный, в маленьком окне, и кто-то разговаривал так тихо в его душе, как будто разбудить его боялся, и жестокий мир был нежен, будто колыбель ребенка... Он спал легко, доверчиво и долго. 26 ПИЦУНДА Толику, Кобе, Гуржи
Отец Златоуст, не доехал сюда ты, а мне повезло, но скажу за глаза: на отдых по ГОСТу Большого Плаката смотрю, как во сне, закрываю глаза. Вот вилла внизу в поросях полосатых, как памятник пальцам и планам Шоты; опять апельсином хрустят поросята, и ссорятся миллионеры-шуты. А то — собираются в бодрые нарды: тяжелые кости ложатся «шаш-ду»!.. Промчались счастливые годы-гепарды, осталась беседка в айвовом саду. Как солнце ни билось, озябли лимоны... Как гордо стоит молодой кипарис! Как плавают в синем тумане балконы, и споры гортанные сыплются вниз! Кацо в фиолетовых новеньких брюках, потомок Тиграна, навек грустнонос, а ближе — акцентолюбив и наклюкан, на выдумку хитрый и русый нанос. Не для потому что бы — а потому что стаканом с попутчиком не дорожи! Будь смел, как мужчина, и чист, как поручик, и всем задолжай,как веселый Гуржи! Проходит эстонец, рожденный в Китае, к вечернему бризу блестательно пьян; проходит и лето, проспекты листая, и пьют эвкалипты чужой океан. Глаза я закрою и слышу, как море столетья играет тяжелым песком. А после обломок триеры, не споря, земле возвращает ленивым броском. Закрою глаза я, как будто проблемы забыты под гребень и тем решены... Прибой пробегает мажорные темы, не сохнут солёные губы волны. Когда бы возможно на теплую тропку осыпаться облаком ягод, как тут; забыть на земле недопитую стопку, — как солнце, как море, как здесь не живут. 27 ФЕРГАНСКАЯ ДОЛИНА Земля, где хан-Гэсэр когда-то проскакал, даруя глаз разрез; страна — горячий лал, сатрапия Луны, вселенной посредине... И снова, помолчав, хаджи и аксакал заводит свой рассказ о Мекке и Медине... Персидский ветерок, поджаренный песок, зазнавшийся сапог и из Хафиза строчка... Пусть сохнет роза губ, пусть на зубах песок, все будет хорошо: придет домой Юсуп, где бесконечный дождь и голубые кочки... А в самом центре сна есть небольшой михраб, и смотрит на него молящийся с любовью. Я думал: отчего михраб сравнили с бровью любимой, — лишь успел по компасу араб его расположить... И я взглянул под арку, и мне в узоре Глаз открылся, многоок; не раз я припаду к бесплотному подарку; не сразу говори про замерший Восток!... Запомнил я всего один сосуд граненый, и всюду шелестят зеленые знамена, навьючены ослы, налился виноград; что будет через день? — что было день назад? При чем тут Тамерлан? При чем тут македонцы? Созрели во дворе сухие кирпичи, лепешки горячи, и — только поперчи! — и Заратуштра рад безжалостному солнцу! А глина так легка от голубого зноя, а улица узка и щелию сквозною уводит в свой кроссворд, как в караван-сарай. Там молодой старик с глазами Авиценны, там, словно плач зурны, смеются вязью стены. И я там был, и я пивал там чай! 28 КОЛЛИ собаке Жэрри
Всадники шалые шакалы рыжие полями желтыми цветами мокрыми В тумане ты колышешься, как пламя, и смотришь влажно-карими глазами, а скальд играет грустно и протяжно в тумане. Ты только смотришь, ничего не скажешь, сама не знаешь, как его ты любишь, и он не знает, ничего не знает, и — спросишь — он не сможет, не расскажет. И скальд играет грустно и протяжно, и сладко веки закрывать под арфу, и снова ветер, и туман, и песня приснятся. Всадники шалые шакалы рыжие полями желтыми цветами мокрыми 29 НЕЦАУАЛЬКОЙОТЛЬ Я, Нецауалькойотль, великий царь, пью чоколатль в прохладном дворце.... Долго ли пить чоколатль?... Я, Нецауалькойотль, плачу: все-то мои владенья длятся одно мгновенье! Что же я плачу, несчастный?!.. Ослепительны песни мои, как солнце! Есть ли другое, вечное солнце? Жарко поют яркие цветы! Есть ли другая земля, без смерти? Горят ли там яркие цветы?.. Как я могу удержаться?! Разноцветные цветы — под ногами!.. Что еще меня может утешить?!.. Есть ли там яркие цветы?! Ах, зачем я ушел оттуда?!.. Опьянел я от благоуханий! — в нетерпении цветы срываю, хочу, чтоб они не увяли!.. ...Зачем я иду туда?! Пурпурные цветы под ногами!.. Одни лишь цветы веселятся! Усладится ли тот, кто уходит? Горят ли там яркие цветы?! Одно мгновенье продлится радость!.. Вот и допил я прекрасный чоколатль... Нет, не будет там больше печали!.. 30 ФАНТАЗИЯ ЗМЕЙКИ (индийская рага) Змейка жизни вьется на закате, над бездонной синью вьется, холодея, золотая, на закате, замирая, над холодной синей бездной змейка жизни. Так скользнет под плоское сознанье, заиграет по растеньям глянцевитым, перевитым по зазубринам развалин, золотой тоски пронзительная змейка. Так в спокойном изумруде предвечернем, так, сгустившийся пронизывая воздух, над чернеющею бездной на закате вьется, вьется золотая змейка жизни. |