|
на середине мира алфавит станция новое столетие вести Андрей Санников АНДРЕЙ САННИКОВРодился в 1961 в г. Березники Пермской области, публиковался в журналах
«Несовременные записки», «Урал»,
«Октябрь», «Крещатик» и др.,
в «Антологии современной уральской поэзии». Автор книг стихотворений «Прерафаэлит» /1999/,
«Подземный дирижабль» /2004/, «Луна сломалась» /2006/,
«Ангельские письма» /2007/. Лауреат премии Павла Бажова /2007.
«Не так уж и давно (мы помним это!) всему началом и всему ценой была она — Великая Победа. И мир спасённый, заново цветной, все помнил — но надеялся забыться, все испытав — хотел бы отмести золу. …И высоко летали птицы, и голубело облако в горсти, и обжигали брызги ледяные, и длинные лучи наискосок ложились на полотнища льняные: пайковые пиры, седой висок и рыжий локон, музыка из окон…
Но время, превращенное в песок, в смешных часах наглядно убывает, и выцветает радуга в дыму, и пепел на полях не остывает, и снова нам — вставать по одному, чтоб только сгинуть заодно со всеми… Поэт, не возвращайся к этой теме! Недобрая примета &mdsah; бормотать: «война, войны, войне…». А он — не слышит, и говорит как есть, и пеплом дышит, и хлипкую расшатывает гать, а что под ней — не видеть бы, не знать бы. Хотелось верить: заживет до свадьбы, хотелось бы наивней и добрей смотреть на жизнь и не тревожить рану… — Я дальше пересказывать не стану, о чем же пишет Санников Андрей. (2005) Прошло шесть лет. По-всякому бывало — словам, не утешающим нимало, назначен срок, но нет календаря — и ни одно не вычеркнуто: нечем былое крыть, и почерк изувечен, и только ноту с голоса беря — вернёшь земле молчание по чину, пустив по водам пепел словаря… » Евгения Изварина 2011 Из книги
«Юношеские стихи» (1977 – 1980) РЕКА БЫГЕЛЬ Мне в голову посадили голубя. Он переваливается и шуршит ночью. Он бормочет: «Ни кола, ни двора — только бы ты была». Я успел спятить, пока все спали. Я пою песню бобыля: «Ни кола, ни двора — только бы ты была». Утром посмотри — слова проросли на твоей двери: «Не оставайся долго среди других, или я стану стогом на берегу реки Быгель». * * * Плоскодонка, гружёная сиреневым булыжником. Кто за вёслами? — Не вижу. Плоскодонка, плывёт через ветхие волны. Кто за вёслами? — Не вспомнить. Плоскодонка, не отбрасывающая на воду тени. Я за вёслами. Белые гуси на юг над моей головой полетели.
Из книги
КАМЕННЫЙ ХЛЕБ (1985, 1988) * * * Вы знаете, пожалуй, я не лгу. Пожалуй, это только опечатки. Я разгибаю ночь, как кочергу, и утром на ладонях — отпечатки. * * * Окостеневшие верёвки, остекленевшее бельё. Мир в заморозки так подробен — как небогатое жильё. Как будто кошки на деревья, балконы влезут на дома. Простой замок на нашей двери копейкой отопрёт зима. И через силу, еле-еле, мы, сидя в кухне, говорим. И на черствеющую землю намазан тощий маргарин. *** Тревога — это белый гвоздь любви, который заколачивают в сердце. Дыхание, проваливаясь сверху, теряет очертания свои. Любовь неназываемо страшна — она как будто облучённый город. И пахнет йодом порванное горло. И речь мучительна и не слышна.
Из книги
«ПРЕРАФАЭЛИТ» (1999) * * * Во тьме, но вогнутому дну, в съедобных снах, с лицом в занозах — я пересек свою страну на деревянных паровозах, засовывая по пути ладонь в рентгеновские реки, глотая горлом из горсти пропромедоленные веки, сжимая свой язык в зубах, перемежаясь с дождевыми, мыча и прижимая пах за загородкой с ножевыми — я рассчитался с неживыми. * * * Молитва молочных камней: помилуй Господь и спаси от железных зрачков этой жизни. Над рощей гораздо темней — лишь светятся пепельным светом воздушные слизни. И не прекращается вопль граммофонный то справа то бабий то слева хрипящий. И время открывшись как вонь на стебле цветет мокроватой коричневой пастью. Помилуй Господь и спаси. ПРЕРАФАЭЛИТ кто выдернет мои следы из-под какой-то там слюды из-под какой-то там воды торчат замерзшие сады и вертит кто-то неживой окаменевшей головой иди сюда иди сюда клей силикатен как вода плывёт венозное пятно на дно зелёное темно Офелия надув живот в руке цветки в ручье плывёт иди сюда иди сюда останься с нами навсегда иду-иду иду-иду скользя подошвами но льду расстёгиваясь на ходу иду-иду иду-иду *** Идёт подводный снег у мира в кинескопе. А кинескоп-то — сел. На новый — не накопим. И вакуум зимы так медленно зияет, что можно всё забыть, что можно всё оставить, разглядывая снег, идущий через тело. А сердце — только хлеб. А сердце — только слева. * * * Даже если ты согласишься — никто не достигнет цели. Волки не будут сыты. Овцы не будут целы. * * * ... Я не люблю — о ремесле. Но две пугающие совпаденьем строчки скорее говорят не о судьбе, а говорят о медленной отсрочке. Обилен Бог, а на миру — страшней. Заглянешь в этот вытянутый воздух — щепа на птичьих крыльях у теней, летящих парой, но как будто — порознь. Когда на небо смотришь, то глаза его почти не видят — будто лопасть проносится — а разглядеть нельзя — и помнишь только тесноту и лёгкость. *** Неимоверная тоска ночей. Железный свет течёт из фонарей. Любимая! Сегодня ты — зима. Тряси за плечи мёрзлые дома. Кричи и корчись. Звёзды, как ломы, висят над нашим городом из тьмы. * * * …Серебряное нёбо. Стоматит. Сквозняк посмертный дёсны холодит. Он обернулся и открыл глаза: по небу шла некрупная звезда. Налево — наклоняющийся звон, направо — дым кадильный похорон. А за рекой из вытянутой тьмы рентгеновской — прозрачные холмы бесчисленные. Люди на холмах держали свечи в согнутых руках. * * * И медный сыр с отверстиями в сыре я выкопал из сельдяной земли. А что до рек — то их у нас четыре. А что до городов — у нас их три. Здесь все деревья повторяют жесты и, если входишь утром в ровный лес, — густые птицы, подымаясь кверху, касаются дыханием небес. Запотевает небо. Выйди в поле — валун, как мёртвый, на меже глядит. О, Господи! За что мне этот голос, за что мне ветер веки холодит?.. * * * По всем мастерским, где художники пухнут в грязи, как дети от голода, если у взрослых есть войны — дай руку! — и я поведу тебя. Только гляди: я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни. По всем городам, где катается каменный шар, ломая дома, обдирая железо до крови, — нет, не закрывай глаза — я тебя предупреждал. Я предупреждал тебя, предупреждал тебя — помни. По рельсам нагретым, внутри поездов, везущих тротил и дешёвое тёплое мясо — мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох. Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся. По этой стране, мимо белых поленниц зимы, по этой земле, по золе, пересыпанной снегом, мы будем идти и идти, невредимы, одни, под этим, начавшимся как бы неявно — гляди — молочным, обильным и всё заливающим светом. * * * Навылет пролетает самолёт пустое небо. Выпавший пилот как патефон о родине поёт четыре километра напролёт. А самолёт пропеллером мутит как воду воздух сам себе летит по небу мёртвых — слушая иврит — туда где на балконе Бог стоит. Господь возьмёт из воздуха его пропеллер остановит у него: «Все собрались и только одного тебя мы ждали. Тише. Ничего». * * * Верхом на тумане въезжаю в твой город, как воспоминанье, нашедшее повод. Белёсая лошадь пьёт, фыркая, рельсы. Я рядом, на площадь, сутулясь, уселся. Ты вовсе не бредишь: сняв крышу трамвая, в котором ты едешь, гляжу, не мигая. * * * Идёт ли вяленая кровь из-под надрезанной клеёнки? Из-под ногтей у докторов видны рентгеновские плёнки. Под мышками висят ножи. Когда я подымаю руки — ножи летают, как стрижи, визжа и радуясь, как суки. О, осень, оленина слёз! Я ел тебя в конце охоты на фоне длящейся пехоты, сопровождающей обоз. * * * С воздушной лодки мертвецы глядят глазами, перегибаясь через борт, как пламя. Ползёт-ползёт за лодкой тень мышиная. Стучит на небе дирижабль машиною. А в поле роются жнецы Серпами. Что им чужие мертвецы с глазами? Тень поднимает морду вверх мышиную — что перестал стучать своей машиною? Ан — там и нету никого. Ни даже неба самого.
Из книги
«ПОДЗЕМНЫЙ ДИРИЖАБЛЬ» (2004) * * * Как бы ангел домой летает кровянистый, травяной, деревянный над обыденными холмами беловато-тёмной страны жизнь моя! — убывай, улыбайся — так слепые сквозь воду видят, так слепые сквозь воду пьют хорошо я пожил ненужным — обернулась, заулыбалась — ангел мой — убывай, улыбайся — ты летаешь, а тени нет. * * * Остругивая мыльных птиц, сидят подводные татары. У них колени, будто фары, но жалко, что не видно лиц. полупрозрачные отары стоят стадами стеклотары. Господь лежит глазами ниц с клоками ваты из глазниц. * * * Как хорошо, когда в пустых лесах летает улыбающийся страх и под руку, как Блок и Гумилёв, гуляют мертвецы среди стволов, цитируют себя и, например, про стихотворный говорят размер. Во вторник страх мне вот что рассказал: что книга есть не поезд, а вокзал, где голос объявляет в микрофон, какой состав и на какой перрон. Как все куда-то кинутся бежать! Начнут в дверях толкаться и визжать! А выбегут — стоят в пустом лесу, держа детей и вещи на весу. * * * На подоконниках вода, вокруг ночные города. Шахтёры воют из земли, как корабли. Их жёны смотрят из окна (у каждого своя жена). Навзрыд, навыкате, навзрыд стеклянная звезда горит из-под сукна. * * * В железных дурдомах, где иней и солома, где кожа, будто клей, где снег сухой во рту, — меня спасло одно: предощущенье дома, похожего на тот, в котором я умру. Когда моей рукой мне кто-то резал вены, когда вокруг, визжа, откатывалась кровь, когда напополам распахивались двери — я не нашёл свой дом среди чужих домов. В проломленных церквях, в продавленных общагах, в прокисших деревнях, почти сходя с ума, обнашиваясь и слабея и нищая, — я не нашёл свой дом, впадая в дурдома. Я помню этот дом (а я его не видел, он одинок, вокруг — слюда или вода), в который я войду и никогда не выйду, в котором я смогу остаться навсегда.
Из книги
«Луна сломалась. Легкие стихи» (2006) АСТРОНОМ 1 водяные знаки на Луне разные на каждой стороне с этой стороны видна собака (без ноги) у мусорного бака а на той какое-то лицо у которого во рту кольцо * * * белёсая зима невмоготы окраина съедобные кусты всё время непонятно что за свист лимонно-жёлтый как бы сверху вниз где ты жила? где я тебя любил? Челябинск или кажется Тагил ПЕТР ЛИВНЕВ (Империя)
Памяти Гриши Алексеева
В холмистой печени на карих лошадях смеркаясь едет инженер Арсеньев в сопровожденьи глупых казаков и маленькой беременной жены из местных. Алкоголик Петр Ливнев глядит в давно угасший телевизор и изредка моргает (несинхронно, отдельно левым глазом или правым). В стеклянном телевизоре — темно, но Петр Ливнев ждёт и не смыкает. Дождь — все сильней. И вдруг по пищеводу (в вагонах — свет) проносится курьерский, ослепнув на мгновенье и оглохнув. Стакан чуть дребезжит о подстаканник. И запах — от изнанки скорлупы, от кипятка и каменного угля. Дождь всё фонит. ДВОЕВТРОЕ (Ямбы)
Е. Ройзману
В промышленно-библейском Саматлоре в ногах латунных масло до колен. Вокруг — просторно. Как бы даже море. Парис — Наполеон. Из двух Елен ему уже подобрана вот эта — с дырявыми глазами и рукой мясной (молочной). Не хватает света. Ахтырские ахейцы. Есть покой. И пирамиды. И марихуаны. Вон педерасты — гендером идут на нашу рать, сверкая блеском праны. Ну, хорошо. Есть несколько минут. Который год нам нет житья от этих. Который год у этих — нет житья. Скажи мне честно — ты же не заметил! А я заметил легкость бытия. На свете счастья нет и нет покоя. Князь Игорь написал Бородино. И света тоже нет, когда их двое — и тот, и этот свет. Везде темно. На свете счастья нет. Белеет парус, как пенопласт. Покоя нет. Глаголь. И я бы мог, как шут. Но мне осталось 2 пальца насмерть об асфальт. Уволь. АСТРОНОМ 2 куда ты смотришь из трубы на эту страшную Луну и деревянные столбы которые как в ту войну урчит и свищет соловей смеются женщины во сне солдаты десяти кровей стоят рядами на Луне придёт затмение Луны солдаты станут не видны ПАТРИОТИЗМ Летели малые менты на стекловидный монастырь издалека, из темноты, через Урал, в мою Сибирь. Бажов был пьяным и лежал немного дальше, чем вокзал в Свердловске. В подземном городе Тюмень не трахались который день (им было лень) подростки. А в городе, который Омск (а может быть — который Томск, не вспомню) скинхеды били айзеров, один из них — скинхед Петров — знакомый. Летели малые менты на землю глядя с высоты: Россия! (короче — Russia и т.п.) 12 лет без ЛТП. Спасибо.
Из книги
«АНГЕЛЬСКИЕ ПИСЬМА» (2007) Первое письмо. Евгению Туренко Где-то ночью книжка плачет, очень хочет быть живой. Вероятно — это мальчик с повреждённой головой. И кому он будет нужен, если я умру возьму? Типа кто обед и ужин или денег даст ему? Русская литература — сумасшедшая жена. В позапрошлом вышла, дура, из девятого окна. Четырнадцатое письмо. Марине Санниковой Ангел Пустынные птицы поют в корабле, а я не могу их найти. Какие (метро затопило) пути в подземной и нижней земле! Какие (Марина!) какие (отстань!) О, мой деревянный ковчег! Не пой и не мучай меня, перестань, забудь обо мне, человек…
Из книги Мирись. Прощайся. Беспомощные стихи (2008) * * * мне говорили что над головой есть кто-то дополнительный живой потом мне говорили что потом он сообщит об этом т.е. о том что чтобы я болел ну или врал что чтобы жил где в общем ну Урал и или плакал или много пил и из двух окон голубей кормил и умер и лежал четыре дня что это он придумал для меня * * * Невыносимая обида. Как будто мёртвые лежат в дому, не подавая вида и терпят, но чуть-чуть визжат. АНДРЕЙ САННИКОВ НА СЕРЕДИНЕ МИРА Не о ремесле: стихи Избранные стихотворения вести волны на середине мира станция новое столетие город золотой корни и ветви озарения |