ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА
прозаические миниатюры

ДЕВОЧКА С ПЕРСИКАМИ

Действие времени подозрительно похоже на процесс пищеварения. Всё начинается с сочного плода и пушистой кожицы. Только едоки уже — не мы. Кусочки застревают у времени в горле, кем-то оно торопливо откашливается… Нежная плоть тает, а на поверхность выступает твёрдый черенок, из которого всё выросло.

Фрукт исчез — косточка явилась. Но что тут главный результат: убитый плод или освобождённое семя?

Косточка летит в мусорку, словно тело — в землю. Своими руками отправляем семена на свалку, — что ж тут удивляться сходству с собственной судьбой.

Смерть — не старуха с косой, а девочка с персиками. Мы — её соучастники, а не жертвы. Привыкли не замечать, как орудуют собственные челюсти, и обрывки чужих телес проваливаются в могильную утробу. У пожирательницы телес — великая армия, и мы — её солдаты.

Но причём же тут Время? Оно — плоть самого процесса. Откусить, пережевать — всё это требует протяжённости, развивается внутри бескрайнего тела. Получается, что смерть покорна Времени, оно — больше её. И это даёт надежду… Значит, наша армия пожирателей и пожираемых может быть разгромлена ещё более могущественным полководцем, которому покорно даже Время.



СВЕЧЕЧКА

Мир из стекла ловит в свои сети лучи и искры, стремится их удержать и присвоить. Имитирует свет, приручив электричество. Но свет внезапен, а электричество предсказуемо: включил — выключил, и радиус действия строго очерчен. Лесковский «светлый круг лампы» не упорхнёт дальше абажура, зависнет в отмеренном пространстве.

Вот и рвёшься на улицу, где на тропинке возле калитки или между поленницей и стеной пляшут узоры и фигурки, вырезанные ножницами света. Свет любуется тенью, влюблён в неё. Но рисуют они всё равно для кого-то третьего. Только ты, застыв у калитки, видишь этот вспыхнувший синевой квадрат, золотистое решето на земле, летучие просветы между листьями. Только в тебе они едины — тьма внутреннего мира и свет понимания.

Отказаться от электричества важно не снаружи (куда ж без него!), а внутри, в собственной глубине. Мрак приручит лишь собственной рукой зажжённая свечечка или в секунду сгорающая спичка. Электролампа же разгонит темноту по углам, где она сгустится и затаится зверем — в ожидании своего часа.

Только живой огонь усмиряет и гипнотизирует зверя неизвестности. Он придёт и уляжется рядом. Будем вместе смотреть на пляшущие языки.



СЛОВО-ПОЧТАЛЬОН

«Душа болит» — говорила моя мама, а ещё раньше — бабушка. Это выражение досталось мне по наследству. Оно пришло из другого мира, не раздробленного на фрагментики. Болели не нервы или сердце, не отдельные чувства ныли и пощипывали, а всё нутро волновалось словно море.

Тогда ещё не было психотерапии, чтобы погрузиться в глубину с аквалангом, подсветить фонариком, рассмотреть сквозь подводные очки. О море приходилось судить по шторму или штилю, меняющимся краскам и рыбе, водорослям, которые выбрасывало волной.

На днях хотела сказать одной женщине, что у меня за неё «душа болит», — и сразу всё вспомнила. Перенеслась на машине времени в то состояние, когда ходишь по бережку или чинишь сеть, или кашеваришь. А глаза прикованы к одной точке на плоскости, к синеющей вдали полосе. И что с морем творится, то и с собственной душой: мрачнеет, волнуется, негодует, унывает под пеленой дождя, сияет на солнце.

Зато ты ясно чувствуешь, что не отделён от земли и облаков, что ты — их порождение, плод бракосочетания земли и неба. А теперь, когда то море осталось лишь на живописных полотнах, вспоминать о прежнем единстве помогают слова.

Море внутри и вокруг — если поднять голову. Но осязать его брызги, почувствовать соль на лице и ладонях, можно не только от слёз и дождя. В словах они тоже застыли. Достаточно сказать другому: «У меня за тебя душа болит».



КУПИНА

Маленькое деревце за окном вспыхнуло на солнце. Ярко-жёлтое, но не с лимонным отливом, а с яблочным, оно плескалось на ветру несколько минут — пока не накрыл силуэт соседнего дома.

Назревало всё с утра: солнце осторожно пробовало заманчивый шар на зуб, на вкус. А потом вдруг подкралось, словно хищник в зарослях, и бросило в гущу ветвей свою головню.

Яблоко полыхнуло — считай: испечено и съедено. Так и жизнь, так и мы — хочется сказать. Десятки лет нечто созревает, чтобы краткое время удалось пробыть в состоянии полного ясно-видения и созвучия (если такое вообще случается).

Но только ли солнце — мерило происходящего? Почему как Икар, завороженный светилом, отворачиваюсь от тени? Сейчас то деревце превратилось в сухую палку, обглоданный скелетик, огрызок. А я всё равно помню о его природе и силе. Способность ловить листьями свет и излучать воздух не исчезает, но уходит на время под землю, как Персефона… Через полгода Плутон снова отпустит её на поверхность.

Купина в глазах Моисея тоже пылала не вечность. Но память, как земля, хранит и корни, и семена. Тот терновый куст озаряет её недра и поныне. Огненное ядро с короной, так красиво нарисованное в учебниках, — всякий миг под ногами. Вспышки света снаружи — словно фонарик, освещают то, что внутри.

Если верить мифам, то когда-нибудь не солнце погаснет, а земля вспыхнет. Вспомнит о своей природе светила и звезды. Мне об этом сказало яблочное дерево под окном.



РОДИНА

Настоящая родина — именно душа человека. То бескрайнее и внушительное, что никогда не меняется внутри, хотя способно переживать все времена года: засыпать и задумываться зимой, мрачнеть и печалиться осенью, плодоносить летом и доверчиво открываться новому — весной.

Нарочно перепутала порядок, ведь в каждой душе-стране — своя последовательность времён. Мой — именно такой: от зимы — к осени, от лета — к весне. Весна — последняя на моём внутреннем календаре, а зима — начало. Потому так дорого здешнее пространство «вечной зимы», где сугробы лежат по полгода, а небо — белое, как антарктические льды.

Ещё ничего нет, всё безжизненно и уныло, а я уже чувствую вздроги кореньев и ростков. Хотя знаю: в моей стране после зимы наступает осень. Значит, дальше будет только хуже. Первые ростки сгниют, их истопчут, завалят мусором и истребят дотла. Только вечный дождь и чернота, похожая на осевший пепел…

Радостное лето расцветает на этом пепелище как-то неявно — под разговоры о том, что всё безнадёжно, мир катится в тар-тарары и ждать тут больше нечего. Переживание «ухудшений» оказывается столь плодоносным, что деревья наперегонки покрываются фруктами, а кусты стонут от ягод. И всё это — самых непредсказуемых форм, из коих треугольные груши не банальнее квадратного арбуза.

А весна придёт в самом конце, когда все странности исчерпаются и останется только надежда на вечность, трепет к зелёному листу и любовь, которую не вытравишь, потому что она и есть та земля. Точка опоры.



МАННА

Снег — вечная новость. Когда он созревает медленно, робко стучит в окна, кружит над домом, ищет гнездо, к нему успеваешь привыкнуть. Знаешь, что вот-вот появится. Ляжет и вскоре растает, но одной ногой он уже здесь.

Но если коробочка на колёсиках (или с крылышками) вдруг перебрасывает в пространство, любовно укутанное, ушедшее под снег, как Атлантида, там понимаешь, что манна небесная всё долгое странствие по пустыне питала душу, а не тело. У них совсем разный рацион. Белки, жиры, углеводы, калории… Но ни в одной кулинарной книге не говорится о силе обновления и неизвестности.

Душа питается знанием о своём неодиночестве. Ежегодно ей приходит письмо из неведомой дали. Почерк всегда разный, а бумага одна. Пахнет сокровенной радостью, не рвётся и не мнётся. И каждый раз застаёт врасплох. «Снег!» — передают все друг другу благую весть, потрясая конвертом (каждый – своим).

Кто-то о нас позаботился, положил на голову мягкую ладонь, взъерошил волосы… Улыбнулся: «Я тут, с вами». Глазами той руки не увидишь, но письма приходят.

Небо обрушилось мириадами звёздочек, разрисовало дворы лунными дорожками. Свет и сияние, тишину и свежесть можно собирать горстями. Только в обратную сторону письмo не пошлёшь. Адрес всегда зачеркнут. Неизвестный благодетель хочет оставаться «инкогнито».



ПОЧТОВЫЙ ГОЛУБЬ

Почти всякий, посвятивший себя слову, упирается в то, что любое высказывание — бесполезно. Оно бесследно растворяется в кипятке реальности, почти не меняя его вкус (слишком много ингредиентов перемешано в этом бульоне).

Хорошо только поэтам: они могут льстить себе, что особая, неестественная форма речи — неуничтожима. В самой себе содержит противоядие от времени. Можно, впрочем, представить себе существо, для которого именно такая речь — ЕСТЕСТВЕННА. И тогда поэзия — пророчество и инструмент эволюции вида.

А сказанное не в рифму, беспомощно взмахнув крыльями, шлёпается оземь. Куда лететь? Курица — не птица. В городе одни помоечные голуби, которые ждут — не дождутся, когда принесут выбрасывать очередной заплесневелый батон.

Сочувствуешь воробьям из-за мелкости, гордишься их проворством — будто своим. Но за птиц их не держишь… Птица — это нечто недосягаемое, тающее не в бульоне, а в небесах.

Самонадеянность, казалось бы: привязали тебе бумажку к ноге, и сразу почувствовал себя почтовым голубем — вместо помоечного. А ведь так и есть. Записка мигом размыкает пространство. Страшно важен становится тот, кому её надо доставить. И пока он есть, ты — голубь.

А если перестаёшь в него верить, только и остаётся, что толкаться у помойки с воробьями, отвоёвывая безжизненные крошки.



В ОДНОЙ ЛОДКЕ

Похоже, мы с иудеями движемся в противоположную сторону: они из египетского плена — через пустыню, а мы наоборот — 40 мифических лет проплутав по пустыне, добрались до египетского плена под пятой фараона. До изобильных котлов и мяс, истекающих соком… Позади — разбитые скрижали, впереди — возвращение к родоплеменному состоянию и культу «плодитесь и размножайтесь».

Правда, это движение — в противофазе с историческим временем. Традиционная многопоколенная семья сейчас, говорят, вымирает. Но уж точно жива и не скоро исчезнет другая семья — компаньонство, совместная жизнь двух близких, которые плывут в одной лодке, потому что «нехорошо человеку быть одному» (Быт.; 2-18). Человек — щепка, а лодка — почти космический корабль. Рассекает пугающие просторы и в случае чего защитит от астероидов.

Одоление космических пространств больше не фантазия будущего. Космос сам пришел на землю. Обернулся отчужденностью и пылью, растекся по планете, проник во все поры. Пропитал и общение, и самочувствие землян: холодно, страшно, одиноко… Паришь в невесомости, ешь из тюбиков — всё, как предсказывали фантасты ещё в дополётную эру.

Единственное, что способно в этой звёздной пустыне обогреть, — человеческое тепло. Главное, что несёт надежду, — голос в наушниках.

А ещё можно не бороздить просторы, отрешиться от въевшегося запаха металла и вспышек за стеклом иллюминатора. Погрузить руки в землю, размять слипшиеся комья, погладить траву… Узнать в ней собственную смерть и будущий путь тела. Накормить собой почву, а не загадочную черноту. Это тоже — занятие на двоих. Кто-то должен положить сверху камень и принять на себя груз памяти.

Сороколетнее странствие по пустыне — навстречу земле и памяти, а не котлам. Но в обратную сторону до нас ещё не ходили. Неизвестно, куда мы придём, отвернувшись от Исхода.



ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА

Оборотная сторона страха — желание заполучить «насовсем». Страх и желание — в одной упряжке. Но если приглядеться к сбывшемуся «насовсем», может ли что-то быть ужаснее? Руки заняты — ими уже невозможно грести, они не взмахнут дирижерской палочкой или кистью, не ухватятся за пилу или лопату… «Насовсем» — наручники, жадно окольцевавшие запястья.

Иллюзия ненасытности держится, пока силуэт скользит между деревьями, а ты гонишься следом, изнемогая от страха «не смочь». Но если к счастливой находке тебя приговорили пожизненно, страх «не заполучить» всё равно воскреснет — и перекинется на другое… «Не заполучить» обратно возможность выбора и ухода так же страшно, как не догнать убегающий приз.

Тюрьма для Бога — вот что мы пытаемся создать, заковав Его в вечность. Придумав «вечность», будто бы она существует. Растянутые Распятием руки — свидетельство и встречная исповедь: «Я ради вас — НАВСЕГДА на этих галерах…».

Фарисеи, Рим, империя Александра, множество других империй — всё хотело застыть на века. Бог уберег нас от Ада «вечности», взяв его на Себя. Позволил насовсем приковать Себя к Кресту. После, было, вырвался из пут, вознёсся… Но в каждом храме Его приковывают заново.

Символ Его каторжных цепей мы носим в виде нательного креста на шее… Нет, не сбежишь от нас, даже не пытайся! Мы за Тебя держимся.

ТАТЬЯНА АЛЕКСЕЕВА
На Середине Мира