|
на середине мира алфавит станция новое столетие вести москва СПб Оригинал в "Новой камере хранения" Я из племени духов,
Но не житель Эмпирея… < ………………………> И ношусь, крылатый вздох, Меж землей и небесами… Е.Баратынский Александр Миронов остается одним из самых непрочитанных больших современных поэтов. И ничто — ни перестроечный информационный бум,
ни издание «Избранного» (С.Пб, Инапресс, 2002), ни трепетное отношение и участие младших петербужцев (О.Юрьева, В.Шубинского и некоторых других),
ни громкие публичные высказывания ровесников (Елена Шварц говорит о Миронове как о гениальном поэте) — не изменило ненормальное положение.
Всё равно как не было, так почти и нет развернутых критических статей, регулярных публикаций в периодике, премий, грантов, чтений и участия в мировых фестивалях —
всего того, что так или иначе сопутствует славе, хотя бы нешумной, признанию, хотя бы в профессиональном кругу, востребованности, хотя бы считаными избранными.
Это настолько сами собой разумеющиеся вещи, что абсолютное отсутствие их кажется каким-то чудом наоборот и фатумом. Премия Андрея Белого (бутылка водки) — награда
поэта, кочегарка — место на земле. Как сейчас выражаются — «формат».
Было бы самонадеянностью рассчитывать, что в беглой статье удастся пройти по пятам поэта его сороколетний творческий путь. Но конспективно очертить некоторые пространства поэзии Миронова рискнуть можно. Я перестал лгать гать ать ть ь! Я стал непроизносим. — написано в 17-летнем возрасте. Александр Миронов (точнее, существо, в этом мире так именуемое, а в ином — где, собственно, слагаются стихи — мы не знаем, как) не лгал в стихах никогда (и не был виден дневными очами). Точнее — ни о чём не умалчивал. Сообщал о себе и о человеке как таковом — всё, даже самое стыдное и тайное, ловил на лету малейшие душевные движения в живой амбивалентности, не разворачивался к читателю (ещё вопрос — кто провиденциальный читатель Миронова? Кажется, что многие стихи написаны прямо в небесную канцелярию, а иные — в интимнейший дневник не для посторонних глаз) парадной стороной, а изливал всё, что ни есть на сердце и уме — всю, какую ни есть, подноготную. …А после — тут уж ни при чем оне — От слабости пять раз спустил во сне. Так жирно кончить за какой-то час! Но это, извините, не для Вас. В каком смысле «не для Вас»? Разве текст напечатан по ошибке? «Не для нас» — дневных, бодрствующих. Но для нас — овеянных снами, дремотных. Не различающих мерцающим сознанием чистоту и грязь, порок и целомудрие, жизнь и смерть. Герой поэзии Миронова — лунатичен, он не видит очевидного, но видит и слышит незримое, движется не земными и не небесными дорогами, а пограничными, транзитными — на рубежах рождения и умирания, маршрутами питерских белых ночей. Белой ночью от гимна до гимна можно видеть усопших майоров с блескотнёю их душ голубиных, с воркотнёй их мундиров мореных… Из ровесников Александру Миронову наиболее близки Леонид Аронзон и Елена Шварц — ясновидением. Аронзон не столько выражал чувственную реальность, сколько некий райский прообраз мира, идеальный и невесомый. В поэзии Елены Шварц много места уделено той же «смертожизни», что и у Миронова. Но для Шварц земная реальность непременно существует — наряду с небесным и «сумеречным» планом. Стихи же Александра Миронова ухватывают теневую, бес- или полу-сознательную сторону действительности, некую сверхреальность. И только её. Вот посвящение Елене Шварц: Ах, что осталось бабочке-гордячке, Черепогрудой дочке эфемера?.. <………………………………..> Залётная, таинственная бэби, Она фотографирует на теле Оскалившийся череп, лик метели, Себя, Господаря в распятом небе… <…………………………………> Послушница в сырой ночи Пожары тушит с бесом-другом И в ров бросает кирпичи, Вопя: «Побита вражья сила!» — Свидетельство тому — могила. Но что осталось бабочке смышлёной, Розовогрудой нимфе эфемера, Учившегося у Тальма смеяться, Обняв ладонью серебристый череп? «Концерт для психеи-sphinx»
Очень похожий, мощный и проницательный портрет. И говорит этот портрет о художнике не меньше, чем о модели, — и тем, что увидено, и тем, что не увидено. Не увидены земной (пешеходный) и верхний (птичий) уровни поэзии Шварц. «Бабочка» порхает. И Миронов ни в чём не погрешил против данной натуры — что не зрит, то и не дорисовывает. Нет, не то чтобы автор не ведает, что есть земной мир. Но жить душе и плоти его в нём невозможно. Здесь (там) — жуть и ад. По улице, где каменеет жуть, Я прохожу, и мой недолог путь… <……………………………> Вот пентаграмма счастья: унитаз, Глазок соседа, страх, жена, лабаз… ……………………………… Выпив желчь на посошок, Закусив воздушной воблой, Вспомним чёрствый пирожок С человечинкою тёплой… …………………………… православная музыка в морге комильфо с изрядным перстнем спрашивает вы довольны? довольны довольны довольны… ……………………………… Пэтэушный, борматый и с крестиком чёрным на шее Ждёт на лестнице, ждёт… …………………………… эти крематорийные соты, гражданские панихиды, все эти оттепели на кладбищах, когда весёлые трупы, гонимые ветром перемен, приплывают на страницы журналов… Последнее стихотворение — 1987 года, перестроечное. Да… было бы странно, если Миронов пришёлся бы тогда ко двору духу времени… Он и не пришёлся. И нельзя назвать его поэтом антисоветским. Антисоветчины, конечно, написано им немало. В сером кошмаре трамвайно-колбасной войны век опаршивел, друг потерялся рублёвый… Но обычно антисоветский дискурс предполагает, что где-то (на Западе, на Востоке, в прошлом или еще где) есть (было, будет) подлинное непорченое существование, и только советская действительность второсортна и выморочена. Для Миронова вся земля во все времена — язвит. Чуть солей, чуть кровей — придушить и размять, трижды плюнуть на Запад, в мурло Велиарово… …………………………………………………… Египет чумный смотрит на века и с каменным не расстается словом… ………………………………………………… Рыло, о рыло России с красной свиткой… Поэт видит жизнь насквозь, т.е., по сути, не видит её как таковую, в противоречивой полноте, в красоте и радости (наряду с болью и уродливостью), а упирается взглядом в финал — мучение, кровь и смерть. Герой рождается сразу в смерть и не умеет «вжиться» в мир, вочеловечиться. То вопрошает об этом, то не хочет, то обречённо сознаёт тщетность желания. …Будь милосерд, останови свой круг, Усвой мне образ человечий… ……………………………………… Я брошенный, но кем, когда, В которую пучину… ……………………………………… И среди нас будут многие, кого Суд не коснётся, Как бы повисшие между небом и землёй… …………………………………………………… Ещё незряч, ещё незримо мал, я упаду в протянутые руки, и съест меня безумный коновал и две его смешливые подруги. Несчётны подобные упоминания. Например, тема смерти ребенка, аборта — «рождения в смерть» — прямо вопиет (в разных контекстах): …ты скажешь ему с видом знатока, как делают словесные аборты. ………………………………… …Ты дитя моё. Я твой Фатер — Это он прошептал мне в ухо Но увы для чужого слуха… <…………………………………> Нет уж, полноте! Вот так нумер! — Ваш ребёнок кажется умер? ………………………………… а я, как небесный выкидыш, мечтаю об опекунстве. …………………………………… Был грех когда-то… Двойной аборт. Аборт, апорт, мосье де Лепорт… ………………………………… Я мёртвый младенец в тебе… Если жизнь — рождение в смерть, то смерть, стало быть, — рождение в жизнь. (Собственно, это азы христианского вероучения.) У Миронова чаще всего это прописано как ложное рождение — не до конца умирание, «бобок». Тьма на кладбище, и из тьмы — бездейственные островки жизни, и жизни в них ровно столько, сколько в трупных червях — светят, светят себе и гаснут… …………………………………………………… Нам петь с тобой в теневом посмертном хоре, где тонут в созвучьи кликушьи стенания вдов… ……………………………………………………… …весь в анютиных глазках, в крови, в чешуе маргиналий мёртвый тянется к небу и землю родную грызёт… Миронов, судя по всему, (биографические подробности (никакие) мне не известны — но видно по стихам) рано пришел к христианству, принял православие. В каком-то стихотворении В.Филиппова, где поэт определял свое литературное окружение — каждого персонажа одним эпитетом, было сказано: «Миронов православный» (кажется, так — текст не под рукой). И этого опознавательного эпитета, считал Филиппов, должно было быть довольно для читателя. Из псалмов, из обоих Заветов, из молитв — многие мотивы и темы Александра Миронова. …Изолгалась душа и дух мой стонет о Тебе Господи Тлеет плоть как незарытый труп (!-А.А.) и бежит душа моя Слова Живого… <…………………………………………………………………> …Да не будет мне оправданием страшное время мое но Ты Один Господи… — этим стихотворением можно было бы заключить творческий и встать на традиционный духовный путь (что сделал, например, С.Красовицкий), потому что дальнейшее — тишина и аскеза. Но поэзия Миронова с этого только начинается, он остается стихотворцем и пишет слова. Слагается «Гностический цикл», поэт входит в области легчайших смысловых и музыкальных вибраций. Пусть тени слов мелькают чередой в прогорклом воздухе молчанья. Господня смерть кружится над водой. Снег, свечи, ангелы, венчанье. ………………………………… Все звоны монастыря О нас прозвенели зря, И лишь комариный рой За нас постоял горой. ……………………………… В окне моём ржавеет осень, а в комнатах так дурно топят; сосед мой шепчет: «Гнозис, гнозис…» и вязкий мёд познанья копит. В последнем четверостишии уже чувствуется ирония — что гнозис, что мёд познания? Не пригодится для жизни, не учтётся на небесах. Как остаться художником и собрать себя воедино — дух, душу, плоть? Как свести концы с концами? Можно и не сводить, отпустить на волю — пусть сами увязываются в стихах, как хотят. …но хорошо, что понял я сегодня, как обойтись без Милости Господней и убежать от злобного звонка. ………………………………… А что — грехи? Когда им счёт вести, коль память коротка, как это лето? <……………………………………> …а там уж глядь и благодать явилась, но оказалось — просто свальный грех… Не случайно не раз поминается Михаил Кузмин — это его угодья, его «музычка с ядом». Постный канун. Надо льдом вековая метель Шепчет слова полустёртые, полунемые. Где Вы, Кузмин, золотые поля содомии? Вслушайтесь — это форель! Бог всеобъемлющ, значит — в грехе тоже Он, значит — греха нет и всё свято. Примерно так мыслил Серебряный век. Но современный поэт лишен «серебряновекового» самоощущения избранника и любимца. «Андрогин» — альтер-эго художника — не вполне человек или более, чем человек. Но спрашивается с него (с себя) как с человека. …Мне — это обойдется дороже… И успокоение — опять же в Боге, в пределе дерзания и смирения: — На колени! Есть, кстати, несколько стихотворений в фольклорном еретическом (хлыстовском?) ключе, которые мог бы написать и Кузмин, если бы родился в середине ХХ века. Только у Миронова всё кровавей и катастрофичней. …В тех сапожках скоморошьих Есть весёлые гвоздочки — Те, которыми когда-то Жениха приколотили: Потому и вышли девы За злодея-Скомороха… ……………………… …Пусть оставят меня Таким, как есть, — Наказанным без наказания И помилованным без милости… <……………………………> …Буду верить я, что когда-нибудь Свет-Господь-Сам-Блуд и меня простит. И ещё некоторые другие тексты. Не то чтобы стихи похожи на Кузмина — но, кажется, кроме Миронова так и о том мог бы сказать только он. Или Клюев, хоть и вряд ли. Вообще, случай Александра Миронова как стилистического интерпретатора — уникален. А конкретно - отношение с поэтикой Осипа Мандельштама. Укореняясь в жизнь через язык, через объективно существующую речь — поэт избирает «опекунство» чужого слова. И именно слово Мандельштама для него — колыбель, защита и оборона. Время от времени он осуществляет себя внутри мандельштамовской поэзии подобно смиренному иконописцу — внутри установленного канона, вплетая своё под сурдинку. В слове, тобою омоленном, я оживу — дымом, обыденкой, пеплом осеннего сада… ……………………………………… Я так боюсь разбросанной пшеницы, пустой ладьи, плывущей по реке… ……………………………………… Все перепутано — и если не солгу, как праведник явлюсь к Тебе с повинной… ………………………………… …Совесть, слышь, от сов она, от совейских сов — она, не еврейских сов она и не дура штатская, но и не военная, просто оборонная оборона обороны — муза мандельштамская …………………………………………… Помнишь, как в душной ночи Зашуршала воздушная яма? Матерный треск саранчи И защитная чушь Мандельштама… Для иного поэта такое пение на чужой мотив стало бы литературным самоубийством. Миронову эти дела нипочём, его характерную манеру мыслить и говорить не спутаешь ни с какой другой, — даже если он смиряет голос до заёмной ритмики и словаря, даже до сухого верлибра. Впрочем, герой Миронова — поэт-двойник — не говорит, а пишет: Писать, закрыть глаза, писать, писать, открыть, писать, как кол на голове тесать, себя за хвост кусать. Мы строим писчий мавзолей, шарообразный дом… «Губерния пишет» — издевается над собой пиит. Но писать, слагать стихи для него — единственный доступный способ БЫТЬ. …Он обрастает, словно дух, костьми, крылом, пером, плоть человечья, ровно пух, колышется на Нем… ………………………… Вне языка не помышляй и жить, пусть даже почва столь косноязычна… В русской поэзии было несколько стихотворений о неизбежности обмирщения Логоса и тщете творчества. «Приметы» («Пока естества человек не пытал…») Е.Баратынского, «Слово» («В оный день, когда над миром новым…») Н.Гумилёва и современное — «Как бестелесны и просты…» А.Миронова. Стихи, очевидно, программные, вынесены в начало «Избранного» и есть смысл привести их целиком. Все прозрачно — что тут комментировать? Стихи — и есть комментарий к художнику. Как бестелесны и просты плутанья наши — от новой страшной немоты до Новой Чаши. И вновь съедобный наш Господь в нас Слово сеет, но слово обретает плоть, а плоть радеет. Добро бы путалась в сетях плотских желаний — она безумствует в словах, во тьме гаданий. Добро бы жить ей во грехе, словесной птахе — она растлит себя в стихе, в тоске и страхе. И снова станет небольшой и полой чашей. Сколь слеп чудак, своей душой её назвавший! Ей дороги одни азы, зиянья, йоты — её прельщает Сам-Язык, супруг дремоты. Он совершенен, словно шар, но — бестелесный — уж Он-то знает, что Душа есть пар словесный. Ничто, сплошной безумный сон стенящей твари, когда-нибудь, расщедрясь, Он её одарит. За все несчастья, за тщету Он даст ей данность: венец растленья, Немоту и Безымянность. «Сплошной безумный сон стенящей твари» — чуть ли не отсылка к «Шестому чувству». Но если Гумилёв извне смотрит на тайную природу человека с надеждой и оптимизмом, то Миронов — как бы зрящий изнутри — с обречённостью и иронией. Ещё более поразительно и саркастично стихотворение «Баллада о флоре словесной», второе программное в книге. Уж как только не аттестуется поэт — злодей, морок душевный, отвергнутый зять, рукоблуд-некрофил, блудодей, преступник, «а в нём — Легион». Баллада развёрнута как спектакль в духе аллегорической мистерии, с эпилогом на небесах: …Пока мой пиит в мертвецах своих спит (!-А.А.), О, ангел Тезей, посети Лабиринт Души его, ставшей словесной тюрьмой, И в Слове Господнем его упокой! Бог сильнее. Это высокое поражение. И, учитывая духовный замах, масштаб притязаний («Неужто нам Флору живою не взять?..») — единственно возможная победа. NB. Читатель-критик — не судья и не прокурор поэту (поэт — сам себе прокурор), а свидетель защиты. С середины 80-х по сей день А.Миронов пишет стихи страшные, отчаянные — ледяного бешенства. Даже цитировать перо медлит. Дети, о дети, милые дети Иова, вот и вернулись вы, дети. И вправду ль — дети? Дети-то — дети, но хари какие, рыла!.. Чуда не случилось, не случилось даже простой справедливости, жертва принесена напрасно («отвергнутый зять»), мертвые полегли за так, задёшево, а те, что «избраны» — недостойны. Кто отец ваш? Какой-нибудь Ельцин-Лебедь, жопоносный Гайдар, словно три в одном или вместе — все стоят со свечами: угадай, а кто из них нелюдь?.. Поэт словно вытолкнут на улицу, на площадь, лишен словесного и духовного убежища; и речи его чудовищны. Мык и зык поруганного минотавра («Вития царит минотавром письма…»), изгнанного из лабиринта. (Говорит о многом хотя бы аллюзия к Маяковскому : «…если бы мог,\ я позвал к телетаксу Лилю и Лелю.») Пишется «Рытьё окопов», посвящённое памяти Б.Слуцкого. Что малопредставимо ещё несколько лет назад. Ранее поэзия Миронова была безлюдна, ныне — сплошь люди, люди, их монологи, обрывки разговоров, мат, медийная бессмыслица, громоподобная кощунственная чушь современности. Проклятье всему. Только безмолвных, совсем обездоленных на земле и небе — иногда жаль. Убили и сожгли. Теперь совсем знакомого. Ну, как теперь давить на кухне насекомого? Бомжил и светел был, почти как Вечный Жид. Все странствия закончились. Лежит… ………………………………… …а старуха по зауми вздорной спросит: «Господи, где я?.. Живу?..» И поэт — не сострадательный поэт-гражданин, новый Некрасов. Он сам — поле страдания, перепаханное насилием. «Элои! Элои! ламма савахфани?» И всё равно… на самом крайнем краю: …но едва ты дверь отворишь — и я снова живой, всегда без тебя, без тебя и с Тобой. 2002 Это последнее стихотворение книги. И пока поэт жив, никому ничего до конца не известно. А поэт — жив. Я видел три фотографии Александра Миронова — одна есть в «Избранном», две нашел в Интернете. Снимки сделаны с разницей лет в 15-ть. И на всех трех (юноша, мужчина, почти старик) — облик тихой ночной птицы, врасплох застигнутой вспышкой света. Вспомнил слепую сову: как шарахнулась в тень пресмыкаясь разве сказал я: живу? только шопотом шарю и маюсь… У Елены Шварц есть маленькое эссе о небесном музее. Не могут исчезнуть в бестелесности лучшие произведения человечества — наверное, они существуют как-то на небесах и услаждают Творца и ангелов. Если где-то в сумеречном мире есть академия сновидений и поэзии, то стихи Миронова — уже там. Там его награды, премии, чтения, там он — предмет благоговейных исследований и диссертаций. В обществе Баратынского, Вагинова, Введенского… И кто поручится, что это не так? январь-август 2006 страница АНДРЕЯ АНПИЛОВА страница АЛЕКСАНДРА МИРОНОВА  |