БЕГУЩИЕ ВОЛНЫ — ЕВГЕНИЙ НИКИТИН

на середине мира
станция: новости
алфавитный список авторов

В невидимой линзе
стихи из книги

Дом в снегу
cтихи

ЕВГЕНИЙ НИКИТИН

ДОМ В СНЕГУ
стихи

* * *
Был он колоколом синевы,
этот город среди лесов и болот.
Бронзовели в парке старые львы,
скомкан, в небе лежал самолет.

Слышали, как города гудят?
Этот глубоко и ровно дышал.
Как за нами, бывает, сверху следят, —
львы летели и самолет лежал.

Не так, чтобы каждый шаг,
совсем не так.
Но в поле зрения плаваешь там и тут.
Толстый мальчишка бросает в фонтан пятак.
Белое солнце над головой несут.

* * *
День какой-то не такой:
воздух непрозрачный и сухой,
голоса негромки.
Избегаем шума. Почему?
Окунаем, как фонарики во тьму,
в капучино белые соломки.
Кашляну — и шепот: «Не шуми.
Сигареткой подыми
и на цыпочках давай-ка.
Все пешком сегодня. День такой.
Постарайся не уснуть на Тверской,
словно попрошайка».

* * *
Пятнышки света на скулах, морщинки, впадинки. Кто
их целовал, всё о тебе узнавая?
С этой светящейся сетки, как с годовых колец,
может быть полностью считана история человека.
Там был отец, опущенный в музыку, словно рыба.
Старая бабка-пузырь (утешай, поглаживай
проволочные волосы). Рыжий мальчик, вы вместе,
крадучись, пробираетесь
во двор, где живет кудрявый
цыган, похожий на Пушкина.
Стоит губы отнять —
всё исчезает.

* * *
Она отмечает кончиком сигареты
точки в воздухе, одну за другой.
То ли контуры тыквы, то ли кареты,
то ли ночного зверя — и хвост трубой.

Очевидно, сегодня она понапрасну
ждала чудес, как старухи ждут беду.
Вспыхивают и гаснут
яблоки фонарей в саду.

Слово «сад» — прохладное и простое:
сразу вижу дерево и цветы.
То ли нет никого во тьме, то ли
да-да, нет-нет. Чуть возник — и след простыл.

* * *
Человек похож на странноприимный дом.
Вот и ты такой. Кто-то приходит-уходит,
кто-то остается надолго, начинает хозяйничать,
покупает люстру с белыми шишечками,
двигает мебель, сверлит в стене дыру,
смотрит сквозь твои зрачки каждый вечер
(ожидая гостей, зажигает свечу и зрачки горят).
Громкая музыка, топот. Жильца выселяют.
Приходят другие странники. Что-то вынюхивают,
а сами пахнут нафталином и старой обидой.
Заводят кошку, она говорит с тобой по ночам.
Однажды
они забираются на чердак и находят твои бумаги
в виде пыльной кучи во мраке, среди
ржавых инструментов, прогнивших досок,
мышеловок, зеленых банок и прочего хлама.
Письма, стихи, документы. Детские рисунки,
дореволюционные газеты, фотографии семьи,
воспоминания первой любви, школьный гербарий.
Все это выносят во двор и устраивают в саду
осенний костер.

* * *
Пока люблю человека — не понимаю, за что.
Проходит. Время тоже проходит.
Иду по старым следам. Кто-то не изменился,
как пиратский фрегат в стеклянном футляре.
Кто-то стал похож на портрет: замершее лицо,
вросшее в холст, суровое, тонко схваченное
кистью старинного мастера. Кто-то умер.
Но зато теперь понимаю, за что любил их.
Вот эта девушка, ее скулы, копна волос —
словно черный огонь, пожирающий мое тело —
вот за что я любил. А страшного старика
за то, как он дирижирует и щелкает пальцами,
читая стихи. А чужого ребенка — за неуклюжую
походку медвежонка. Все осталось по-прежнему.
Не хочу знать, за что я люблю тебя.
За что я люблю тебя?

ЗИМНИЙ ПЕЙЗАЖ

Ландшафт представляет собой множество пазух пространства,
их можно ощупывать взглядом, как бугры и провалы мышц
на торсе античной статуи. Есть нечто академическое
в том, как падает свет под углом в 45 градусов,
как легко разложить предметы на простые фигуры,
известные в стереометрии — всякие там цилиндры,
конусы или сферы. Мы с тобою, любимая,
тоже вписаны в этот чертеж. Наши битые локти,
очки и прыщи предсказуемы, наши слова — комментарии,
цифры арабские, римские, по которым другие
смогут нас реконструировать. Будущее спроектировано
так, чтобы не приходилось путаться в неочевидном.
Все, что не концептуально, немедленно упрощается
до безупречной модели. Находит своего потребителя.
И только замысловатый прибор,
замеряющий глубину перспективы —
тысячи линз и колесиков, датчиков, вспыхивающих чуть свет, —
интуитивно чувствует каким-то краем сознания,
как упакованы в полости воздуха
белые спины товарняков.

* * *
Говоришь, бывает, с другим
про зеленый сад,
про закатный дым.
Между тем ты сам виноват.

Между тем ты сам виноват,
что туда тебя не зовут.
И забвения виноград
на уста тебе не кладут.

Даже звать тебя «Виноват»
. И зима прядет
много лет подряд
тонкий, как паутина, лед.

* * *
Никто не знает, как я виноват
перед мышонком, которого мы с другом
хотели приручить. Мы выкопали ему
вертикальную норку, положили туда початок
кукурузы и прикрыли вход листиком. Мышонок
был какой-то сонный, наверное, от страха.
Он прожил один день и умер. То же
было с птенцом воробья. Мы пытались его кормить,
засовывали крошки в клюв, но он как будто
ничего не соображал. Видимо, был слишком мал.
Я умирал вместе с ними. Сами знаете,
что от меня осталось. Мы превращаемся
в то, что убиваем, и я стал похож
на мышонка и воробья — беспомощный и
неприспособленный к жизни, если
мною не занимаются другие, более
внимательные, чем я. Сам я с тех пор
боюсь трогать мир. Пусть все происходит
как-нибудь само. Без моего участия.
Пусть совершается шумная жизнь людей,
полная радости и разочарования.
Моя любовь может им повредить.

* * *
В твоих чертах уже проявился
чужой человек. Ты носишь его на себе —
еле заметный контур поверх твоего лица.
В уголках глаз, где было (ты помнишь?) мое место,
обосновался он — вот след его поцелуя.
Только я вижу разницу.
Иногда он просыпается, начинает ворочаться,
смотрит по сторонам и тогда — выпадает
из тебя, как из колоды джокер. Становится рядом.
Идешь, о двух головах.
А я никогда не мог
стать тобою хотя бы наполовину.
Во мне сохранился голод неразделенного существа.
Я касался тебя, ничего не понимая.
Жил то там, то сям. Ютился
между костяшками пальцев, между лопатками,
спал в уголках глаз. Не оставлял следов.

* * *
Что-то глохнет в старенькой радиоле
перед самым финалом трека.
За поворотом, на заросшем футбольном поле
осень подстерегает человека.

«Что-то не так. Может быть, спущены шины», —
думает человек, жмурясь от синевы.
Осень ждет, пока он выйдет из машины,
упадет в лохмотья желтой травы.

Дома, за осыпающейся кафельной плиткой,
в сельской школе, где он учился, пока был жив,
в этих звуках — знаешь, когда ветер скрипит калиткой
или над ухом щелкает объектив.

* * *
Ближе к смерти человек обвисает
на костях. Ребра, скулы
наливаются синим и
начинают просвечивать. Это
напряжение вен. Дыхание
дается трудней, требует
сосредоточенного внимания.

Внезапно
понимаешь, что нос изменил
форму. Много раз по нему
били, вымогая деньги, но
он сломался только сейчас,
под бременем смерти, сидящей
на его кончике, там
где нежный и гибкий хрящ.
Человек, в отличие от своего носа
менее гибок, скорее
он похож на старую куклу:
каждое движение предсказуемо
и вызвано внешним воздействием:

кто-то
двигает ее рукой, ее ногой,
ее головой, и только глаза
вращаются сами, благодаря
механизму. Если нажать
на живот, она издает звуки. Она
говорит «мама» или нечто
нечленораздельное, выказывая
полное непонимание ситуации.
Внутри нее можно поселить
стрекозу или мышь.

* * *
Настал последний день — так медленно и тихо,
как сон, пчелу сморивший в летний полдень:
тягучий, вязкий, он подобен прозе
истраченного жизнью старика,
его рельефной, задубелой коже,
его заполненным смолою легким.
Такая проза и такие дни
обычно лживы и недолговечны,
но кажется, пока читаешь их,
как будто сладко-сладко умираешь.
Вот так пройдет последний день перед разлукой.

* * *
В самолетах летают люди,
сонные, как цветы. Магнитный язык
терпкого воздуха касается корпусов,
словно трогает зубные пломбы.
Вот и закат. «Downtime — it`s the song
of cosmic dust», — поет человек,
раздувая ноздри .
«Телевышка проткнула горячий бок
белого, в серых разводах, птенца, —
передают в новостях, —
Он застрял в складках десен,
исцарапанных дугой небоскребов.
Сквозь его перья просвечивают первые звезды.»

Bedroom suburb

На девятый день
я появился на кладбище.
Дед Женя лежал там же,
где был оставлен.
Он разлагался,
и его тело превращалось
в окружающий ландшафт.

— Ну что,
съездил домой? —
спросил он. — Пока ты
развлекался, у меня былa
война с Грузией.
Пришлось
делать операцию.

— Как? Операцию?

— Операцию
по принуждению к миру.
После этого
я немножко умер.

Мы помолчали.

— Здесь постоянная слякоть, —
пожаловался дед. — Третий день
дождь. Землю вокруг меня
размывает. Как ты долетел?
Были проблемы
на границе?

— На въезде меня спросили,
что я собираюсь
делать в России.

— Что ты ответил?

— Я ответил:
«У меня в Москве — отец».
Тогда они потребовали
документ, подтверждающий,
что мое отчество — Сергеевич.

— А свидетельство о рождении? —
спросил дед.
— Утеряно.
— Паспорт отца?
— Он менял паспорт
после второго брака.
Я туда не вписан.
Поэтому-то я здесь:
говорят, что мертвые лица
могут беспрепятственно
находиться на территории России.

Я достал фотоаппарат
и сделал снимок.
Надпись на могиле гласила:
«Никитин Евгений Сергеевич. 1936-2008».

— Теперь буду носить
этот снимок с собой, —
объяснил я. — Пусть думают,
что я умер.

Дед улыбнулся.
Я почувствовал,
как изогнулся
его рот.
Он всегда улыбался
неожиданно и при этом
весь преображался.
Заморосил дождь.
Меня пробрало.

— Ну ладно, ладно.
Давай, иди, —
сказал дед, как бывало.

— Ну пока.
Я пошлепал на вокзал,
утопая в грязи.

Кладбище чем-то напоминает
типовую жилищную застройку
в спальных районах.
Здесь множество людей,
у которых, кроме каменной плиты
и записи в реестре,
нет никаких
дополнительных документов.
Возвращаясь,
я подумал о том,
что сына следует назвать
Сергеем.

* * *
Человек возвращается в сад по своим следам.
Трава оплетает его ступни, на плечи — ложится листва.
Персики, лопаясь от сока, скатываются в ладонь.
Он стоит на месте, как изваяние,
сад смещается сам, похлюпывая почвой.
Тигр и серна выступают из тени, скрываются снова.
Позади ждут жестокие и мудрые дети,
мерцающие зеркала небоскребов,
всевидящие социальные сети, всемогущие окна кинотеатров.
А здесь — только прохлада смерти, дарующая безмятежность,
дыхание сада, покинутого садовником.
Легко выбирать, обладая знанием двух миров.
«Слишком долго я жил с ощущением сада в сердце», —
говорит человек, и превращается в камень.

* * *

моей жене Кате

Тихий мой, настоящий дом стоит на лесной опушке,
окнами к озеру, сияющему недалеко.
У меня белые пуховые подушки.
Сплю глубоко, просыпаюсь легко.

Если долго бродить между стволами,
можно встретить старых друзей.
Родственники приходят сами,
на крыльце возникают, кричат «вставай, ротозей».

Враги появляются к чаю,
стряхивают листья, песок и озерный ил.
Тех, кого любил, я не встречаю.
Может быть, я никого не любил.

Чтобы попасть к ним, надо идти сквозь воду,
бормоча имена, но я не помню имен.
Помню только их руки, голоса и заботу.
Помню, как я болел, когда был влюблен.

Дом бережет меня. Под его защитой
я коротаю за веком век.
Озеро пахнет сладкой детской обидой.
Смертью пахнет вспомненный человек.

Милая Катя, только ты не забыла
имя мое. Пишешь издалека.
Запах снега сильнее, чем запах ила.
Запах снега с края материка.

Там твой дом, омытый студеным ветром.
Два кота похрапывают в усы.
Ты у камина, в кресле под старым пледом.
В книжке твоей ижицы и юсы.

Однажды утром, переборов дремоту,
я спускаюсь к озеру и тону.
Когда кончается воздух — глотаю воду,
погружаюсь на самую глубину.

Сколько это займет — секунды, недели?
Годы? Этого я знать не могу.
Там, с другой стороны, в центре метели
маленький дом в снегу.

ЕВГЕНИЙ НИКИТИН
На Середине Мира

В невидимой линзе
стихи из книги

Дом в снегу
cтихи

на середине мира: главная

бегущие волны

междуречье

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие