СВЕТЛО-ЯРОСТНАЯ ТОЧКА

(о поэзии Елены Шварц)

НЛО №35 (1999)

В течение недолгого времени, а именно за три года петербургские изда-тельства выпустили пять книг Елены Шварц. Издательство «ЭЗРО» — «Mundus imaginalis» (1996). Издательство «Пушкинский фонд» — «Пение птицы на дне морском» (1995); «Западно-восточный ветер» (1997); «Определение в дурную погоду» (1997); «Соло на раскаленной трубе» (1998).

«Mundus imagmalis» (Книга ответвлений) включает известные поэмы, написанные в конце 70-х - начале 80-х (кроме маленькой мистерии «Голоса в пустыне» 1995 года). Поэмы более-менее знакомы читателю: «Кинфия», «Повесть о лисе», «Лестница с дырявыми площадками». Частично они были напечатаны в ранее изданных книгах.

«Пушкинский фонд» сосредоточился на последних вещах автора. Большинство произведений помечено годом выхода книги или предшествующими. 1990-1995 в «Пении птицы...», 1995-1997 в «Западно-восточном ветре», 1997-1998 в «Соло...». В «Определении в дурную погоду» впервые собрана проза и эссеистика Шварц.

Подобная издательская оперативность внушает почтение и благодарность (кто бы мог представить такое лет десять назад?), однако нам существенен сейчас вот какой аспект — поэт наконец-то опубликован весь или почти весь. Дары вынуты из-под спуда, поэзия открыта всем глазам и ветрам — это событие требует осмысления.

«Елена Шварц» началась сразу. Стихотворения 70-х зазвучали в полный голос — поразительно звонкий и свободный. Сразу нашлась своя музыка, определились эстетические принципы и духовные задачи. «Подражание Буало» 1971 года и «Большая элегия на пятую сторону света» (1997) написаны одной рукой. Вообще в первых же стихах Шварц в «свернутом» виде заключен будущий космос ее поэзии, заданы координаты и алгоритм. Прежде всего соотношение материального и нематериального.

Материя, ткань мира изношена, ветха. Сквозь нее светится (или темнеет) нечто иное — губительное или спасающее, неудержимо влекущее. То же, кстати, относится к материальной и «полуматериальной» культуре, например, изношенность традиционного стиха, ритмов, рифм, метафор. Елена Шварц преодолевает инерцию «привычного» легко, без ремесленных швов. Ну, это так... неважно... Техническая сторона поэзии занимает эстетов, а не поэтов... Как же восполняется «разреженность» мира, пустота? Сгущением, оплотнением легких стихий, проявленностью нематериальных пространств и невидимых созданий.

В стихотворении «Пение птицы на дне морском» (давшем название книге) автор сделал простой и наглядный ход — переселил своего героя на «этаж ниже». Для подводных обитателей воздух и суша — и есть небеса. Птица, летящая под водой, — образ ангела, пророка или поэта, поющего, проповедующего о высшем, свободном мире.


...Стоит ли петь, где не слышит никто,
Трель выводить на дне?..

Отчего же не слышат? Мы слышим...


Сознание поэта, словно маятник, летит между альтернативными понятиями, чувствами, эпитетами и т.д. Сближает вещи далековатые, что, по словам Ломоносова, и есть поэзия. Для Елены Шварц связывание несоединимого если не главный, то обязательный принцип. Предпоследняя ее стихотворная книга так и именуется — «Западно-восточный ветер». Кроме «гетевской» аллюзии, это еще и поэтический ответ на тотальный современный распад — национальный, государственный, конфессиональный, эстетический, в конце концов. Шварц никак не упрощает, не сглаживает противоречий. Поэт внимательно выслушивает каждого, дает высказаться всем, кому есть что сказать о Боге и мире. И — находит для всякого слово понимания и любви.


...Ваша близость, мусульмане,
Ваша ближность, иудеи,
Христиане, ваша кровность...


А в «Прерывистой повести о коммунальной квартире» петербургская коммуналка — метафора, модель Земли, где сосуществуют в «полилоге» христианин, иудей, мусульманин и буддист, И это не книжный экуменизм, а реальность, жгучая современность. Удивительно, что одна из самых «горячих» книг принадлежит перу поэта метафизического, озабоченного гражданскими проблемами весьма косвенно. (Можно по пальцам пересчитать: «Геополитический трилистник», «На первое погребение Гамсахурдия», «Зарубленный священник» — все в предыдущем сборнике «Пение птицы...» Может, еще ранних три-четыре...)

Самые же исповедальные, нежные стихи Елены Шварц в книге очень «русские» по целомудренному чувству и дыханию: «Как нынче пусто было в церкви..» и «Tpoepучица в Никольском соборе».

«...Богохульство есть умолчание..» — пишет Шварц в «Определении в дурную погоду». Поэт желает понять, «определиться» на новой поэтической местности, поэт хочет быть понятым. «Молчи, скрывайся и таи...» не про Елену Шварц. Книга прозы и эссе — связка ключей к ее поэзии. Незачем беречь секреты, наводитъ дополнительную таинственность — все и так тайна — вне и внутри. «Поэтика живого», «Три особенности моих стихов» — необходимый подручный материал и инструмент для каждого, надеющегося вникнуть чуть глубже в поэтику Шварц.

Вглядимся же пристальней во внешнее и внутреннее устройство этой поэзии.

Стихосложение — искусство не только временное, как музыка, но и пространственное. Рукописный или гутенберговский текст возможно окинуть, словно картину, двумя-тремя взглядами. Стих существует на листе и в цепкой памяти весь одновременно, причем поэтические события, состояния могут в принципе менять последовательность, удерживаемыё в цельности композицией и форматом — «рамкой».

Поэмы и большие стихи Елены Шварц — «визьон-приключения» (по ее собственному определению) — так и являются нам: связанные единым голосом (музыкой, интонацией), они распадаются на отдельные поэтические сцены, метаморфозы. Стих может быть разделен на главки («Прерывистая повесть о коммунальной квартире», «Черная пасха») или быть непрерывным («Распродажа библиотеки историка», «Элегия на рентгеновский снимок моего черепа»). Суть одна — крупные, развернутые стихи Шварц подобны картинам старых мастеров, когда вся история изображается внутри одного живописного полотна. Например, «Рай» Лукаса Кранаха Старшего. Или, разделенные на главки, — житийным клеймам в иконописи. Ну, вы понимаете, о чем речь...

Отчего возникает такой «архитектурно-театральный» эффект при чтении больших стихов Елены Шварц? Мне кажется, каждое длинное стихотворение этого поэта имеет несколько зачинов, кульминаций и развязок. Текст развивается не линейно, а мечется за «добычей» во все стороны, продвигаясь тем не менее вперед. Возьмем для примера ну хотя бы «Элегию на рентгеновский снимок...». Стихи многократно распечатаны, так что цитировать постараюсь экономно.

Событие первое:


Флейтист хвастлив, а Бог неистов...

до

...И смерти косточка в тебе посередине... —


собственно, о каждом поэте. Сюда же помрачение Аполлона — шесть дополнительных строк, ничего вроде не прибавляющих к смыслу мифологической сцены, но необходимых для завершенности события, для отстранения от него. Поэт-антологист Х1Х века на этом месте и закончил бы:


... И вот теперь он бог мерцанья,
Но вечны и твои стенанья.

Но далее — событие второе:

И мой Бог, помрачась,
Мне подсунул тот снимок.
Где мой череп, светясь,
Выбыв из невидимок,
Плыл... —


головокружительный временной прыжок, радикальная смена ритма. И дальше — описания и приключения «черепа» — той самой «косточки смерти»:


..Боже, что мне с ним делать?
В глазницы ли плюнуть?
Вино ли налить?
Или снова на шею надеть и носить? —


кто бы другой здесь и подвесил бы концовку — на амбивалентном вопросительном крючке.

Однако событие третье (или сорок девятое — в каждой из предыдущих сорока восьми строк происходило что-то необыкновенное и в каком-то смысле окончательное):


Давно, в гостях — на столике стоял его собрат, для украшенья,
И смертожизнь он вел засохшего растенья... —


элегическое замедление ритма; некое не столь давнее воспоминание о, скажем так, добром поступке лирической героини. И вывод:


...За это мне наградой будет то,
Что череп мой не осквернит никто —
Ни червь туда не влезет, ни новый Гамлет в руки не возьмет.
Когда наступит мой конец — с огнем пойду я под венец... —


афористичная «свадебная» концовка. Куда вроде дальше-то? А вот куда:


Но странно мне другое — это,
Что я в себе не чувствую скелета... —


событие четвертое (или шестьдесят пятое). Перечисляется, что в себе, чем же себя чувствует автор — вплоть до:

... Иль духом, новой жизнью пьяным.


И вот, не меняя ритма, «тяжелозвонкой» рыси или галопа, событие пятое, апокалиптическое:



...Но ты мне будешь помещенье,
Когда засвищут Воскресенье.
Ты духа моего пупок,
Лети скорее на Восток.
Вокруг тебя я пыльным облаком
Взметнусь, кружась, твердея в Слово...


— это уже действительно конец. Обещанное сбылось. Или сбудется — в поэзии Шварц время обратимо. (...Была сегодня, будет и вчера. «Труды и дни Лавинии... »)

Но вот последние две строки, событие шестое:


...Но жаль — что старым нежным творогом
Тебя уж не наполнят снова.


Так, наверно, оглянулась на родной город Лотова жена. Так может вздохнуть душа, глядя потусторонне во время.

Не думаю, что элегия сочинялась ради этого последнего вздоха. Предвидеть такое невозможно, разве что уповать...

Осип Мандельштам удивлялся: зачем специально шутить, когда и так все смешно? В поэзии Елены Шварц нет отдельно выраженной комической темы. Смешное в ее стихах неразрывно с ужасным или с лирическим. Это скорее не юмор, а инстинктивность, естественность поэтической повадки, своего рода «невинность» обращения со словом:


И мы рычим и мы клокочем.
Платок накинут — замолчим.

или

...Бочонком выпятив живот,
Невеста гонится за мною...

или

...Посмотрим — когти чьи острее,
Противней голос...

(Стихотворение о любви, между прочим...)


Такая органика была у Хлебникова. Заболоцкий в «Столбцах» подшучивал, чувствуется, уже немного нарочно.

Мир Елены Шварц населен великанами и лилипутами. Обычный человек в таком мире странен сам себе, норма сдвинута в макро или микро. Судя по всему, это не просто свифтовский художественный прием, а врожденная оптика, присущая взгляду автора. Вообще нормативного, «человечного» человека в поэзии Шварц нет, он ей не нужен и неинтересен. Как сказано: будь холоден или горяч, но не тепл. В поэтической перспективе различим самый ближний и самый дальний план. Для Шварц никак не «человек — мера вещей». Будь мал или велик, но не среден. На ближнем плане существа или предметы жалкие, кроткие, ущербные (как все ущербно смертью). Между земных обитателей они любимцы поэта:


...Без них блаженства мне не надо —
Без этих кротких и железных
И нищих духом двух существ.

«Мои машинки»


Так поэт подражает Спасителю, сердце его с обиженными, гибнущими, всеми забытыми, самыми крайними. Примеров не счесть — чутье Елены Шварц безошибочно.

Объяснение небрезгливости, сострадательности поэта к ближнему, тленному можно найти в самом дальнем плане перспективы. (См. эссе Е. Шварц «Вид на существование или путь через кольцо».) Мысленно, духовно встав в «красный», Божественный угол, где когда-либо сойдутся мировые параллельные, поэт видит, что спасутся ВСЕ. Отсюда дерзость его милосердия.


...Толстый уродливый грек
Робко дитя растлевал,
Так до конца не растлил.
Все же и он человек,
Папой просил называть,
Слушаться старших учил... —


что это, как не протянутая «луковка»? Или, того пуще, из «Лавинии»:


...Что ж, и злая нечистая сила
Тоже знает, где свет и спасенье,
И дрожит тенорок Теофила
Выше всех сестер в песнопенье... —


а Теофил-то — бес, не к ночи будь помянут.

Что же заполняет то место меж двумя безднами, где должен был бы находиться человек? Поэзия. Для Шварц поэзия — мера вещей. Стихии распылили, распяли человеческий состав: дух — небу; дыхание — воздуху, ветру; кровь — воде и огню; плоть — земле; кость — праху. Поэт заново собирает, сращивает былую целостность. Порой выходят странные, смешные, гротескные создания: гомункулы, големы, маленькие химеры, лилипуты. Но бывает, слышно, как бьется живое сердце — чудо произошло...

...Слышно, как бьется живое сердце... В стихах Елены Шварц звучит живой голос, буквально. Ее стихотворения так акустически устроены: иные — как раковины, колодцы, пещеры; иные — словно улицы, площади, воздушные коридоры — что авторский голос явственно звучит, дышит. И это дыхание, звук выражены в полноте эмоционального регистра.

Испуг:


Ой-ой-ой!
Я боюсь сидеть на стуле...


Сосредоточенная решительность:

...Все равно. Я тебя вызываю
на честный бой...


Сладость и стыд:

...Иду, подпрыгивая,
не чувствуя кожи.
Вспыхнет в памяти стыд —
чуть подвою, пугая прохожих...


Лень:

Блаженная лень! Томящая лень!
Так сладостно кровь цепенеет!

(Однако какая в лени восхитительная бодрость...)


Злостная капризность:

... Я хочу, я хочу посмотреть мюзик-холл лилипутов,
Вот чего моя душенька просит, желает...


Покаянная нежность:

...Если чего виноваты мы, грешные,
Ты уж прости...


Жалоба и усталость:

Друг, теперь я надломилась,
Будто трость...


Мольба:

...О, помоги нам ангел! Нас так много ...


И далее по всему спектру...

Ради звучности голоса поэт идет на риск: раскачивает регулярный ритм, усекает и теряет рифмы, наборматывает междометия, ахает, восклицает, хватает на лету просторечия — словом, позволяет стиху все, кроме нормативной мертвечины. (Всегда тем не менее имея норму, традицию в поле зрения.)

Но и наполненности голоса, богатства душевных движений поэту мало. Елена Шварц пишет: «...Получилась маленькая модель мира. Я повторила этот мир по складам вслед Творцу, сколько хватило моих глаз — перепевщик Демиурга...— Смысл или один из смыслов поэтической деятельности — полнота кругозора, универсализм познания. Поэтического познания. И Шварц, действительно, постаралась охватить своей поэзией максимум видимого, слышимого, осязаемого и мистического пространства. Плюс культурное и временное пространство. В стихах Елены Шварц в подробной или экономной форме присутствует почти все мыслимое: история, география, астрономия, алхимия, физика, геология, богословие, каббалистика, биология, математика. Танец, пение, кино, живопись, графика, скульптура, театр, архитектура, музыка. Младенчество, юность, зрелость, старость. Флора и фауна. Запад, восток, север, юг. Буддизм, индуизм, иудаизм, христианство, ислам. Святые, ангелы, люди, демоны. Ад и рай. И необъятный предметный и словесный мир. И так далее, и так далее...

Универсальность как поэтическую задачу ставил перед собой Иосиф Бродский. У всех в памяти фраза о «величии замысла». Поэзия Бродско-го отчасти и есть такой спланированный город-памятник, зарифмованный музей поэта.

Тем же озабочен Д. А. Пригов. Правда, не процессом, а результатом. Даже не пытаясь симулировать эпичность и лиризм, Пригов воспроизводит универсальность как чисто количественное понятие. Если эта поэзия — памятник, то памятник «бумажному имиджу», исключительному канцелярскому героизму.

Вот как оценивает универсальность как одну из особенностей своих стихов Елена Шварц: «...Это получилось случайно. Сознательно я к этому не стремилась. Да и можно ли заранее помыслить такую задачу? Хвалящийся да Богом хвалится...» Мир Шварц сложился, устроился неумышленно, скорее Москва или Иерусалим, чем Питер. «...Хлебников поэт, конечно, прежде всего российский, но и петербургский. Потом Кузмин, поэт с внешне хотя и строгим, но внутренне тоже развинченным стихом. Они мне самые, пожалуй, близкие поэты, кроме Цветаевой. Поэтому для меня петербургская школа — понятие фиктивное, вымышленное...» (Интервью с Е. Шварц в книге «Бродский глазами современников»).

О «развинченности». Для того, что понимают как «петербургскую школу», характерен скорее неподвижный или «плывущий» взгляд. А. Кушнер, рефлексируя по поводу Рембрандта или Набокова, словно не выходит из своей комнаты. Лирический герой И. Бродского как бы «заперт» то в черепной коробке, то в грудной клетке ястреба, то в спинке стула, то в пустоте, то в «твердой вещи». Сдвиг угла зрения, перемещение источника речи дается ощутимым волевым усилием.

У Елены Шварц иначе. Если уж попал предмет в стих, то он центр мироздания, пуп земли, уста говорящие.


Почему вот этой пылинке
Говорю я не «ты», а «я»...


Смещение центра тяготения порой происходит внутри одной строфы, а то и строки.


...Когда-то прошептала мне Пчела,
Что воздух жив, которым Бог дышал.
Подстрижен ветер, и еще он пьян
Вином, которое во тьме была вода
Ночь горняя — не ночь, а Иоанн...


Внимание последовательно фокусируется на Пчеле — воздухе — Боге — ветре — вине — ночи — Иоанне. Поэт внешне незаметными средствами стремительно привязывает наше сознание к каждой не просто названной, но «пережитой» вещи. Это придает поэтической походке эксцентричность, или «развинченность». Но это же сообщает космосу такие качества, как обжитостъ и одухотворенность. Продолжая аллегорию, можно сказать, что поэзия Шварц — город для жизни, страдания, радости и молитвы, а не для «величия». Величие, что ни говори, вещь безотчетная...

Глагол — кровоток, сердцебиение стиха. Поэзии Елены Шварц свойственны все виды антропоморфного движения. (Есть в этих стихах и иные: сужение — расширение, распад — сращивание, смешивание — разделение и т. д.). Особо наглядно это в «Прерывистой повести...». Каждый персонаж — носитель одного фундаментального для поэтики Шварц рода движения.

Проводница Вера — бытовое, привычное или невинно-инстинктивное движение:


...Она и полы им мыла,
И чем иногда кормила,
Но выпивала она...


Суфий Юсуф — вращение, кружение:

...На кухне ночами кружился,
К Богу взмывая венком
Из алых цветов и листьев...


Иудей Давид — алхимическое или инженерное манипулирование:

...Давид ночами что-то лепит,
Все что-то ладит, мастерит,
То щетиночку приклеит,
То пружинку завертит...


Инок Власий — молитвенное восходяще-нисходящее движение:

...Утром выходит на крышу,
Осыпав себя крупою,
И воробьи ликуют
В круглой его бороде.
Слезы льются по горлу
Прямо в нагое сердце...


Мальчик Будда — неподвижность:

...Мальчик, сидя на пороге,
Окаменев, достиг Нирваны...


Вращение и трепет — сквозной мотив в стихах Шварц (впрочем, как и остальные). Но кружение, клокотание — образ вдохновения, духовного преображения, дионисийское священное безумие.


Не переставай меня творить,
На гончарном круге закружи,
Я цветней и юрче становлюсь...


Или прямо указанное предназначение танца:

...Щекочущая кровь, хохочущие кости —
Меня к престолу Божьему подбросьте.

«Танцующий Давид»


«Вращение» придает речи Елены Шварц горячечность, даже воспаленность и — прозорливость. Вертикальное же движение — освобожденностъ, самоотречение. Вот как «кинетически» устроено стихотворение «Троеручица в Никольском соборе».

В первой строфе:


Синий футляр пресвятой Троеручицы,
Этот лазурный ковчег
В мокрую вату вертко закручивал
Быстро темнеющий снег... —


внешнее кружение, хоровод стихии вкруг неподвижного центра.

Вторая строфа:


...Съежилось сердце, дернулось больно
И совершило, скрипя, поворот... —


передача движения извне внутрь.

Третья строфа:


... Если чего виноваты мы, грешные,
Ты уж прости... —


молитвенное восходящее движение.

...Три своих рученьки темные нежные
В темя мое опусти .. —


ответное нисходящее — «опусти».


Вообще-то так отрывается от земли вертолет...

Начавшим слагать стихи во враждебном советском окружении 60-70-х разбежаться было негде. Это у А. Вознесенского лирический герой вечно куда-то торопился то на мотоцикле, то в самолете, то на водных лыжах. Осваивал, так сказать, вольные просторы. Поэтам же неофициального, а тем более неофициального ленинградского круга было не до водных лыж. Призрачное социальное существование, самиздат, ожидание то ли обыска, то ли ареста. Ну... помните... Конечно, это не могло не наложить отпечаток на облик поэзии. Каждый старался найти свое небо, не оскверненное страхом и пошлостью. И. Бродский — античность, Л. Губанов — Древнюю Русь и серебряный век, О. Седакова — средневековье. Географической «горизонтали» советской поэзии — потаенная поэзия противопоставила историческую и эстетическую «вертикаль».

Елена Шварц, обжигаясь о современность, о время и место:


...Мы — ведь где мы? — в России,
где от боли чернеют кусты... —


взмывает прочь: к библейским сюжетам, к средневековому Китаю, к античности, в XVIII, в XIX век, в цыганский табор, в монастырь — куда угодно. Однако парадокс в том, что, чем выше уходит поэт, тем выпуклей, понятней становится сиюминутность. В преображенной реальности предметы, персонажи претерпевают метаморфозы не сходя с места, мгновенно преодолевая путь от обыденности до знака.

Опыт «вертикального полета» или, по словам И. Бродского, «опыт борьбы с удушьем», сообщил стихам запас прочности. Разговор изначально протекал вне иллюзий, борения — с мировым холодом, а не с коммунальным отоплением. И созданное ранее пригодилось теперь. Самые последние по времени вещи 1997-1998 гг. — кристаллизация того, что существовало в поэзии Шварц в аморфном или избыточном виде. Новые стихи — точечные уколы, скупые пометки на полях, итоги под суммируюшей чертой.

Например, «Маленькая ода к безнадежности»:


«Душа моя скорбит смертельно», —
Сказал он в Гефсиманской мгле.
Тоска вам сердце не сжимала?
И безнадежность не ворчала,
Как лев на раненом осле?
И душу боль не замещала?
Так вы не жили на земле.


Пронзительный, строгий тон стихотворения даже в точке в конце этой строфы. Лет двадцать назад Елена Шварц, скорее всего, поставила бы восклицательный знак: «Так вы не жили на земле!»

Или «У врат»:


...Домой бреду осенней ночкой
Себе чужая,
В светло-яростную точку
Ум и жизнь сужая... —


опять же сосредоточение, собирание духа; концентрация максимума энергии на минимальном, почти исчезающем пространстве.

Или «В чреве ночи проснувшись...», написанном в знакомом жанре «визьон-приключения», но непривычно коротком:


В чреве ночи проснувшись
В рубахе ветхой и тленной —
Я на миг — о, на длинный миг —
Перепутала себя со Вселенной... —


вначале совпадение сознания не просто с макромиром, а с беспредельностью. И — назад, в «умную» микроскопичность:


...Скорей, скорей в свои границы!
Я в звездной задохнусь пыли.
О, снова бы мне поместиться
В трепещущую под тряпицей
Крупинку на краю земли!


Есть среди новых стихов совсем свежие, небывалые по теме, по предмету воплощения: «Украинская флора», «Волосоведение», «израильские» стихи: «У врат», «На повороте в Гефсиманию»... Это говорит о простой вещи — поэзия Шварц растет не только интенсивно, но и экстенсивно. То есть, поэзия возможна здесь и сейчас.

Последняя книга Шварц «Соло на раскаленной трубе» сложилась как триада: теза, антитеза, синтез. Первый раздел «На повороте в Гефсиманию» — израильский, библейский, южный — под знаком окаменения, твердости, слепящей жары, огня. Второй «Города на топях» — северный, петербургский — сквозной мотив влажности, темноты, распада, «разжижения». И, наконец, третий «Sorrow» (скорбь, стенание) — «Вода с огнем сегодня повенчались...»

Катастрофичность мироощущения поэта достигает предельной напряженности. Существование — царство боли. Родина — «мокрый ад» или «госпиталь»:


Но видела один жестокий
Кружащийся над миром кнут...


Человек — бес («О тождестве Адама и Люцифера») или «дурак»:


И атласы, увы, не врут —
Ты все ж паяц, у Бога шут...


Плоды человеческой деятельности случайны и бессмысленны:


От всей парчовой, всей багряной
Судьбы богатой остается
Висящая во тьме над нами
Одна изнанка — с золотыми
Бессмысленными узелками.


И только:

...Смерть, хоть и нет у ней лица,
Крепка, надежна, как должник...


Но и Смерть сама по себе безлюбовна и безблагодатна, а лишь надежна, как сейф:


Но любовь в веках ведет учет —
Что сгубил бестрепетный мучитель,
Все, что назовут — то Смерть вернет,
И за нею — страшный поручитель.


В этом жестоком, мучительном мире любовность, трепетность переживания, сама душа сосредоточилась на кратком пути меж сердечным сжигающим огнем и слезой.


На внутреннем темном вскипевши огне,
Горячие слезы бегут по щекам...


Никогда, может быть, Елена Шварц не говорила так просто, искренне и трогательно. Прямо не называемая утрата — причина sorrow — распрямила речь, освободила сознание от мифологических подпорок, открыла «слезный дар». Когда дом-мир в огне, когда душа болит — не до спокойной рассудительности, не до утешений ума.


Нищая мне говорит —
Сердце у меня болит...
..................................
Я так люблю огонь,
Что я его целую,
Тянусь к нему рукой
И мою в нем лицо...
....................................


И жгут они (слезы — А.А.) прошлое, и наоборот —


На дней остаток набегают в тоске,
И я, как с гуцулами крошечный плот,
Верчусь на погибель на слезной реке.


Стихи — беззащитные, безутешные Осталось только то, что отличает поэзию от «культурной деятельности».

Известно, что самый «русский» путь становления: сквозь сердце, слезу — напролом в пламя, жертвуя собой. Но стих Шварц пробился с обратной стороны: сквозь пламя — к сердечному зрению, к лицу, вочеловечнваясь, обретая себя в потере.


Простая ночь свечей и слез...


Стихи — существа живые. Есть одинокие, малообщительные, скрытные. Есть разбитные, душа нараспашку. Есть ни то, ни се, на губах вроде улыбка, а на сердце-то равнодушие или чего похуже...

Стихи Елены Шварц откровенны, как дети. Если играют, то серьезно и без обмана. Настоящий виртуоз не заботится о виртуозности. Подлинно умный не убивает эрудицией. Искренне любящий забывает о себе...