станция
алфавитный указатель
бегущие волны: поэзия
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
ТАТЬЯНА ЗЛЫГОСТЕВА
Татьяна Злыгостева, родилась в 1983 году, закончила Новосибирский государственный Университет, факультет журналистики, живет в Москве. Постоянный участник поэтического фестиваля "Юникаст", печаталась в литературных журналах Новосибирска и Москвы. В 2012 году вышел сборник стихотворений «Среда обитания».
ДРУГАЯ ПЕРСЕФОНА
стихи
стихи
***
Клен скрипит, разлетаются по асфальту
Брызги света. Из мокнущей черноты
Выступает грудным контральто
Клумба с бархатцами. Цветы
Потемнели от холода и воды.
Отступают фасады вглубь —
Легче дышит труба проспекта.
Ты хотел бы постигнуть суть —
Суть обычно легко одета
И проста, но молчит об этом.
Так, будто в чем-нибудь виноваты,
Убегают смущенно рельсы,
Но догоняет трамвай рогатый.
И, попрощавшись со всем семейством,
Лист летит, беспокойный, наискосок.
На последних тактах восьмой сонаты
Из трамвая выходит верховный Бог
И произносит: «Конец цитаты».
***
Когда мы спим, то чистыми сердца
Становятся и бьются по-другому.
Летит в окно внезапная гроза
Костяшками каштана и орешника,
Испуганные стекла дребезжат,
Но в спальне осаждаемого дома
Глубокое, простое и безгрешное
Звучит сновидца сердце монотонно,
Как тихая стеснительная фуга,
Поставленная кем-то на повтор.
Как-будто бы: «Оставим этот спор,
Мы только зря измучили друг друга».
Как будто это сердце никогда
Не падало в пролеты аритмии,
Как будто бы всегда его любили,
Как будто бы не стоило труда
Не ждать гостей
и добрых новостей
И утешаться тем, что Бог послал.
Играет фуга, ливень перестал,
Хотя грозился: «Буду бесконечным».
Во сне душа — чиста и безупречна,
И потому — находишь, что искал.
***
Ты все, Господь,
устроил хорошо —
Любая плоть,
живущая еще,
На плоть другую кажется похожей,
И неживое — связанное тоже.
Ты славно потрудился,
Мой хороший.
Но отчего назло своим трудам
(не дрогнула прекрасная рука)
Вложил изъян меж точных этих рёбер,
Убийственный,
как статус языка?
Открыл глаза чудесный твой Адам
И вдруг от неожиданности обмер:
Нет логики взаимной меж людьми.
«Я все отдам» — «Попробуй отними».
И так — едят. И стол захаркан кровью.
Не могут разделить напополам.
Мое! И вот — мое, и вот — мое,
Пойдем!
Еще кого-нибудь убьем,
Займемся на земле своей любовью.
Разделим не по-братски водоем,
И лес, и дол, и маковое поле.
А поле то, где собственности нет, —
От чистой бесконечности привет,
А в бесконечном — нету
человека.
Там — звездный лед,
холодный свист парсека.
Кто тела не имеет — не живет.
Арбузный шот
не выпьет в баре «Джипси».
Нет тела — нет пространства для него.
Нет на земле реки без берегов.
Нет на земле земли —
не для себя.
Господь ошибся, милые друзья,
Но боже, как блистательно
ошибся.
***
Пробило два. Но разума подпорки
Лишь крепнут в беспокойной темноте:
Что делать с небесами Сведенборга,
Особенно, когда они — в тебе?
У жесткой иерархии в плену,
Но всюду —
хаос золотоволосый.
Все строго подчиняется всему,
Все легкое становится серьезным,
Во всем ненужном личный интерес.
Но как же там, где тысячи небес
От миллиарда греются светил?
А есть ли там архангел Гавриил?
А есть ли там архангел Михаил?
А есть ли там Аввакум, протопоп?
Синекдохи, гиперболы, литоты?
Простые, но хорошие
слова?
Стандартные, сухие обороты?
Не вижу. Небо застит потолок.
Наверно от того, что я —
жива
И не сошла с ума,
как Сведенборг.
***
Что знает о насилии душа?
Там, в куполе Софийского собора,
Припрятан Бог, и смотрит он сурово.
Пусть падает гневливая волна.
Войди в нее, ликуя и дpожа:
У всяких птиц — с рожденья имена,
Тебе — служить у тысячи господ,
А кару принимать от одного.
Не ведает сомнения господь.
Нет жалости к убогим у него.
В холодном круге матового света
Не спрашивают, что такого сделал,
Не объясняют: это, мол, — за это.
Нет, только так: блистательный и белый,
Он смотрит на тебя, а ты дрожишь,
И — «Бога нет», — согбенный, говоришь.
Конечно, нет.
Но что же
ты
горишь.
***
Кто здесь?
Непроходимый лабиринт
Без цели множит сущности углов,
Как Сьзан Зонтаг —
Лес из лишних слов.
Пятьсот шестнадцать яблок,
Тридцать пять
Посудных тряпок,
Восемьдесят шесть
Пылинок на квадратном сантиметре.
Жизнь коротка, но лабиринт бессмертен.
Кто здесь?
Пять тысяч знаков —
Вот из под-плиты
Уже росток зеленый тихо лезет —
Здесь позже будет тонкий лоскуток,
Прозрачный крокус,
не совсем цветок,
Но крылышко от бабочки подземной.
Все это Маб — и лабиринт ночной
Непроходим
настолько же. Когда
Твоя душа, как маленькая птичка,
Летит во тьме сквозь анфилады снов,
То просто мир берет тебя в кавычки.
Как ловишь рыбу из семи прудов,
Но утром растворяется улов.
Мой лабиринт! Твой воздух мне знаком.
Бензин, трава — живительная взвесь,
Проснешься утром: в дырочку от сна
Еще сквозит усилием воздушным
Найти внутри, что мне снаружи нужно.
Еще сквозит, но дышит за углом
И мнет траву, переступая тяжко.
Мой лабиринт, как думаешь,
Кто здесь?
Отрывок
Поэтика детали, полутона
Спускается с увитого плющом,
Неуловимо частного балкона.
Поэтика, которая искома!
Так истинна, как солнце — горячо,
Минуя
эталон,
В обход —
Платона.
***
Уймись, производитель впечатлений,
Сломайся, сумасшедшая машинка!
Первопечатник, миленький, постой.
Я просто возвращаюсь с сумкой с рынка,
Не бей меня наотмашь красотой.
Из всех бесчеловечных преступлений
Малейшее, с иными — не сравнимо,
Но все-таки — кошмарное кино —
И мне теперь показано оно:
В нем сущее является единым.
Остановись, ужасная машина!
Лифт падает на офисное дно,
Чадит метро, все люди умирают,
И миллионы с грохотом летят,
А я —
смотрю на свет.
И он — красивый,
Пронзительный,
на скрипочке играет.
Не мог бы ты вернуть меня назад,
В свой мирный сад,
Где сердце, как агат,
Слоистое, холодное, немое,
И никаких событий не бывает?
И никаких высот не происходит?
От ясности до ярости комичной,
От полного наркоза до невроза.
Вот человек — не выглядит плохим,
А сам (внутри себя) тихонько плох он —
И я —
такая маленькая роза!
Любой барашек скушает меня.
И это будет выглядеть прилично,
Как будто ничего такого лично,
Как будто шелестящая трава
Свои берет у воздуха права.
Устала я, устала, Элохим.
Устала я, устала, Саваоф,
От твоего шипящего огня.
Хор мальчиков твоих неугомонных,
Твоих сверчков, затейников твоих,
Гудит в траве и в листиках зеленых.
А тот, кто это слушает, притих,
Пришибленный и мирный, пораженный,
Смирившийся, стоит и шепчет сипло:
«Как тяжело, но все-таки —
спасибо».
***
Кто может быть порочнее аскета?
Кто знает, как молитву — непреложно,
Что первая за сутки сигарета
Развратнее глубокого минета?
Что пышный пир,
Разнузданный ампир —
Когда выходишь за полдень из дома,
А там тебя встречает новый мир:
Как будто Педро Кампосу на зависть,
Отчетливей обычного в сто крат.
Кто знает, как устало и тревожно
В темнице разноцветных плоскостей
Жужжит с утра кофейный автомат,
Но выйти на работу в понедельник —
Торжественней, чем выйти под софиты.
Что тренье денег о другие деньги,
Когда копейка тянется к рублю —
Звучит, как долгожданное «люблю»,
И это сотен тысяч посильней.
Восставший из запасников художник,
Невидимое миру торжество,
Смиряемое в муках естество,
Словарь, недостижимый образец —
Когда они уймутся наконец?
Страстей сокрытых преданный заложник
Идет в Аид, как дева — под венец.
***
Пространство разворачивает лист
Из недр воображаемого центра,
И тяжко опускается ко мне
Пустая, незаполненная форма —
Я выражаю полную готовность.
Я чувствую структуру в пустоте.
Молчание, я — гордый пианист,
Я отыграю разом два концерта:
Смотри, как вырастают из земли
Шершавых звуков нервные слои.
У зрелости веления свои,
Я больше не в гостях в чужом саду,
Я знаю, почему теперь иду.
И воздух заполняется любовью.
Легко, орнаментально, беспокойно
Шевелятся объемы на ветру,
Усталых яблок
Запах полновесный.
Все занимает правильное место.
На цыпочках, детально прорисован,
Цветочный сор,
Но это — не узор,
А мелкий спор
Небесных канцелярий.
Так, уточняя тонкие детали,
Внося поправки в прелую листву,
Но оставляя целостной основу,
Они сулят спасенье естеству —
Ты можешь взять и вставить этот текст.
Я верую — они его подпишут:
Играй концерт для ангелов, гордец.
Играй, как есть,
и, может быть,
услышат.
***
И скрепы у всего, и корешок,
У книги даже.
Чем погода гаже,
Тем чаще отчего-то хорошо.
Холодный дождь
спускается с небес
На Цум и Государственную Думу.
Внезапная охватывает дрожь
Ботинок принимающую лужу.
Система проверяет CSC
И за руку указанную сумму
Ведет сквозь бесконечные дожди.
Блестит паркет,
И, сложены в пакет,
Отсыревают маленькие вещи.
Погода шепчет:
«Меньше, меньше, меньше».
Насколько меньше?
В это время года
У возгласа любого — тихий нрав.
Диктует интонацию природа:
Где был имперский гордый изумруд —
В смущенной охре худенький анклав,
Ухмылка, что припрятана за ворот.
У нелюбимых маленьких детей
Обиды тем быстрее заживут,
Чем больше упадет дождливых дней
На этот нежилой,
ненужный
город.
***
Ты помнишь затянувшуюся осень
В прохладном предрождественском Берлине?
Мы наслаждались совершенством линий
В сухом плену квартала Альдо Росси
И на безлюдном острове музеев
Мы видели, как в воздухе парит
Большой остов классических империй —
Торжественный, но легкий монолит
(Так прошлое любое истончится
до формулы, до знаковой системы).
Мы видели, как каменные лица
В застывшем выраженьи неизменны.
Как сам Берлин, мы были холодны,
Но мы друг другу там принадлежали.
В одной кровати — как в одной могиле:
Мы никогда друг друга не любили.
(Любовники — объятия разжали
И чувствуют, как будто их убили,
Мы — просто засыпали до весны,
Без драмы, так положено — и только).
И я, бывает, думаю безвольно,
Что, в сущности, ты прав, и сонный холод —
И есть залог для будущего лучший.
Что мы с тобой уедем в этот город,
Что мне никто иной уже не нужен.
Но я — живая. Голос мой дрожит,
Когда я говорю по телефону.
И кроме коридоров сложной лжи —
Что я тебе могла бы предложить?
Найди
себе
другую
Персефону.
Татьяна Злыгостева на Середине Мира
на середине мира: главная
алфавитный указатель
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
озарения
бегущие волны: поэзия