Интуитивное vs Дедуктивное
(«Интуитивная гусеница» Светланы Богдановой как опровержение стереотипов)

«Жизнь насекомых», а также «Тихо, тихо ползи / улитка по склону Фудзи…» — самое первое и самое тривиальное, что возникает при знакомстве с этим стихотворением. При поверхностном, признаемся, знакомстве. Сразу вспоминается, что абсурдизм и сюрреализм, вырастающие из обыденности, — один из любимых приёмов поэтического поколения, сформировавшегося в «лихие девяностые». Светлана Богданова в совершенстве владеет этими методами отображения, а точнее, преображения реальности. Разговорная стилистика, порой почти просторечие в шекспировских ямбах, сопряжение божественного и балаганного создаёт в текстах Богдановой особое, агрессивное поле поэтического напряжения. Чисто лирическое начало в её стихах развоплощается (если вообще не девальвируется). Если поэт повествует о жизни внутренней, то это чаще всего (на первый взгляд) жизнь «внутреннего Ничто». Но на суггестивном уровне из этого Ничто рождается Нечто; все характеристики и ассоциации идут «от противного», однако имплицитный реципиент вполне способен разгадать эти коды.

В стихотворении «Интуитивная гусеница» на глазах у читателя структурируется и ниспровергается творимый миф о художнике. Вначале дано апофатическое определение тяжкой, очевидно, сальерианской гусеницы-Рапунцели через даже не палочника, а нематериального моцартианского мотылька-Шерлока. Шерлок, конечно же, здесь тоже непрост, он тоже репрезентирует не персонаж, но архетип.

Стихотворение озадачивает. Почему гусеница вдруг — «интуитивная»? Она поклонница Бергсона? Ах да, ведь всю первую строфу заполняет Шерлок, а он по определению дедуктивен! Утончённый ушлый «палочник» занимается невероятной акробатикой, как на физическом, так и на ментальном уровне; он точно знает, как надо обращаться с этим миром: брать даже не второй, а и вовсе третий экипаж — и даже в нём не чувствовать себя в вольготной безопасности, а продолжать растворяться, сливаться (во всех смыслах), мимикрировать под этот злой и непредсказуемый мир, чтобы только выжить, сохранить себя. Но эта попытка себя сохранить даёт обратный результат: Шерлок уже почти нереален, мимикрия его доходит до дематериализации. Он подобен заигравшемуся трикстеру, который уже не в силах сменить личину. И ради чего он творит вот это всё? Ну, вы же понимаете: сыщицкие будни, высокоэффективный социопат, такие дела… Шерлок борется с этим миром, пытается исподволь подчинить его себе. Он, по определению, на светлой стороне Силы. И вообще — победитель. Но почему-то «из ужастика»? «Точно палочник из ужастика, взбирающийся на десятый этаж». Это про него Гусеница так говорит. Восхищается — или иронизирует? Да как какая-то там интуитивная гусеница смеет иронизировать над прекрасным дедуктивным палочником? Да и не палочником вовсе, а — мотыльком, полупрозрачным, изящным и миражно-хрупким. Словом, посягает на святое, опошляет хрустальную мечту мерзкая эта гусеница.

Кстати, а какова она вблизи? В последующих трёх строфах энтомологически-мифологическая героиня предстаёт во всей красе, причём краса эта многогранна. Рассказывая о себе, исповедуясь и раскрываясь имплицитному читателю (почти в традициях классицизма), она беспощадна и предельно самоиронична: она «тяжёлая и плотная», читай, плотская, в противовес Шерлоку (который, практически, «плоть, почти что ставшая духом…»). Гусеница же — «свинцовая Рапунцель в темноте колодца». Эта звонко цокающая аллитерация, эта почти неуместная инверсия образа, это превращение лягушки в царевну, гусеницы в сказочную красавицу (вон оно, подспудное, суггестивное звенящее «ц»!) — катарсис, которым разрешается мрачная самоирония. Оксюморонная свинцовая Рапунцель в оксюморонном «колодце, вывернутом наизнанку» (трепещите, топологи!) — это же гусеница, обречённая стать прекрасной бабочкой. Но своей судьбы она ещё не ведает, а может о ней лишь интуитивно догадываться. Кстати, согласно арабской загадке, колодец, вывернутый наизнанку — это минарет. Не знаем, имела ли в виду Светлана Богданова данную коннотацию этого образа, но, в любом случае, такое сюрреалистическое место пребывания героини бросает и на неё отсвет чего-то волшебного и фатально-инфернального. У этой Рапунцели от гусеницы, по всей видимости, лишь бесконечно длинные извивающиеся косы. Спасительны ли они для кого-нибудь? Неизвестно. К тому же колодец, вывернутый наизнанку, превращается волей метафорического переноса в торчащую вверх «булавку, о которую можно навсегда уколоться», то есть колодец контаминирует с фатальным веретёнцем Спящей Красавицы. Минарет и веретёнце, Восток и Запад, пропасти и зияния. Да ещё выплывают откуда-то до боли знакомые (в том числе, и поколению девяностых) строки Высоцкого («И нам осталось уколоться / и упасть на дно колодца, / и там пропасть, на дне колодца, как в Бермудах, навсегда») и заставляя вспомнить ещё об одном аспекте этого образа: колодец как метафора чёрной дыры. И наизнанку здесь выворачивается сама вселенная.

Но если во второй строфе была дана внешняя характеристика героини вкупе с определением её места в мироздании, то третья строфа содержит её внутреннюю характеристику, анализирует её поведенческие аспекты. И тут мы вспоминаем Евгения Онегина и, шире, «героя времени», который, как известно, «и жить торопится, и чувствовать спешит». Не вполне понятно, однако, в виртуальности или в реальности Интуитивная Гусеница «выходит за первого встречного» (опять же, как царевна), «покупает первый попавшийся дворец» (ну понятно, как же царевне без дворца), а также (совсем анекдотично) «кладёт богатство в первый же сберегательный ларец». Вылупилась ли она уже, пережила ли метаморфозу и стала бабочкой-подёнкой? Или лишь мечтает об этом? Рискнём предположить, что скорее — второе. Потому что, судя по последней строфе, гусеница лишь в начальной фазе своей метаморфозы. Похоже, она ещё хризалида.

Последняя строфа содержит объяснение всего происходящего, происходившего и имеющего произойти. Свою торопливость гусеница объясняет тем, что ей «некогда ждать…» и «у неё лишь одна попытка». Какая попытка? На первом плане восприятия — конечно же, это попытка стать из куколки — бабочкой. Но не случайно в этой строфе возникает мотив рушащегося мира. «Мой мир слишком зыбок», — утверждает она (кстати, в полном соответствии с бергсонианским мировоззрением). Мир Гусеницы «осыпается, наподобие древнего свитка» («И небо скрылось, свившись, как свиток; и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих…»). Показательно, что на фоне этого (локального ли?) апокалипсиса Гусеница без всякого страха и трепета, но с экзистенциальным стоицизмом задумчиво констатирует: «Понятия не имею, откуда и о чём этот свиток». В последней строфе содержится исчерпывающее (хотя и вновь несколько апофатическое) самоопределение этой героини: «Я не сыщица и не чтица. Я интуитивная гусеница. И у меня лишь одна попытка». И вновь: что ж это за попытка такая? Учитывая все перечисленные нестандартные, а порой и парадоксальные реакции Гусеницы-идеалистки на внешние раздражители, рискнём предположить, что у неё «лишь одна попытка» не для того, чтобы банально выжить, а чтобы кардинально изменить тот мир, к которому миражный дедуктивный рационалистический Шерлок лишь рабски приспосабливается. Мир разворачивается и осыпается — именно это происходит с коконом при метаморфозе хризалиды. А Бабочка, взлетев над обломками ветхого бытия, станет попыткой его обновления.

Итак, несмотря на то, что стихотворение Светланы Богдановой представляет скорее песнь разрушения, нежели созидания, возможно, «в действительности всё не так, как на самом деле», и перед нами — хаосмос. Тот самый, в котором «свинцовая» интуитивная гусеница вдруг превратиться в дивную кастанедианскую бабочку, на крылышках которой записаны все тайны нашей забавной вселенной.