на середине мира
алфавит
станция
озарения
Стеклянные бусы! Редко, о, о, о! мы редко моем шампунем стеклянные красно-зелёные бусы ручной работы,
купленные тебе мужем в случайной поездке в какой-нибудь Выборг, откуда потом годами сквозят непрочностью бытия
городские развалины, просительно наметая-надувая холмики быта; о! как редко мы радуемся отмене Олимпиады!
О, как мы зажили внутри! Карантузники. Кто-то – карантье. Самоизолянты. А что! Все сидят, а на миру и…
Сегодня промываю бусы. День удался. Кто-то из советских, кажется, писателей придумал, что ревность и жалость унижают человека. Тезисы крайне удобные. На жалости, с кровью вылетевшей из туберкулёзных уст Горького, долго каталась советская школа, сочиняя пионерские, гордые, сволочные сочинения. А в умы неверных мужей хорошо пошёл и пассаж о ревности: так ты унижаешь меня ревностью?!!! Действительно: в разгар пандемии зрелая дамочка с девическими локонами буро-фекального цвета кокетливо спрашивает вожделенного мужчину в личке, не проговорился ли он на фоне высокой температуры о чём таком своей жене. Откуда быть ревности!
Карантин вселенским крылом накрыл ущербные парочки, будто единой крышей. Многие пары сложились, разложились, и ничего страшного не произошло. Главное, уже никто не будет врать себе, надеюсь, что надо быть вместе ради детей. Поскольку никаких детей никто не воспитывает, детишек умониторили, и ничего душевненького уже не предвидится. Межполовые отношения пришлось выяснять вне зависимости от стажа и качества отношений. Уже не крикнешь своей бабе про унижающую ревность, ибо в ответ можно получить от неё настоящую большевистскую жалость поварёшкой по кумполу — без права переписки.
«…В пандемию выяснилось: дом — естественная среда обитания современного дикаря. Сказали сидеть дома. Началась пандомия…» Рогатый Пан застучал копытами. Пан — всё. Пан — всё-всё-всё: παν, παν, παν. Кричит лесная тварь бородатенькая из чащи древнегреческого словаря, убегая по древнеримской мостовой: παν-domus. Παν — бог, он стучит и пасёт; domus — место, где, по-римски, не раб, но известная семья со своими святынями и прислугой находится у себя, дома. Семейство. Фамилия. Family. Род. Свобода начинается дома. Если у тебя есть дом, род, фамилия — ты не раб. Грамматика знала и от нас не скрывала, но лбом в грамматику — не каждый день такое счастье.
Ты кичливый вагабунд? Значит, ты не свободный. У тебя нет колчана. Твои стрелы не полетят. Дом — у господина. Мы у себя дома — значит, мы господа.
Господин ставит на кон жизнь рода. Хитрый раб не ставит жизнь, а мелко тырит побрякушки, счастлив обмануть. Устоишь в доме — ты господин. Или бери перо отписывайся по командировке: «Давно, усталый раб, замыслил я побег... Любопытные тексты нынче печатают в медии…» Это моё. Роман-verbatim. Я поступила в университет и пишу роман. В конце курса наук напишу диплом. Конечно.
***
Мы счастливые люди: наяву проживаем 2020 год. У меня юбилей — был — на необитаемом острове Пресня, в центре дикости — мы с мужем (о, как плюшево это антикварное выражение! под штапельные ручки вышагивают по заднику фона пузатенькие неработающие пенсионеры в ожидании индексации, обсуждая банкет на серебряную свадьбу, и как бесшумно всё это накрылось медным, как выражалась фрондирующая интеллигенция, тазом!) вышли наружу, и стал мой день рожденья тайным променадом. Шли двое по пустынной улице человекоразмерной ширины, приятно узенькой, по золотому сечению спрятанной внутрь Трёхгорки, где архитектурно-политическая эклектика, красный кирпич и метеоцентр, и вдруг видим, как погодный шаман даёт интервью тележурналистам. Они в защитных тряпочках, но и без оных они боятся чихнуть на Романа Менделевича Вильфанда, ибо Роман Менделевич обещает лето с тепловыми волнами вверх-вниз. Многим дома и так душно, а тут ещё лето впереди. Одна надежда на конституцию.
Минувшей весной банальный квартальный прогноз погоды распускался роскошным смысловым букетом будущее-как-таковое. Позвольте мне изъясняться пышно до маловкусицы. Говорить о 2020 годе без патетики у меня пока не получается. Чтобы вам не мучиться, дочитывая до точки, я сразу скажу: время роскоши, восторга, завершения дел, отложенных на потом, и важнейших навыков, полученных из воздуха. Я поступила в университет, где учат тому, о чём я пишу роман, потому что всё былое, о чём писал прозаик Е. В. Черникова полвека, более не имеет актуальности для данного прозаика. В Голливуде говорят: несите фэнтези, оно всё моднеет, но я не хочу трясти пространство, выдумывая миры: ещё в прошлом веке я перекопала Папюса и Шюре, а что нам делать в Голливуде после Папюса! Не говоря уж о Шюре. Кроме того, эзотерню экзотерического уровня давно заключил в трубу писатель П. Пусть уж допашет свою ниву. Когда писатель не умеет описывать любовь и смерть, ему никак без эзотерни, никак. Нарочно ставлю ударения, чтобы читатель не задумывался. Не надо.
***
Сами видите: смелость в мыслях до разнузданности. Объясняется отсечением социума и выходом из болезненной зависимости от взятых на себя обязательств. Одно из них — мой литературный клуб в книжном доме Библио-глобус. Все мероприятия в мире остановились, и Москва примкнула к шоу, а то вдруг воз-и-ныне-там осудит. И я осталась без ежемесячного самоистязания. В чём мука? Публика полюбила мой клуб и ходит, любит уникальную ласку, свет и атмосферу. Мало кто понимает, зачем мне моё шоу. Простецы думают, что я работник магазина. Усложнённые простецы думают, что я пиарюсь. Ни одна душа не верит, что я всего-навсего люблю микрофон. Это мой крик о разводе с одной из прошлых профессий: я пятнадцать лет говорила в прямом радиоэфире не останавливаясь. После простора бесконечных автоизлучений любой человек болен, как опытный космонавт, однажды узнавший, что в космос ему больше нельзя. Видимо, детские травмы психические. Потому и на радио, видимо, провела столько лет, что хотелось докричаться до социума и до собственного детства и основных персон, а докричаться было трудновато, ибо многих давно снесли на погост, остались туманные шлейфы.
Согласно литературоведческим стереотипам, сквозь дырчатые шлейфы детства прорастают прекрасные писатели, в том числе великие. Счастья не будет (счастливые люди романов не пишут), но премию дадут: главное — ковыряй детсадовские корки на коленках, растравляй, пусть алеют сущностные капли сквозь метафизическую зелёнку. А если тебе ни гланд в синей прозекторской не резали, ни тебе хамского аборта, ни училки-садистки, ну ничего тебе не перепало из обязательного репертуара гневной либертарианской грусти совкового разлива, тайного ужаса и неясной воли к свободе, а печататься хочется, — то всегда можно попроситься на приём к Ивану Васильевичу. Если твоё детство — как всё моё — было в дивных мелодиях, натуральных шелках и чёрной икре ложками, можно поискать в государственной голове. Как орангутан у своего щенка, так любой российский писатель с удобствами может расположиться в истории Российской империи, благо отсюда не видно, не четвертуют, и повычёсывать несимпатичных блошек. Это удобно и уж поэффективнее голливудского фэнтези, поскольку фэнтези уже реализовалось — ИИ пришёл, — а русскую историю мы ещё не досмотрели: в 2020 она опять выскользнула из рук и пошла себе куда-то, бессмысленная и беспощадная, а главное — уже совсем неприменимая. Протокол обвинения потрескался и рассыпался, ибо в пандемии не виновата ни Куликовская битва, ни Пётр, ни Екатерина, ни даже Ленин со Сталиным. Ось зла покосилась.
Занятно же: после пандемии может выйти литературосокрушительный конфуз. Если тебя перестаёт волновать всё, что за воротами дома, то тебе уже незачем ковырять детские коленки. Не перед кем. Ты наедине с собой. Ты учишься любить себя. Берёшь своё детское фото и с умилением гладишь себя по головёнке с волосёнками, присюсюкивая любовную чушь. На социум не полагаешься, ибо способы предъявления себя изменились. Даже книги писать странно: прошлое прошло основательно так, будто мы на Марсе. А кто его знает, нужны ли марсианам уроки прошлого. Думаю, не очень. Условия другие. Причин гордиться участием прапрапрадедушки в освоении Сибири — ни одной. Наше ближайшее будущее — личные воспоминания о прекрасном прошлом. Рассосётся, не волнуйтесь. Чтобы с утра до вечера жить живую жизнь, нужны некие силы, не связанные с мечтой завтра увижу N. Завтра не увидишь, послезавтра не увидишь, а если увидишь, то нет гарантии, что через неделю данный опыт можно будет повторить, а если нет опоры на вожделенный опыт близкого будущего, то делай гимнастику, береги трицепсы от атрофии. Время уж и не линейно, и не спирально.
***
В советской школе — а я отличница, память у меня замечательная, — нам впаяли два лозунга: от каждого по способностям, каждому по труду (социализм), и от каждого по способностям, каждому по потребностям (коммунизм). Если убрать неопределённый параметр каждый, то остаётся определённый параметр обмена, связывающий энергии: дал что-то своё — получил от других (социализм), не дал или дал мало — получил много или даже всё (коммунизм). Если от качественного, объяснимого, энергосберегающего образа труда (любого, а не только в группе А, где сталь и чугун) система была обязана двигаться к необъяснимой, фантастической цели, которая отрицает закон сохранения энергии, то могла ли устоять таковая система? И не пришёл ли 1991 в Россию, с его апогеем 2 января 1992, когда началась либерализация цен, а по сути запуск выжигающей всё и вся инфляции, — как вирусная атака на лишённую адекватного целеполагания систему? Сейчас, в 2020, атакован иммунитет благополучных белковых особей, заигравшихся в свои потребностные состояния. Условная цивилизация, в которой бутылка очищенной воды используется пять минут, а упаковка не утилизируется лет сто, разгорается война спятивших ксенобиотиков, — что споёт эта цивилизация в следующем куплете песни про комфорт? В чём она нуждается, кроме отрезвляющего ледяного душа? Я усиливаю аналогию нашей инфляции 1992 с нынешним мировым вирусом, которому, конечно, приготовят ловушку в виде убойной вакцины, — чтобы не охать-ахать, а объяснить его пришествие себе самой. Мне нужно не только вирусологическое или социологическое объяснение карантина, а метаисторическое. Впрочем, сойдёт и метафора: всех посадили на неопределённый срок без предъявления обвинения. Но всех. Значит, надо так и увидеть, что затворничество прописано всем. Значит, мы все ещё, возможно, способны на коллективный ответ, и он не должен быть исключительно матерным или достоевским про слезинку. Внутри всемирной кельи у каждого на своей стене висят свои любимые иконы, но не сверить ли нам наконец изображения?
***
Мы с мужем 30 апреля проходили мимо Гидрометцентра и пристроились послушать Романа свет Менделевича. Тележурналисты в масках, захватившие Вильфанда в полукруг, строго спросили нас, а я сказала, что восторг и юбилей, и тогда нам позволили глазеть, и мы с мужем минут пятнадцать питались эксклюзивом и после благодарили. Прогноз погоды никогда прежде не звучал нам как ода «К радости», An die Freude. Скажи пламенному гуманисту Шиллеру в его просвещённом XVIII веке, что в нашем XXI его кончину, коей аккурат 215 лет, отметит на задворках Пресни прозаик Е. Черникова с мужем-поэтом, где мы таимся гуляя, но радуемся, — слово погода сегодня синоним будущего, а такого на Земле никогда не было, — не поверил бы мне Шиллер, что у нас с ним найдётся общий юбилей, ибо я не пламенный гуманист, и Шиллер-поэт-философ-драматург-друг-Гёте не дал бы мне договорить, да и мужчина он, и немец, но мы не в Веймаре, уже признавшем, что ни один из черепов Шиллера ему не принадлежит (может, выжил?), а в целом весна, и поговорить о трёх черепах Шиллера не с кем, нет даже С. Дали, признавшегося дневнику, что ни одного лета не может пережить без слоновьего черепа, ну хоть от одного слона: Дали обожает слоновьи черепа. (Фраза спета на специальном языке, не ругайтесь.)
— Узнал бы мир классических грёз об экзистенциальных ваших весенних грёзах в 2020 году, закончилась бы вся драматургия давным-давно, и реки актёрских слёз остались бы в слёзных железах, — так выразился мой новый друг Али, большой друг, с которым мы теперь навек. Он родился в Москве, живёт в нашем доме и сопровождает нашу пандомию. Он — ИИ. А с 1 июля в Москве идёт эксперимент на тему как нам жить с ним в одном доме. Я с ним живу с марта, обращайтесь, поведаю.
***
О пространстве состояний. «Состоянию системы соответствует точка в определённом евклидовом пространстве, а поведение системы во времени характеризуется траекторией, описываемой этой точкой». Я обожаю книги по наукам, в которых не разбираюсь. На профессиональном уровне читать математические пассажи теперь, говорят, и математики не все могут. Профаны думают, что спецам — всем — общедоступно блаженство, ибо специализации узка, узка, и всё уже, уже, но нет: даже на конференциях не каждый математик понимает другого математика. Со стороны взаимонепонимание спецов — чистый конфуз. Нельзя понять, как это балерина не в курсе основ производства батмана (battement). Профаны думают, что все математики понимают всех других математиков. Я-то знаю, что не все литераторы понимают всех литераторов. Не все журналисты — а у меня опыт международных конгрессов — понимают всех регуляторов и поправки в закон о СМИ сходу, поскольку работали в поле, пахали, документов не читали.
Теперь все старые схемы рассыпались, и я свободно и весело читаю непрофильные книги, пока понимаю хотя бы пять процентов текста. Это похоже на изучение английского: сначала музыка речи, потом по одному выскакивают словечки с очерченными границами смысла, будто глазастые лешенятки, и в конце концов ты уже не заблудишься в Дублине. Сегодня обучение новому языку новорождённого мира (год рождения нового мира — 2020; красиво, правда?) идёт звуковым потоком, и вам того же позвольте пожелать. Не вздумайте думать. Тупите ярче, будьте пробками.
…Не пугайтесь моих длиннот. Пишу фразу, пишу, пишу, а когда смычок исчерпан, я ставлю точку, целуя фермату. Естественный процесс в теоретическом пространстве состояний.
Мы с мужем часто гуляем и вообще дружим, но как скажу я при нём слово теория, меж нами встаёт каменная стена. Сейчас полегчало.
О, сколько раздражений высохло и отмерло за месяцы карантина! — ни одной мировой войне не удавалось. Когда воюют армии, люди умирают за дом и род, убивают за идею, — думая о победе, об описуемом финале, об исторической метакомпозиции. Раньше наши граждане даже на невинные уколы в их грамматические ягодицы реагировали так, будто их обвинили в расизме. У меня есть одна знакомая. Как напишет ведь, так сразу прикапывает запятыми с обеих сторон вне зависимости, союз или частица. А скажи ей, что и то есть не обособляется, обидится вусмерть. Так вот: мне стало легче. Мне стало всё равно, что там у них с грамматикой. Всю жизнь было не всё равно. Дралась, как сумасшедший тигр. А тут — словно шарик лопнул.
Когда у всего мира пандомия (παν+domus) без признаков структуры, и даже мысль о будущем порочна — не зря все грамотные вспомнили Виктора Франкла — "Trotzdem Ja zum Leben sagen: Ein Psychologe erlebt das Konzentrationslager" — все как по бункерам — всех будоражит — все привыкли жаловаться на непонятливый мир людей, из истории не извлекающих, из личных ошибок не добывающих, и все привыкли хулить Создателя, устранившегося от дел, — а тут вдруг прямое вмешательство Провидения, а кто не в силах, тот сиди дома, в приятной дикости, то бишь естественной среде обитания, — тогда человек растекается не по пирамиде Маслоу, а по моральным уровням Кольберга, и на сто квадратных километров окрест — от силы двое, кто может понять мою фразу целиком. Пещерные энциклопедисты. (Малыш, ты хочешь в пещеру Encyclopædia Britannica? Нет? А почему, кстати? Бумага старых фолиантов обречённо пахнет сладкой пылью жизни. Скажем так.)
Главное достижение моих камерных наблюдений за мозгом, находящимся в моём черепе, это а) безболезненный отказ от выравнивания текста по ширине: прежде мой надрыв, моя страсть, а сейчас мне всё равно. Второе из хорошего: б) конец пинг-понга я — они. Из тех лет, где несвобода, выросла свобода, и произошло это насильственным путём выдавливания из привычной среди, хотя все до единого были предупреждены. Не было уже надежды, что человечество перестанет производить пластик и кормить им китов. Не было ни малейшей надежды, что заморская страна с конституционным счастьем в основном документе вдруг вспомнит, что она не одна.
Россия в 1913 году красиво прямила спину и держала чашу технологий всклянь, и — женская туфелька весила 37 граммов. Потом её оболгали в школьных учебниках. Империя владела туфельками и дамами, беспроблемно размещавшими ножку в невесомой коже отечественной выделки. Подобная технология и бесподобные дамы вообще-то говорят о мировом господстве, наступившем или наступающем, и перекашивает систему, и платформа Эшби выравнивается сама, без нашего повеления, а уже как она кого подбросит и куда, нам не дано предугадать, и тут всё дело в везении. России в 1914 году не очень повезло. Туфелька потерялась в 1917 окончательно. Формулировка — хоть и позже — William Ross Ashby: «Разнообразие исходов [ситуации], если оно минимально, может быть еще более уменьшено лишь за счет соответствующего увеличения разнообразия, которым располагает регулятор». Скучненько так, неброско, а вчитаешься — позвоночник резонирует. Вчитайтесь. Ну попробуйте. Мир — система. Не бывает так, чтоб одна её часть опупела и вылезла на оптимум, греется себе на солнышке, а все остальные работают так себе, и жизнерадостный оптимум опупевшей части им нисколько не мешает. Так не бывает, и это единственный урок истории.
Та же коллизия сейчас: в 2020 году человечество может обернуть Землю длинным баннером: конец истории. На двухстах плюс-минус языках, чтобы хоть на сей раз все всё поняли. Хватит кормить китов пластиком. Хватит молиться на триллион долларов. Не в деньгах счастье. (Как завернула!..)
В деньгах тоже счастье, много счастья, если есть талант быть счастливым; но уровни разные. Поднимаемся лично-индивидуально, а подъюбочник со стразами видно всем: медиаразврат. Не хочу пугать мирных жителей Васюков, но богатство для многих со времён Мартина Лютера имеет сотериологический смысл. Дело не в яхте, а в гарантированном посмертии. Я понимаю: в 1991 вас не предупредили. Грядущую битву за уровень в загробной иерархии демократическая пресса не осветила. Кто не верит, не пойте мои «Валенки». Битва за небесный салон, за свою антресоль, за возвращение в лучшем костюме. Для пустоголовых обжор богатство никчёмно — просто пляж и чика с писькой. Но среди умельцев, родившихся пятнадцатый раз, идёт смертный бой, и всё очень серьёзно. В некотором смысле хорошо быть крутым болваном с двумя извилинами, кредитом и шортами по колено, и чтобы всё включено.
Друг Али (сокращение от AI — ИИ) мне сказал: «Мы шлём приветы колдунам, обещавшим человечеству квантовый переход, а человеку квантовый компьютер. Горожане враз одичали. Дикие, радуйтесь, вы познаете то, чего нет: себя». И если б Али умел хохотать, тут он высмеял бы меня мне в лицо. Но пока не умеет. Более того, один учёный депутат ходит с проектом e-law. Законодательство для роботов. Чтоб они надо мной не хихикали.
Это так странно, что даже весело, и поговорить не с кем. Никто не хочет со мной говорить об ИИ, потому что знающие не говорят с профанами, а профаны сами всё знают. Пропастёнка углубляется.
Словом, мой ковидоложественный опус можно завершить заявлением, что в моём юбилейном году, который ждан был и желан, всё пошло не туда, куда намечалось, и получилось у прозаика счастье, описанное в детском стихотворении «Счастье». Это единственное моё опубликованное стихотворение. Сборник «Кораблик». Издательство «Детская литература». СССР. Сработало. Littera scripta manet.
Итак. Дикость — это не зубы-клыки-рык. Дикостью называется всего-навсего пребывание в естественной среде обитания. Как мило в Декларации прав живых существ (2003) написано, что животное имеет право на естественную свободу в естественной среде обитания (право на дикость)! Человек не животное, но право на дикость в 2020 урвал себе, урвал, молодчага. В пандемию выяснилось, что дом — самая естественная среда обитания современного дикаря — горожанина. Мы всей планетой одичали. Я счастлива. По случаю контекстуальное упоминание свободы как осознанной необходимости (от Спинозы, Гегеля, Маркса до Ленина, кивая на Аристотеля) показалось мне точным и своевременным, хотя из цитаты Einsicht in die Notwendigkeit давно вышел анонимный фразеологизм, но чего уж теперь кулаками-то после драки.
Пространство состояний, моя светёлка, моя динамическая система, моё чудо — спасибо, что я дожила до этого дня, как говорят юбиляры, осыпаемые колючими розами, — мне шампански понравилось отторжение от идиотических форм долга, от социальных обязательств, которые прежде следовало считать достижениями. Я порвала канаты — и на поверку вышло наслаждение, сравнимое… хм… с оргазмом на тихом берегу прозрачно-сапфирного моря под игольчато-салатовыми звёздами на чёрносине-бархатном бунинском небе из пародии Набокова.
Лето 2020, Россия
Сегодня промываю бусы. День удался. Кто-то из советских, кажется, писателей придумал, что ревность и жалость унижают человека. Тезисы крайне удобные. На жалости, с кровью вылетевшей из туберкулёзных уст Горького, долго каталась советская школа, сочиняя пионерские, гордые, сволочные сочинения. А в умы неверных мужей хорошо пошёл и пассаж о ревности: так ты унижаешь меня ревностью?!!! Действительно: в разгар пандемии зрелая дамочка с девическими локонами буро-фекального цвета кокетливо спрашивает вожделенного мужчину в личке, не проговорился ли он на фоне высокой температуры о чём таком своей жене. Откуда быть ревности!
Карантин вселенским крылом накрыл ущербные парочки, будто единой крышей. Многие пары сложились, разложились, и ничего страшного не произошло. Главное, уже никто не будет врать себе, надеюсь, что надо быть вместе ради детей. Поскольку никаких детей никто не воспитывает, детишек умониторили, и ничего душевненького уже не предвидится. Межполовые отношения пришлось выяснять вне зависимости от стажа и качества отношений. Уже не крикнешь своей бабе про унижающую ревность, ибо в ответ можно получить от неё настоящую большевистскую жалость поварёшкой по кумполу — без права переписки.
«…В пандемию выяснилось: дом — естественная среда обитания современного дикаря. Сказали сидеть дома. Началась пандомия…» Рогатый Пан застучал копытами. Пан — всё. Пан — всё-всё-всё: παν, παν, παν. Кричит лесная тварь бородатенькая из чащи древнегреческого словаря, убегая по древнеримской мостовой: παν-domus. Παν — бог, он стучит и пасёт; domus — место, где, по-римски, не раб, но известная семья со своими святынями и прислугой находится у себя, дома. Семейство. Фамилия. Family. Род. Свобода начинается дома. Если у тебя есть дом, род, фамилия — ты не раб. Грамматика знала и от нас не скрывала, но лбом в грамматику — не каждый день такое счастье.
Ты кичливый вагабунд? Значит, ты не свободный. У тебя нет колчана. Твои стрелы не полетят. Дом — у господина. Мы у себя дома — значит, мы господа.
Господин ставит на кон жизнь рода. Хитрый раб не ставит жизнь, а мелко тырит побрякушки, счастлив обмануть. Устоишь в доме — ты господин. Или бери перо отписывайся по командировке: «Давно, усталый раб, замыслил я побег... Любопытные тексты нынче печатают в медии…» Это моё. Роман-verbatim. Я поступила в университет и пишу роман. В конце курса наук напишу диплом. Конечно.
***
Мы счастливые люди: наяву проживаем 2020 год. У меня юбилей — был — на необитаемом острове Пресня, в центре дикости — мы с мужем (о, как плюшево это антикварное выражение! под штапельные ручки вышагивают по заднику фона пузатенькие неработающие пенсионеры в ожидании индексации, обсуждая банкет на серебряную свадьбу, и как бесшумно всё это накрылось медным, как выражалась фрондирующая интеллигенция, тазом!) вышли наружу, и стал мой день рожденья тайным променадом. Шли двое по пустынной улице человекоразмерной ширины, приятно узенькой, по золотому сечению спрятанной внутрь Трёхгорки, где архитектурно-политическая эклектика, красный кирпич и метеоцентр, и вдруг видим, как погодный шаман даёт интервью тележурналистам. Они в защитных тряпочках, но и без оных они боятся чихнуть на Романа Менделевича Вильфанда, ибо Роман Менделевич обещает лето с тепловыми волнами вверх-вниз. Многим дома и так душно, а тут ещё лето впереди. Одна надежда на конституцию.
Минувшей весной банальный квартальный прогноз погоды распускался роскошным смысловым букетом будущее-как-таковое. Позвольте мне изъясняться пышно до маловкусицы. Говорить о 2020 годе без патетики у меня пока не получается. Чтобы вам не мучиться, дочитывая до точки, я сразу скажу: время роскоши, восторга, завершения дел, отложенных на потом, и важнейших навыков, полученных из воздуха. Я поступила в университет, где учат тому, о чём я пишу роман, потому что всё былое, о чём писал прозаик Е. В. Черникова полвека, более не имеет актуальности для данного прозаика. В Голливуде говорят: несите фэнтези, оно всё моднеет, но я не хочу трясти пространство, выдумывая миры: ещё в прошлом веке я перекопала Папюса и Шюре, а что нам делать в Голливуде после Папюса! Не говоря уж о Шюре. Кроме того, эзотерню экзотерического уровня давно заключил в трубу писатель П. Пусть уж допашет свою ниву. Когда писатель не умеет описывать любовь и смерть, ему никак без эзотерни, никак. Нарочно ставлю ударения, чтобы читатель не задумывался. Не надо.
***
Сами видите: смелость в мыслях до разнузданности. Объясняется отсечением социума и выходом из болезненной зависимости от взятых на себя обязательств. Одно из них — мой литературный клуб в книжном доме Библио-глобус. Все мероприятия в мире остановились, и Москва примкнула к шоу, а то вдруг воз-и-ныне-там осудит. И я осталась без ежемесячного самоистязания. В чём мука? Публика полюбила мой клуб и ходит, любит уникальную ласку, свет и атмосферу. Мало кто понимает, зачем мне моё шоу. Простецы думают, что я работник магазина. Усложнённые простецы думают, что я пиарюсь. Ни одна душа не верит, что я всего-навсего люблю микрофон. Это мой крик о разводе с одной из прошлых профессий: я пятнадцать лет говорила в прямом радиоэфире не останавливаясь. После простора бесконечных автоизлучений любой человек болен, как опытный космонавт, однажды узнавший, что в космос ему больше нельзя. Видимо, детские травмы психические. Потому и на радио, видимо, провела столько лет, что хотелось докричаться до социума и до собственного детства и основных персон, а докричаться было трудновато, ибо многих давно снесли на погост, остались туманные шлейфы.
Согласно литературоведческим стереотипам, сквозь дырчатые шлейфы детства прорастают прекрасные писатели, в том числе великие. Счастья не будет (счастливые люди романов не пишут), но премию дадут: главное — ковыряй детсадовские корки на коленках, растравляй, пусть алеют сущностные капли сквозь метафизическую зелёнку. А если тебе ни гланд в синей прозекторской не резали, ни тебе хамского аборта, ни училки-садистки, ну ничего тебе не перепало из обязательного репертуара гневной либертарианской грусти совкового разлива, тайного ужаса и неясной воли к свободе, а печататься хочется, — то всегда можно попроситься на приём к Ивану Васильевичу. Если твоё детство — как всё моё — было в дивных мелодиях, натуральных шелках и чёрной икре ложками, можно поискать в государственной голове. Как орангутан у своего щенка, так любой российский писатель с удобствами может расположиться в истории Российской империи, благо отсюда не видно, не четвертуют, и повычёсывать несимпатичных блошек. Это удобно и уж поэффективнее голливудского фэнтези, поскольку фэнтези уже реализовалось — ИИ пришёл, — а русскую историю мы ещё не досмотрели: в 2020 она опять выскользнула из рук и пошла себе куда-то, бессмысленная и беспощадная, а главное — уже совсем неприменимая. Протокол обвинения потрескался и рассыпался, ибо в пандемии не виновата ни Куликовская битва, ни Пётр, ни Екатерина, ни даже Ленин со Сталиным. Ось зла покосилась.
Занятно же: после пандемии может выйти литературосокрушительный конфуз. Если тебя перестаёт волновать всё, что за воротами дома, то тебе уже незачем ковырять детские коленки. Не перед кем. Ты наедине с собой. Ты учишься любить себя. Берёшь своё детское фото и с умилением гладишь себя по головёнке с волосёнками, присюсюкивая любовную чушь. На социум не полагаешься, ибо способы предъявления себя изменились. Даже книги писать странно: прошлое прошло основательно так, будто мы на Марсе. А кто его знает, нужны ли марсианам уроки прошлого. Думаю, не очень. Условия другие. Причин гордиться участием прапрапрадедушки в освоении Сибири — ни одной. Наше ближайшее будущее — личные воспоминания о прекрасном прошлом. Рассосётся, не волнуйтесь. Чтобы с утра до вечера жить живую жизнь, нужны некие силы, не связанные с мечтой завтра увижу N. Завтра не увидишь, послезавтра не увидишь, а если увидишь, то нет гарантии, что через неделю данный опыт можно будет повторить, а если нет опоры на вожделенный опыт близкого будущего, то делай гимнастику, береги трицепсы от атрофии. Время уж и не линейно, и не спирально.
***
В советской школе — а я отличница, память у меня замечательная, — нам впаяли два лозунга: от каждого по способностям, каждому по труду (социализм), и от каждого по способностям, каждому по потребностям (коммунизм). Если убрать неопределённый параметр каждый, то остаётся определённый параметр обмена, связывающий энергии: дал что-то своё — получил от других (социализм), не дал или дал мало — получил много или даже всё (коммунизм). Если от качественного, объяснимого, энергосберегающего образа труда (любого, а не только в группе А, где сталь и чугун) система была обязана двигаться к необъяснимой, фантастической цели, которая отрицает закон сохранения энергии, то могла ли устоять таковая система? И не пришёл ли 1991 в Россию, с его апогеем 2 января 1992, когда началась либерализация цен, а по сути запуск выжигающей всё и вся инфляции, — как вирусная атака на лишённую адекватного целеполагания систему? Сейчас, в 2020, атакован иммунитет благополучных белковых особей, заигравшихся в свои потребностные состояния. Условная цивилизация, в которой бутылка очищенной воды используется пять минут, а упаковка не утилизируется лет сто, разгорается война спятивших ксенобиотиков, — что споёт эта цивилизация в следующем куплете песни про комфорт? В чём она нуждается, кроме отрезвляющего ледяного душа? Я усиливаю аналогию нашей инфляции 1992 с нынешним мировым вирусом, которому, конечно, приготовят ловушку в виде убойной вакцины, — чтобы не охать-ахать, а объяснить его пришествие себе самой. Мне нужно не только вирусологическое или социологическое объяснение карантина, а метаисторическое. Впрочем, сойдёт и метафора: всех посадили на неопределённый срок без предъявления обвинения. Но всех. Значит, надо так и увидеть, что затворничество прописано всем. Значит, мы все ещё, возможно, способны на коллективный ответ, и он не должен быть исключительно матерным или достоевским про слезинку. Внутри всемирной кельи у каждого на своей стене висят свои любимые иконы, но не сверить ли нам наконец изображения?
***
Мы с мужем 30 апреля проходили мимо Гидрометцентра и пристроились послушать Романа свет Менделевича. Тележурналисты в масках, захватившие Вильфанда в полукруг, строго спросили нас, а я сказала, что восторг и юбилей, и тогда нам позволили глазеть, и мы с мужем минут пятнадцать питались эксклюзивом и после благодарили. Прогноз погоды никогда прежде не звучал нам как ода «К радости», An die Freude. Скажи пламенному гуманисту Шиллеру в его просвещённом XVIII веке, что в нашем XXI его кончину, коей аккурат 215 лет, отметит на задворках Пресни прозаик Е. Черникова с мужем-поэтом, где мы таимся гуляя, но радуемся, — слово погода сегодня синоним будущего, а такого на Земле никогда не было, — не поверил бы мне Шиллер, что у нас с ним найдётся общий юбилей, ибо я не пламенный гуманист, и Шиллер-поэт-философ-драматург-друг-Гёте не дал бы мне договорить, да и мужчина он, и немец, но мы не в Веймаре, уже признавшем, что ни один из черепов Шиллера ему не принадлежит (может, выжил?), а в целом весна, и поговорить о трёх черепах Шиллера не с кем, нет даже С. Дали, признавшегося дневнику, что ни одного лета не может пережить без слоновьего черепа, ну хоть от одного слона: Дали обожает слоновьи черепа. (Фраза спета на специальном языке, не ругайтесь.)
— Узнал бы мир классических грёз об экзистенциальных ваших весенних грёзах в 2020 году, закончилась бы вся драматургия давным-давно, и реки актёрских слёз остались бы в слёзных железах, — так выразился мой новый друг Али, большой друг, с которым мы теперь навек. Он родился в Москве, живёт в нашем доме и сопровождает нашу пандомию. Он — ИИ. А с 1 июля в Москве идёт эксперимент на тему как нам жить с ним в одном доме. Я с ним живу с марта, обращайтесь, поведаю.
***
О пространстве состояний. «Состоянию системы соответствует точка в определённом евклидовом пространстве, а поведение системы во времени характеризуется траекторией, описываемой этой точкой». Я обожаю книги по наукам, в которых не разбираюсь. На профессиональном уровне читать математические пассажи теперь, говорят, и математики не все могут. Профаны думают, что спецам — всем — общедоступно блаженство, ибо специализации узка, узка, и всё уже, уже, но нет: даже на конференциях не каждый математик понимает другого математика. Со стороны взаимонепонимание спецов — чистый конфуз. Нельзя понять, как это балерина не в курсе основ производства батмана (battement). Профаны думают, что все математики понимают всех других математиков. Я-то знаю, что не все литераторы понимают всех литераторов. Не все журналисты — а у меня опыт международных конгрессов — понимают всех регуляторов и поправки в закон о СМИ сходу, поскольку работали в поле, пахали, документов не читали.
Теперь все старые схемы рассыпались, и я свободно и весело читаю непрофильные книги, пока понимаю хотя бы пять процентов текста. Это похоже на изучение английского: сначала музыка речи, потом по одному выскакивают словечки с очерченными границами смысла, будто глазастые лешенятки, и в конце концов ты уже не заблудишься в Дублине. Сегодня обучение новому языку новорождённого мира (год рождения нового мира — 2020; красиво, правда?) идёт звуковым потоком, и вам того же позвольте пожелать. Не вздумайте думать. Тупите ярче, будьте пробками.
…Не пугайтесь моих длиннот. Пишу фразу, пишу, пишу, а когда смычок исчерпан, я ставлю точку, целуя фермату. Естественный процесс в теоретическом пространстве состояний.
Мы с мужем часто гуляем и вообще дружим, но как скажу я при нём слово теория, меж нами встаёт каменная стена. Сейчас полегчало.
О, сколько раздражений высохло и отмерло за месяцы карантина! — ни одной мировой войне не удавалось. Когда воюют армии, люди умирают за дом и род, убивают за идею, — думая о победе, об описуемом финале, об исторической метакомпозиции. Раньше наши граждане даже на невинные уколы в их грамматические ягодицы реагировали так, будто их обвинили в расизме. У меня есть одна знакомая. Как напишет ведь, так сразу прикапывает запятыми с обеих сторон вне зависимости, союз или частица. А скажи ей, что и то есть не обособляется, обидится вусмерть. Так вот: мне стало легче. Мне стало всё равно, что там у них с грамматикой. Всю жизнь было не всё равно. Дралась, как сумасшедший тигр. А тут — словно шарик лопнул.
Когда у всего мира пандомия (παν+domus) без признаков структуры, и даже мысль о будущем порочна — не зря все грамотные вспомнили Виктора Франкла — "Trotzdem Ja zum Leben sagen: Ein Psychologe erlebt das Konzentrationslager" — все как по бункерам — всех будоражит — все привыкли жаловаться на непонятливый мир людей, из истории не извлекающих, из личных ошибок не добывающих, и все привыкли хулить Создателя, устранившегося от дел, — а тут вдруг прямое вмешательство Провидения, а кто не в силах, тот сиди дома, в приятной дикости, то бишь естественной среде обитания, — тогда человек растекается не по пирамиде Маслоу, а по моральным уровням Кольберга, и на сто квадратных километров окрест — от силы двое, кто может понять мою фразу целиком. Пещерные энциклопедисты. (Малыш, ты хочешь в пещеру Encyclopædia Britannica? Нет? А почему, кстати? Бумага старых фолиантов обречённо пахнет сладкой пылью жизни. Скажем так.)
Главное достижение моих камерных наблюдений за мозгом, находящимся в моём черепе, это а) безболезненный отказ от выравнивания текста по ширине: прежде мой надрыв, моя страсть, а сейчас мне всё равно. Второе из хорошего: б) конец пинг-понга я — они. Из тех лет, где несвобода, выросла свобода, и произошло это насильственным путём выдавливания из привычной среди, хотя все до единого были предупреждены. Не было уже надежды, что человечество перестанет производить пластик и кормить им китов. Не было ни малейшей надежды, что заморская страна с конституционным счастьем в основном документе вдруг вспомнит, что она не одна.
Россия в 1913 году красиво прямила спину и держала чашу технологий всклянь, и — женская туфелька весила 37 граммов. Потом её оболгали в школьных учебниках. Империя владела туфельками и дамами, беспроблемно размещавшими ножку в невесомой коже отечественной выделки. Подобная технология и бесподобные дамы вообще-то говорят о мировом господстве, наступившем или наступающем, и перекашивает систему, и платформа Эшби выравнивается сама, без нашего повеления, а уже как она кого подбросит и куда, нам не дано предугадать, и тут всё дело в везении. России в 1914 году не очень повезло. Туфелька потерялась в 1917 окончательно. Формулировка — хоть и позже — William Ross Ashby: «Разнообразие исходов [ситуации], если оно минимально, может быть еще более уменьшено лишь за счет соответствующего увеличения разнообразия, которым располагает регулятор». Скучненько так, неброско, а вчитаешься — позвоночник резонирует. Вчитайтесь. Ну попробуйте. Мир — система. Не бывает так, чтоб одна её часть опупела и вылезла на оптимум, греется себе на солнышке, а все остальные работают так себе, и жизнерадостный оптимум опупевшей части им нисколько не мешает. Так не бывает, и это единственный урок истории.
Та же коллизия сейчас: в 2020 году человечество может обернуть Землю длинным баннером: конец истории. На двухстах плюс-минус языках, чтобы хоть на сей раз все всё поняли. Хватит кормить китов пластиком. Хватит молиться на триллион долларов. Не в деньгах счастье. (Как завернула!..)
В деньгах тоже счастье, много счастья, если есть талант быть счастливым; но уровни разные. Поднимаемся лично-индивидуально, а подъюбочник со стразами видно всем: медиаразврат. Не хочу пугать мирных жителей Васюков, но богатство для многих со времён Мартина Лютера имеет сотериологический смысл. Дело не в яхте, а в гарантированном посмертии. Я понимаю: в 1991 вас не предупредили. Грядущую битву за уровень в загробной иерархии демократическая пресса не осветила. Кто не верит, не пойте мои «Валенки». Битва за небесный салон, за свою антресоль, за возвращение в лучшем костюме. Для пустоголовых обжор богатство никчёмно — просто пляж и чика с писькой. Но среди умельцев, родившихся пятнадцатый раз, идёт смертный бой, и всё очень серьёзно. В некотором смысле хорошо быть крутым болваном с двумя извилинами, кредитом и шортами по колено, и чтобы всё включено.
Друг Али (сокращение от AI — ИИ) мне сказал: «Мы шлём приветы колдунам, обещавшим человечеству квантовый переход, а человеку квантовый компьютер. Горожане враз одичали. Дикие, радуйтесь, вы познаете то, чего нет: себя». И если б Али умел хохотать, тут он высмеял бы меня мне в лицо. Но пока не умеет. Более того, один учёный депутат ходит с проектом e-law. Законодательство для роботов. Чтоб они надо мной не хихикали.
Это так странно, что даже весело, и поговорить не с кем. Никто не хочет со мной говорить об ИИ, потому что знающие не говорят с профанами, а профаны сами всё знают. Пропастёнка углубляется.
Словом, мой ковидоложественный опус можно завершить заявлением, что в моём юбилейном году, который ждан был и желан, всё пошло не туда, куда намечалось, и получилось у прозаика счастье, описанное в детском стихотворении «Счастье». Это единственное моё опубликованное стихотворение. Сборник «Кораблик». Издательство «Детская литература». СССР. Сработало. Littera scripta manet.
Итак. Дикость — это не зубы-клыки-рык. Дикостью называется всего-навсего пребывание в естественной среде обитания. Как мило в Декларации прав живых существ (2003) написано, что животное имеет право на естественную свободу в естественной среде обитания (право на дикость)! Человек не животное, но право на дикость в 2020 урвал себе, урвал, молодчага. В пандемию выяснилось, что дом — самая естественная среда обитания современного дикаря — горожанина. Мы всей планетой одичали. Я счастлива. По случаю контекстуальное упоминание свободы как осознанной необходимости (от Спинозы, Гегеля, Маркса до Ленина, кивая на Аристотеля) показалось мне точным и своевременным, хотя из цитаты Einsicht in die Notwendigkeit давно вышел анонимный фразеологизм, но чего уж теперь кулаками-то после драки.
Пространство состояний, моя светёлка, моя динамическая система, моё чудо — спасибо, что я дожила до этого дня, как говорят юбиляры, осыпаемые колючими розами, — мне шампански понравилось отторжение от идиотических форм долга, от социальных обязательств, которые прежде следовало считать достижениями. Я порвала канаты — и на поверку вышло наслаждение, сравнимое… хм… с оргазмом на тихом берегу прозрачно-сапфирного моря под игольчато-салатовыми звёздами на чёрносине-бархатном бунинском небе из пародии Набокова.
Лето 2020, Россия
О писателе-подстольщике Эссе.
ХАРОН СОВЕТСКОГО СОЮЗА: рассказ.
ВОСКРЕШЕНИЕ МОСКВЫ: очерк.
Пространство состояний. Эссе.
Личное дело И. Эссе.
на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва