|
на середине мира алфавит станция москва Геннадий Айги
ГЕННАДИЙ АЙГИИЗ КНИГИ "ПОЛЯ-ДВОЙНИКИ" Москва, изд-во О.Г.И., 2006. ОТМЕЧЕННАЯ ЗИМА. стихотворения 1954-1965 гг. В РОСТ 1. в невидимом зареве из распыленной тоски знаю ненужность как бедные знают одежду последнюю и старую утварь и знаю что эта ненужность стране от меня и нужна надежная как уговор утаенный: молчанье как жизнь да на всю мою жизнь 2. однако молчание — дань а себе — тишина 3. к такой привыкать тишине что как сердце не слышное в действии как то что и жизнь словно некое место ее и в этом я есть — как Поэзия есть и я знаю что работа моя и трудна и сама для себя как на кладбище города бессонница сторожа 1954–1956. В ДЕКАБРЬСКОЙ НОЧИ
Н. Ч.
в страхе как будто в декабрьской ночи самоосвещаются вещи души и как говорим “тупики” и “дома” и “туннели” определяю я это немногое — когда повторяю: что общность избравших друг друга совместность их нищенская — как разрешенная по недосмотру! но неотменима что ежедневно обязан художник знать о силе и времени смерти и знать потому: что для правды не хватит и всей его жизни что можно быть светлым всегда — о хотя бы от боли! — когда эта боль — словно заданная неотличима от веры что — как говорящие — теплятся вещи души в страхе — как в зимней ночи всю полноту образуя необходимого ныне терпения 1957 БОДЛЕР Не вы убивали не вы побеждали не вашего поля Недаром вы слушать его не умели диктовало откуда-то что-то места своего не имея и не было будто ни губ ни бровей ни висков кроме далекого голоса и неожиданных рук И даже законы движенья и роста искали иного служенья ему: непредвиденным было то место под небом где все утверждалось как тяжесть и от всех эта тяжесть его отделяла как падающее что-то отделяется от воздуха в воздухе — И цвета испанского табака были живы глаза перед смертью тоскующие по чистоте рождаемой только разрывом и гибелью 1957 РОДНОЕ я должен дойти губами до ее беспредельных глаз и удивлюсь я тогда чуть пульсирующим жилам на подглазье ее и пойму что это от их прозрачности и бестелесности так светлы и больны чуть вздрагивающие эти глаза и полюблю я ее и руками моими и губами и молчаньем и сном и улицами моих стихов и ложью — для государств и правдой — для жизни и платформами всех вокзалов где я буду в последний раз смотреть на горячие черные спины паровозов на дворах депо оставляя ее очередям и убежищам маленьких страшных городов Сибири и уезжая от нее навсегда на бойню людей моего же века 1958 ТИШИНА Как будто сквозь кровавые ветки пробираешься к свету. И даже сны здесь похожи на сеть сухожилий. Что же поделаешь, мы на земле играем в людей. А там — убежища облаков, и перегородки снов бога, и наша тишина, нарушенная нами, тем, что где-то на дне мы ее сделали видимой и слышимой. И мы здесь говорим голосами и зримы оттенками, но никто не услышит наши подлинные голоса, и, став самым чистым цветом, мы не узнаем друг друга. 1960. ОБЛАКА В этой ничьей деревне нищие тряпки на частоколах казались ничьими. И были над ними ничьи облака, и там — рекламы о детстве рахитичных и диких детей; и музыка о наготе гуннских и скифских женщин; а здесь, на постели, на уровне глаз, где-то около мокрых ресниц, кто-то умирал и плакал, пока понимал я в последний раз, что она была мама. 1960. СМЕРТЬ Не снимая платка с головы, умирает мама, и единственный раз я плачу от жалкого вида ее домотканого платья. О, как тихи снега, словно их выровняли крылья вчерашнего демона, о, как богаты сугробы, как будто под ними — горы языческих жертвоприношений. А снежинки все несут и несут на землю иероглифы бога... 1960 ДОМ ДРУЗЕЙ
К. и Т. Эрастовым
Было совместное соответствие дыханья, движенья и звука в их первозданном виде. Надо было уметь не усиливать ни одно из них. И во все проникал свет звука, свет взгляда, свет тишины, и где-то за этим свеченьем плакали дети, и изображало пламя свечи пересеченья наших шагов. И мы находились в составе жизни где-то рядом со смертью, с огнем и с временем, и сами во многом мы были ими. 1960 ЛЮДИ Так много ночей линии стульев, рам и шкафов провожал я движениями рук и плеч в их постоянный и неведомый путь. Я не заметил, как это перенес на людей. Должен признаться: разговаривая с ними, мысленно мерил я пальцами линии их бровей. И были они везде, чтобы я не забыл о жизни в форме людей, и были недели и годы, чтобы с ними прощаться, и было понятие мышления, чтобы я знал, что блики на их фортепьяно имеют свою родню в больницах и тюрьмах. 1960 ДЕТСТВО Желтая вода, на скотном дворе — далека, холодна, априорна, и там, как барабанные палочки, не знают конца алфавиты диких детей: о Соломинка, Щепка, Осколок Стекла, о Линейные Скифские Ветры, и, словно карнавальная драка в подвалах, Бумага, Бумага, Бумага, о юнги соломинок, о мокрые буквы на пальцах! ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ — ЭТО КАК БЫ РЕЖЕТ, НО ТОЛЬКО МЕНЯ, НЕ ВАС! РЕЖЕТ — ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ! Коровьи копыта — ярки, неимоверны, что-то — от въезда в бухту, что-то — от бала, и сразу, как стучащие рельсы, ярки, широки, беспощадны обнимающие нас соучастники — руки, сестры, шеи, мамы! Разгуляемся снова, разгуляемся, снова заснем и пройдем не вчера, не сегодня, не завтра, а-а-а-а-а-а ! — СКВОЗЬ КРИКИ ДЕТЕЙ, ЧЕРЕЗ МОКРЫЕ БУКВЫ, ЧЕРЕЗ КАРТИНЫ И ПЛАТЬЯ И ЧЕРЕЗ КОГТИ ПТИЦ! 1960 СЧАСТЬЕ — Там, где эти глаза зачинались, был спровоцирован свет... Я симметрично раскладываю ракушки на женщину чужую, лежащую на песке. А облака — как крики, и небо полно этих криков, и я различаю границы тишины и шума, — они в улыбающейся женщине заметны, как швы на ветру; и встряхиваюсь я, как лошадь, среди потомков дробей и простенков; и думаю: хватит с меня, не мое это дело, надо помнить, что два человека — это и есть Биркенау, — о табу ты мое, Биркенау мое, игра матерьяла и железо мое, чудо — не годится, чyдинко мое, “я” — не годится, “оой!” мое! 1960 СНЕГ От близкого снега цветы на подоконнике странны. Ты улыбнись мне хотя бы за то, что не говорю я слова, которые никогда не пойму. Всё, что тебе я могу говорить: стул, снег, ресницы, лампа. И руки мои просты и далёки, и оконные рамы будто вырезаны из белой бумаги, а там, за ними, около фонарей, кружится снег с самого нашего детства. И будет кружиться, пока на земле тебя вспоминают и с тобой говорят. И эти белые хлопья когда-то увидел я наяву, и закрыл глаза, и не могу их открыть, и кружатся белые искры, и остановить их я не могу. 1960. УТРО В ДЕТСТВЕ а, колебало, а, впервые просто чисто и озаряло без себя и узко, одиноко и выявлялась: полевая! проста, русалочка! и лилия была, как слог второй была — на хруст мороза, — с поверхности блестящей, мокрой, — царапинки! — заговорю, — царапинки! с мороза, и на руке — впервые след пореза а этот плач средь трав: — я богу отдан заново! а нищий брат, мой ангел под зарей! — уже тогда задумали, чтоб объяснил, и чтоб ушёл, и чтоб осталась эта суть: царапинки... заговорю — царапинки... 1961 РЕКВИЕМ ДЕВОЧКЕ милей вдоль рук прощальней вдоль ресниц и птицею на полустанке узка отброшена и остановлена потом не появившись были стены прошла зима и сохранились там где закрыто все и сеча тихая одежд и леса и место облика где нам не быть И ВОТ — БЕЗ ПОМОЩИ ЛЮДЕЙ, СЕРЬЁЗНО, И ОЧЕНЬ ДАЛЕКО &mdash: БЫЛА, КАК НА ЛЕТУ ПРОШЛА БЕЗ ОТЗВУКА: “БЫЛА! БЫЛА!” еще кричат поют и светятся в садах во всем поселке далекие чужие как точки золота в песке и тянутся уже во тьме ряды притихших теней просты как я молчащий как вы не узнающие тех что уже во тьме 1961 ПРЕДЗИМНИЙ РЕКВИЕМ
Памяти Б.Л. Пастернака
провожу и останусь как хор молчаливый я в божьем пространстве весь день предуказанный с движеньями зимнего четкого дня словно с сажею рядом а время творится само по себе кружится пущенный по миру снег у монастырских ворот и кажется ныне поддержкой извне необходимость прохожих а уровень века уже утвержден и требует уровень славы лицо к тишине обращать и не книга но атлас страстей в тиши на столе сохранен а год словно сажа коснется домов в веке старом где будто разорваны книги и любая страница потребует линий резки и складки к себе через мои рукава где холод где рядом окно а за ним сугробы ворота дома 1962 ЗАМОРСКАЯ ПТИЦА
А. Волконскому
отсвет невидимый птичьего образа ранит в тревоге живущего друга и это никем из людей не колеблемо словно в системе земли сила соловья создающая словно в словах исключение смерти: сердце — сечение — север а рядом приход и уход замечающих перья и когти знающих гвозди крюки и столбы не боящихся видеть друг друга и надо на улице утром на шею принять холод от стен и сугробов и тайная фраза синичья диктует сердечную славу всему слава белому цвету — присутствию бога в его тайнике для сомнений слава бедной столице и светлому нищенству века снегам — рассекающим — сутью бесцветья бога — лицо светлому — ангелу — страха цвета — лица — серебра 1962 ПОЛЕ — ДО ОГРАДЫ ЛЕСНОЙ после белого поля — широкого нашего —
постепенно чужого
перекладина — издали наша — а пока я бунтую — мояи царсово-садо бело на юру сарабанда-пространство чистая без удара и опять без удара одинокий и взрослый я с этого края пойму цвет — дальнего края другого там после зеленого логова двойника людского понятия “поле” черные тонкие ветки деревьев и санки и дети в овраге как ласты — чисты далеки и слабы! особенно — в поле! с холодными шеями! и если душа словно бог выясняет что можно все шеи ломать словно бог прозрачность без зренья любя то в поле заброшенном мной поверх глаз ради памяти и дети на месте на месте и я и разрешены как во сне постепенно и быть и смотреть и болеть и тайное что-то иметь непременно особое что-то иметь что с марлею схоже и схоже с бинтом — оброненным в доме пустом но знающий ясно разрезы во мне чистоты в чистоте я знаю что есть и двойник погребенья есть место где лишь острова-двойники: чистого первого — чистого третьего — чистого вечного — чистого поля 1962 КАЗИМИР МАЛЕВИЧ
... и восходят поля в небо.
Из песнопения (вариант)
где сторож труда только образ Отцане введено поклонение кругу и доски простые не требуют лика а издали — будто бы пение церкви не знает отныне певцов-восприемников и построено словно не знавший периодов времени город так же и воля другая в те годы творила себя же самой расстановку — город — страница — железо — поляна — квадрат: — прост как огонь под золой утешающий Витебск — под знаком намека был отдан и взят Велимир — а Эль он как линия он вдалеке для прощанья — это как будто концовка для библии: срез —
завершение — Хармс
— в досках другими исполненбелого гроба эскиз и — восходят — поля — в небо от каждого – есть — направление к каждой — звезде и бьет управляя железа концом под нищей зарей и круг завершился: как с неба увидена работа чтоб видеть как с неба 1962 Вдруг — мелькание праздника а ведь и днем не назовешь! — как будто это птицы свет (теперь “свет Моцарта” сказал бы)! — кружа играющего легкого по миру будто из себя катая по кругам-подсолнухам даль наполняли словно шумом мельничным и блеском девушки!— для праздника святее сиянием первичным — (хотя всегда мы умираем а это нами и живет: блестим расплескиваясь тихостью себе не разрешая знать) &mdash: и все прозрачней леса тень и вот — как даропрнимательница ряды сияния выстраивает и добавляет из себя последний вздох дневного пенья — и — ровен мир! — река серебряна поляна золотиста я юн (как с Губ-что-Свет) 1963 ЦВЕТЫ ОТ СЕБЯ САМОМУ в разрешенной ему дорогой глубине он затравленный жив он стар но однажды приснилась глубоко и гулко забытая словно для столяра стол неудавшийся впервые понятная дочь и он просыпаясь себя помещал перед лампой и понял себя существующим явно самоспасающим садом он думал: как странно что стены с утра существуют о как непонятно за чьи говорится глаза все это игра и отныне существенна только защита себя словно глаґза как будто есть что-то пока кое-что берегут зачем не разрушить когда лишь меня укрывает и в сказке нет смысла ненужных беречь о как непонятно мне это укрытие и он тяжелеет бесшумно ногами словно к атласу в детстве к ключицам внимателен зная о чем-то растительно-ярком о внешней и внутренней смежной чащобе без цвета одежд и добывает цветы для себя в тайниках своего же хожденья — прекрасны как память во время расстрела в подвале! воспитаны холодом лунным в ночь гимназическую и был он арктически-цепок как будто вися словно пух — о где же то дно где диктуется слово Аа где реки текут словно вниз и в платке пуховом по — берегу — женщина реки — Аа 1963 РАСПРЕДЕЛЕНИЕ САДА это облако взято при утреннем зрении снизу наверх одиноких полян при свете похожем для блюдца чтобы лицо приподняв удивиться рядом с лицом подоконнику светлому для слабого глаза и тронув слезой эта слабость опять одарит далекими пятнами стен проемы решеток и веток и засветится подглазьями мягкими на лицах у женщин распределенье настурций среди кустов и скамеек и лишь через сад разрешаю я зрение ближе к себе затемняя и на себя принимаю легкую свежую тяжесть — пробы соседнего дерева не отказаться от движения слабого а в памяти август соседствует с мрамором и в отсвете этом и рядом в домах притеснений сегодня победу хранит день присутствия всех и всего: совместности облака солнцестояния голоса матери (светится соприкасается) лестницы к астрам направленной боли в висках 1963. ВОЗВРАЩЕНИЕ СТРАХА дети серебряны цинковы ваши ключицы рука как Норвегия в книге у маминых щек но краскою бросят на крест чтобы стаял людской
матерьял
словно кожа с Крестителя руко помни: есть верфи где сталь отражает людей ягуарову радугу как хозяином леса дубильщиком кожи в автобусах смотрят в глаза и ясный ведун будешь срезан как мох и рекомендуется не понимать — а секс как разметка на небе как птица чужая
без имени! —
эта скрипичная нитка способналишь резать следы на щеке это отсюда по-травам-тоска сотворяется (есть беспрерывно
как шум в роднике!) —
жалом ловимыхс собою считать наравне 1963. МАДРИГАЛ ПОЭТУ
С. Красовицкому
везде твой цвет особенно на склянках ты — трогающий все вокруг тебя как будто кровью рыбы золотой так прячут может быть за вьюшкою алмазы как был ты нежен в ветхих рукавах и ранил снег в окно мое свободно коснувшись дара твоего израненного потом меня я глазками колец был так просвечен в саклях и был соосвещенным ты когда рассматривал я долго панагии при сумерках столицы северной и видел кровь твою 1963. НАЧАЛО ЛЕСА открывается сразу как воск поддаваясь освещается весь! с проемом с огнем с повтореньем огня и проема с местами для голоса мамы навечно: “аи — ии” суккубье третейство в вагонах кого-то изведшее тайно готовится здесь оставлена кожа и кружевом скомканным белеет во сне и мягким горячим углем помещенное что-то живое тройное колодцем ригорком и домом Девочку — робкую — около — речки отдаляя играет и вновь приближает 1963. ПОЯВЛЕНИЕ СНЕГА мягкий и близкий подросток неясный в колодец в колодец лицом побледневшим мой сон прорезая меня освещая вдоль сердца и возвращаясь на утро со дна растенья на окнах коверкает красным мне губы раня светом с худых армяков невидимый снег он там недвижим где явное место имеет как стул освещенное
издали солнце
где только оникрови подобно без кожи рожденные без корки иной и пламя яснее — от печки, от неба — как будто
проявлен ваш образ
на улице в детстве в поле и в доме арестном на камне и желтой бумаге 1963. ЗАСЫПАЮЩИЙ В ДЕТСТВЕ а высоко — река моя из духов: друг в друга вы вбегающие и так — темнея — вдаль и вдаль и от ушибов дела нежащего любимые и мягкие вы платья странны в той реке: не детского ли духа искрами там в черной дали голубой а сами — прорубями в свете открывающемся вы в свете поля далеко мелькающие как над полянами в лесу — их лики: вы где-то в поле на ветру как рукопись теперь во сне — его поверхностью белеющей: — светлы 1965. ОКНО = СОН буря белая — знамя — и крестики — щели впервые отсюда как от мозга от сердца и глаза к душе (это вьюгою шепчется)
бога — все резче:
больнее — все тоньше-ускоренно! —
только это окно... и просмотрятся знамя и
крестики-щели
— где-то доньями синимивсе более близкие к богу — ярко до смерти души! — и знамя гори от меня буря белая снись буду много: и синим — дома — разделяющий — — как доньями — крестиков и падалью мира убитый за ней освещусь: о вдаль осия 1965. ГЕННАДИЙ АЙГИ
на Середине Мира Из книги "Поля-двойники" часть первая. Айги о поэзии и о себе: беседа с Виктором Куллэ Поэзия-как-любовь Константин Кравцов о Геннадии Айги. на середине мира Вера. Надежда. Любовь. новое столетие город золотой корни и ветви москва |