КОРНИ И ВЕТВИ — ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕРЖАВИН

«Это был величайший прогрессивный переворот, пережитый... человечеством, эпоха, которая нуждалась в титанах и которая породила титанов по силе мысли, страстности и характеру, по многосторонности и учености. Люди, основавшие современное господство буржуазии, были чем угодно, но только не буржуазно-ограниченными. Наоборот, они были более или менее обвеяны авантюрным характером своего времени. Тогда не было почти ни одного крупного человека, который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех или пяти языках, не блистал бы в нескольких областям творчества...»

Ф. Энгельс («Диалектика природы»)

«...В то время как буржуазия и дворянство еще ожесточенно боролись между собой, немецкая крестьянская война пророчески указала на грядущие классовые битвы, ибо в ней на арену выступили не только восставшие крестьяне... но за ними показались начатки современного пролетариата с красным знаменем в руках и с требованием общности имущества на устах».

Ф. Энгельс («Диалектика природы»)

«Но подражать в величии отцам бесславные сыны не научились...»
Байрон (Чайльд Гарольд, IV, LХХХIХ)

I
Бокастый свой корабль ведя в Цейлон, с клеймом
Стяжательства на лбу, из порта в порт кочуя,
Торгует, грабит, все теряет за столом
Игорным, иль в пути — когда пират, почуя
Добычу, налетит, иль сам Нептун столбом
Воды расщеплет бриг и понесет ликуя
Обломки по волнам... Изъязвлен солью, но
Живой, вцепясь в рангоут, иль оседлав бревно,

II
На берег выброшен. А там опять, быть может,
О мокрый дэк стучит беспечным каблуком
И, океан браздя, опять богатства множит
Иль, вновь их потеряв, на корабле чужом
Уплыл на родину; и сожаленье гложет
Седую голову. И тяжко за столом
Сидит он. Масляный фонарь воспоминанья
Под вьюгой поздних лет горит в оконце зданья.

III
И, озаряя жизнь с последней высоты
Он хочет закрепить ее, коль дальше негде
Жить сердцу, — в парусах дыханье темноты,
Песок чужих земель, — на грубом диалекте,
Где море, твердь, земля, где гуннские следы
Еще текут, звучат, сшибаются, где в текте *)
Согласных слышен стук германских дятлов... Там,
Ныряя в буйной мгле, Венеция, Амстердам,

*) Слово о полку Игореве — «Дятлове тектом путь к реце кажут».

IV
Эвбея, где б нога след ни вожгла, ударят
Горячим берегов дыханьем, влажной тьмой
Атлантики!.. Пока племянники бочарят,
Чтоб скудный хлеб добыть и старика покой
Блюсти, вновь мертвые года нахлынув дарят
Свирепой юности похмельем поздним, той
Сочащейся из тьмы листвой янтарной сада
Над пенным хоботом живого водопада

V
Фантазии!.. Когда ж богат он, и закат
Раздует седину на лбу его щербатом,
Все так же кораблей его холсты гремят,
В степях плывут воза, ослы ревут набатом,
Таща тюки; в горах Паннонии стучат
Кайла добытчиков камней, клинком зубчатым
Перловых раковин ломают створы, чтоб
Еще он богател. Уже вступая в гроб

VI
Одной ногой, корпя с приказчиком в конторе
С цветными стеклами, балансы подводя,
В пыли пудовых книг он слышит запах моря
И запах пряностей из трюмов. И, следя
Пути богатств, волнам врученных; хищно споря,
Как с шайкой шулеров, с стихиями; глядя,
Как на игорный стол, на мир весь, — все он молод
И, как поэт, живет весь разом! Темный голод

VII
Отцов, в нем возмужав, дно бочки вышиб лбом,
Как буйный первенец в легенде; и на гулкой,
Как бубен, палубе очнулся с топором
Разбойничьим в руках! Взлелеян шумной люлькой
Зыбей, поднялся он — разбуженный умом
Корявым, воспален чудовищной прогулкой
На утлом корабле за океан, слепой
От ярости, во лбу несущий над толпой

VIII
Кровавый зодиак наживы... Подорожник —
Крещенских стариков водивший по снегам
В семейной библии — погас. И сын-художник
Несет в охапке жизнь к шпателям и горшкам,
Чтоб холст дышал и жег. А внук его — безбожник:
Дивятся города чудным его речам.
Он проклят папою и выгнан из Сорбонны,
Но под его рукой качаются короны.

IX
Был первый — бурями дубленый мореход,
Чья страсть была живой подпорой мирозданья;
Второй — провидец душ, чей обожженный рот
В горящей песне лил итоги и желанья,
Не помня сам себя, им говорил народ.
А внук был фаустом, и тайное дознанье
Пылало фонарем и шпагою стальной
Звенело под его перчаткой боевой.

X
...Читал я хронику семейства великанов.
Был поздний час; их круг ожил передо мной,
Тянулись пальцы их подобием таранов,
Казался разговор мне пушечной пальбой,
И благовонный пар над бочками стаканов
Мешался с чадом свеч и сыростью ночной.
Ночь замирая шла. Шипели вязы в парке.
И я прочел: «Телем» на обомшелой арке.

XI
Тонул огромный двор в листве. Оконный свет
Мелькал сквозь дерева. И сад гремел и цокал
Мильоном соловьев. Вот окна в кабинет,
Учитель за столом, где в клетке дремлет сокол:
По лбу ущельями пролег сомнений след;
Вот башня книг пред ним, бутыль и пыльный цоколь
Монтэня медного. И я вступаю в дом,
Дивясь на статуи и живопись кругом.

XII
Столетний лак потух, но давка и движенье
Десятков сильных тел сверкают на холстах.
Наморщенные лбы и шейных вен сплетенья
Показывают мощь. В лес мчатся на конях
Охотники. И труд былого поколенья,
В корзинах, девушки проносят на плечах,
Там спорят старики и толстой книгой в споре
Стучат об стол. А там — корабль спускают в море.

XIII
Везде я знак трудов любимых отмечал,
Должно быть — радости жилище эти своды,
И в зыбке океан строителей качал
У молодых сосков смеющейся свободы.
...Косматой пыли слой на оспе стен лежал,
И с моря теплое дыханье непогоды,
Курлыча ставнями, дырявыми давно,
Швыряло капельки в разбитое окно...

XIV
Тогда в огромный зал вошел я. Был он полон
Толпою шумной. Стол под серебром дрожал
Снопом огней. В окне, гася звезду за молoм,
Бриз надувал кошму, как парус. Свет сбегал
По жолобам колонн, по женским шеям голым
И на щеках, зарей обрызганных, плясал.
Выл контрабас, кишки на пузырях гнусели,
Тарелки медные сшибались и звенели,

XV
Даль отражая. Пол жужжал от каблуков.
Меч поднят. С ним другой скрестил, горяч и ловок,
Неуязвим от шпор до выблеска белков.
То погружаясь в тень, румянцем лиц безбровых,
То снегом плеч горя, сквозь коридор клинков
Шли в танце девушки. И жир из туш воловьих
Лизали с блюда псы. И шумно, как гроза,
В проломы музыки врывались голоса.

XVI
Граненых кубков треск, их женщин громкий хохот,
Чьи веки взрезаны причудливым ножом,
А выем губ в густой крови смочила похоть,
Прибоя колокол, гудящий черным дном,
В листве прилива шум и ливня смутный грохот, —
Все разом в капище сшибалось звуковом,
Где эхо у стропил, как филины, гнездится
И перекошены во мраке статуй лица...

XVII
Но младший, — чьи виски жевательным тяжом
Утолщены, а взгляд горит умом и злобой, —
Там не был. Он сидел за письменным столом,
Где в башенном стволе воняет сырью гроба
Пасть библиотеки... Уж брызгала вином
Заря над головой его широколобой.
На коже слюдяной писал он: ... в чаще букв
Шел человек. Про жизнь шумел корявый бук

XVIII
Над люлькой; под семьей, как под судном, подпору
Подшибли; руль трещит в потопе бытия.
Вот рынки Гоа, где Камоэнс с богом в ссору
Вступил, разбойникам судом судьбы грозя.
И в Гоа, в долговой тюрьме, в лицо позору
На каторжной скамье глядит он как судья.
Лишь голова его, на стебле сильной шеи,
Под грузом выводов, склонилась тяжелее.

XIX
Над домом королей, окаченным зарей
Двух Индий; над венцом, что выковал вчера лишь
Торговец неграми! Над библией глухой
Трех океанов, где сочится кровью в залеж
Страниц топор отца!.. Не так же ль золотой
Добычей трудных дней ты черный трюм завалишь,
Но, волей сил слепых иль дьявольской руки,
Боченки дома вскрыв, увидишь черепки...

XX
... Расколотыми в ночь затылками обляпав
Ступени, волоса приклеив к косякам,
Спят города. В снегу летящем гари запах
Пугает коней. Здесь князьям и бочарам
Попойку дал раздор. В окостенелых лапах
Эфесы сломанных клинков, осколки рам
Возле веранд. Кругом дома пылают. Меди
Трезвон на ратуше... Здесь меряли соседи,

XXI
Чьи гири тяжелей у жизни на весах,
Чья молодость буйней, чья истина моложе.
... Вот звезды сыплются c мечей. Столы впотьмах
Повалены. И гость заколотый в рогоже
В сад вынесен тайком... А полночь в воротах
Стучит в подвальный люк. Под задранною кожей
Синеют мышцы. В труп украденный свой нож
Пытатель истины вонзил, чтоб первый грош

ХХII
В копилку мысли лег рублем... Он как ребенок
В ночном лесу, когда под северной трубой
Ревет листва, и страх коню на перегонах
В кровь раздирает рот закрученной уздой.
Он бьется, как в цепях, в отеческих законах;
Рвет их и, цепь крутя с прикованной скамьей,
Бьет ею в купола судилищ, в лица судей,
И в череп неба бьет, уж не прося о чуде!

ХХIII
Джордано Бруно рос в монастыре. Тайком
Читал Ван-Гельмонта и Регио-Монтана.
Кадильниц хриплый звон и гул органа днем
Он слушал. Ночью труд и мысль. А утром рано
Поет животное вселенной за окном,
Смеется девушкой, жужжит листвой платана.
Столетий лопасти проносит колесом
Неисчерпаемый, живородящий дом.

XXIV
... Тогда он в ереси был обвинен. Но вскоре
Он свищет плетью в лад неслыханным словам
О небе и земле. То в школе, то в соборе
Громя попов, а то — рукой, сквозь копья рам,
Нагнувши клен планет к скамьям аудиторий,
Он весть свою понес торговым городам,
Где шкуру мир менял, где мысль роилась гуще.
И был сожжен живым, чтоб вслед за ним идущий,

XXV
Сжав горсть его золы в суровом кулаке,
Поклялся быть неукротимым!.. У другого
Отец был мужиком. Ребенком на песке
Пред замком, с головой отца чернолиловой,
Вчера отрубленной, сидел он... Налегке,
Охлестан ужасом, бежал. Но каждый новый
День бил его в лицо и в душу лапой гроз.
Так стал он Мюнцером. Зрачков крутой закос,

XXVI
Из-под надбровных дуг, зажегся злом и силой;
Стал боевой трубой косноязыкий рот.
И ужас, вырытый в мозгу сплошной могилой,
Поднялся разумом, чтобы вести народ.
В те годы хлеб до тла Германия свозила
Обозом податей у замковых ворот.
Нужны баронам шерсть и золото. Крестьяне
Остались без земли. Глухой набат восстаний

XXVII
Ударил!.. Лапами лесистые хребты
Тянулись. Волоскoм на них двухвековая
Сосна. Внизу лежат книг меловых листы,
Разбухшие тома в ущельях раскрывая,
И старцы ледников бросают с высоты
Седины падунов... Ушла вода дневная.
На перевалы пар ползет, по глыбам скул
Шум водопадов слит в сквозной, всеобщий гул.

XXVIII. XXIX
Горят на башенках разбойничьи костры.
Туманною звездой мигает горный город.
Дымится кузница в лесу. Возле дыры,
Где ищут серебро, скрипит бадейный ворот.
Бегут стада овец на графские дворы.
Под ветром расстегнув корой засохший ворот,
Вдавив кожух в плечо тяжелою киркой,
Идут забойщики усталые домой.

XXX
Несутся облака, нагруженные солью,
И сыплют белых искр осиплый звон в лесах.
Качая лампы хвой, стуча дубовой голью,
Срывая камни с крыш и воя в рудниках.
И стонут путники, томясь трудом и болью,
Застигнутые тьмой и бурей в облаках.
И песню прежних дней в пастушеской лачуге.
Под лютни вьюг, поют за прялками подруги...

XXXI
Раскачивая гул тревоги по горам
Глухого Шварцвальда, ходил он, подымая
Деревни, рудники и города. И там,
Где Мюнцер шел, в волнах пожаров, расшибая
Ворота замков, бунт взрывался! Пополам
Расколото ярмо. И, шею разминая,
Каким еще никто не знал его, народ
Поднялся до неба затылком! Целый год

XXXII
Пятисотлетние гербы со стен крошились
Под ломом мужика впервые на земле.
Попы бежали в Рим. Монастыри дымились.
Шли усмирители по пеплу и золе,
И на обломки гнезд разбойничьих катились
Повстанцев головы. И замок на скале,
Раздавленный ногой войны, по нищим кровлям
Рассыпал кирпичи и вновь не восстановлен.

XXXIII
Пал Франкенгаузен. Последней голова
Вождя обрублена. И хомутище новый
Сжал деревень кадык. Но медные слова
Легенд гудят в веках под заревом становий
Как почернелые колокола. Едва
Взойдя, крестьянский рай обуглен. Лишь грозовой
Туч полосой в горах еще дымится он,
Где ржавой трещиной расколот небосклон...

XXXIV
...Глаза на выкате в припухлых веках. По лбу
Оврагом пролегли скитанья. Вырез губ
По-жабьи крут. Рука в ожогах, слoвно колбу
На колдовском огне он грел. Мореный дуб
Лица, и грубый плащ, в каких ячмень и полбу
Отцы на барщину возили. Бронзой групп
Скульптурных перед ним в глуби ночных подвалов
Теснится нищета. На желобах кинжалов

XXXV
И на раструбах дул рассвет блеснул. Тот день
До полдня свечерел... Опять блестящ и жуток
Войн карнавал пылит; и цокает под сень
Ворот Антверпена, в шпалерах проституток,
Под старшим Габсбургом опененный игрень.
На полпудовый шлем с гвоздикой фландрский лютик
Угрюмо нацепив, своих купцов покой
Сам Альба отстоит костлявою рукой...

XXXVI
Всем бортом грянул залп. Фальшивый жемчуг пены
Всклубился под кормой, высокой как собор.
За бледным берегом, мерещась, всплыли стены
Руана и Калэ. Звездой блеснул Кагор.
И кожу англичан обмазал жир Сиэны,
Пока сошлись войска пловучие в упор.
День облака гасил. Шла ночь лиловым паром.
И целый век одним потоплен был ударом.

XXXVII
...Так позже: пушек дым и моря синий пар,
Клубясь, мешалися над взмыленной водою.
Вот адмиральский борт сигнальный дал удар;
Ядро запрыгало по волнам. — Люки, к бою!
— Матросы, по местам! — И дрогнул Трафальгар
От гула кольцами... А буря шла стеною
С каемкой розовой... и лесом костылей
Был дома возмещен потопленный трофей...

XXXVIIa
Зачем? Их смысл один: то двое сыновей
За океан дрались, как свиньи за корыто.
Король и Шейлок там, здесь выскочка Вольсей
Давно просеяны сквозь золотое сито.
Не цепь Алариха, не двадцать королей,
В придачу к трону нос с горбинкой знаменитой
Дававших сыновьям: в руках держала власть
Колоды торгашей оранжевую масть.

XXXVIII
Гез повалил столбы Испании торговой.
Ей выбил пивовар последний крепкий зуб.
Кастилец, брякая раскованной подковой,
Рвет конский бок, спеша за пограничный дуб.
И Ламме отразил в поту щеки багровой,
Как в блюде, стол обжор, снег между женских губ,
Большой фонарь луны над миром, как над домом
Веселых баб, под треск фужеров схожий с громом

XXXIX
Салюта дальнего с фрегатов молодых,
Что реют мотыльков многопудовых стаей
На взморье! В погребе, в кругу друзей своих,
Иль книгу городов и стран ногой листая,
Он слышит лет судов. На доски палуб их
Оперлась родина, за горизонт шагая!
И, до звезды плеща, под воротами ног
Седой Атлантики мурлыкает поток.

XL
И он стирает пот со лба, как утомленный
Работой землекоп. Он сваи бытия
Врыл для родной страны, как дед, крепил наклоны
Держащих море дамб, где — что ни горсть — своя
Лопата погнута. Над ним бушуют клены,
Что в детстве он сажал. С ним пьянствуют друзья
Ткачи, пирожники и кузнецы, — солдаты,
Вчера лишь на чердак забросившие латы.

XLI
...Из шлюпки на берег выходят гости. Их
Здесь ждут уже. «Пора!» И в срок они успели
Бежать из миртовых лесов и от своих
В навозе гуннских орд зарытых колыбелей,
Где выпестован Рим, где раньше их самих
Эллада нянчила. Их лица огрубели
Под ветром тех земель, что только поутру
Прошибли в скорлупе яйца времен дыру...

XLII
Не южный городок, затянутый зубчатым
Ремнем стены, а вся страна, смеясь, цветет
Ветвями рек! Суда, багря крыло закатом,
Скользят, как бабочки над зеркалами вод,
Торговым грамотам, наместничьим печатям
Дал силу городской, пронырливый народ,
Чтобы республика окрепла молодая,
Законным грабежом свободу подпирая.

XLIII
Вновь колесом контор и сданных в рост корон,
Где папой — дисконтер, а Колизей — как барка
На отмели веков, и старый Авиньон
Тавром позорища, что вжег ему Петрарка,
Закатывался Рим — денница двух времен.
Как поп из Франкфурта, с гаагским Суперкарго,
В плотине севера поворотив навой,
Течь помогли годам дорогою другой.

ХLIV
В домах с балконами справляют новоселье
Сыны и дочери с двузорьем на щеках.
Пылают фонарей и плошек ожерелья,
Грызутся кобели цепные в воротах...
А за проливом ночь, и брезжит лоб Кромвеля
Над гробом короля, в дворцовых зеркалах.
Проходит часовой, мерцая протазаном,
И даль дождливая гудит бродильным чаном.

ХLV
Расшивой Конунга врубившись в берега,
В мель, как топор, всадив нос корабля горбатый,
Завоеватель снял с нашлемника рога.
Под замком высохли широких рвов раскаты.
Туман над Гастингсом. И тонкие снега
Лесоторговых шхун вздувают холст косматый.
Над морем Северным задумавши лететь,
Они в ночных волнах свою сжигают сеть.

XLVI
Там корабли плывут к далеким и соседям,
Под горло Арктики, к незнаемой реке.
А Лондон оскудел свирепым домоседом,
Псалтирь и мушкетон держа в сухой руке.
И мещанин-боец под блеянье обеден
Бряцает шпорою на толстом сапоге.
Стекляшками блестя сквозь испитую маску,
К колету он прижал прорубленную каску...

XLVII
Как скряга, по грошу он копит рода мощь,
Сперва боясь рискнуть и медяком щербленым,
Подпертым библией. И двухсотлетний дождь
По мордам каменным и трубам искривленным
Течет с Вестминстера. Из опустелых рощ
Ушла Титания, Лишь кипенем зеленым
Бушуют клевера — кормежка для овец,
Да пломб дверных блестит под фонарем свинец.

XLVIII
Не тучи, древней лжи стоярусные cводы,
Казалось, старая Европа подняла.
Вдоль пристаней текли ноябрьской Темзы воды,
Дробя скупой огонь кабацкого стекла.
Кричали флюгера под лапой непогоды.
На много миль толпа к позорищу текла.
В тот вечер был Дэфо к столбу привязан стоя,
И по щеке его текло яйцо гнилое.

XLIX
Дант, сжав подковы губ, лица не обернул
На драный манускрипт пожарища, развитый
Над крышею родной. Пловучих тюрем гул
Камоэнса рукой, древком весла разбитой,
Вожжен в листы зыбей! Быть может, потонул,
Как Кларенс, в бочке, тот, чье имя позабыто,
Кто назван Шекспиром. Иль откатил палач
От шеи головы его тяжелый мяч?

L
Но как его весна под затхлым дном шумела!
Соленых солнц круги на бочке золотой...
Пучина по ночам ломилась в стены мела,
Столичный тракт пестрел торговою толпой.
Жизнь через край он пил, и дно ее горело
Любви, убийств, легенд и судеб теснотой,
Как океана дно в чудовищном отливе,
Флот захлестнувшего в своей бегущей гриве.

LI
Аббатства черный кряж, где рос он, одичал.
На свитках со шнурков осыпались печати.
Покрылись плесенью столбы заветных зал.
Он рос отверженцем. И мимо, в желтом чаде
Наживы, денежным потоком грохотал
Его отвергший день. Одна щека в закате
Столетнем, на другой — багровый утра блик:
Так, в Воротах Двух Зорь он поднял темный лик.

LII
...Кружились полночи; в померкшей ли эмали
Морского купола, в крещенских ли снегах,
Веселья пушками и пропастью печали
Дыша и отклики будя в ночных горах,
Чтоб крепче бунта цепь друзья его сковали...
И утром не перо, а меч блеснул в руках,
В отсветах песни той, что пела мать над зыбкой,
Под гипсом двойника с трехвековой улыбкой...

LIII. LIV
...Антоний губит флот за поцелуй. Во вздутых
От злобы венах грудь Кориолана. Меч
Кольчугу Глостера прорвал. И Шейлок в путах
Берет врагов как рыб. А в днище Рима течь;
Но цезарь пал... И вот, кольцом волшебных суток,
Все бытием кружась, в базарах, в гуле сеч,
Как на оси земля — на пальце великана
Несется хоровод Причуды и Обмана...

LV
А в море, воротник зубчатый отогнув,
На кожаный камзол под шеей, побурелой
От кулака удач, разбойник выгнул клюв,
И стадо парусов как стадо птиц шумело,
Как пушки хлопало над палубой, вдохнув
Простора. А в тугих снастях — все та ж — звенела
Лет ярость. Лишь у ней учетверилась власть,
Чтоб каторга миров громаднее неслась.

LVI
Он слышит: сквозь века трубят над океаном,
Подняв до облаков уступы серых шей,
Как вавилонский столп огромные, туманом
Обвитые, дома далеких сыновей...
..........................................
....................... А дальше все темней,
Все непонятнее времен идущих голос.
Как будто мир сгорел и небо раскололось...

LVII
Где шел он — векселя и деньги из ларей
Текли и города прекрасные вставали,
Империи росли и падали; темней
Густела ночь, солнца багровей освещали —
Чем прежде — пыль дорог. И, в лязганьи цепей
На неграх, табаки под ветром бушевали.
Стал сыну тесен дом отца, лишь океан
Не тесен был ему. Восьми морей туман

LVIII
Его околдовал. Над ним клубились тучи,
Как перья в двести миль на шляпе! А плащом
Ему был ураган; и складки водной пучи.
То в небо черное швыряясь кораблем,
То бросив с облаков, с десятиверстной кручи,
Чуть киль не ободрав блеснувшим слизью дном,
Где города лежат и волочится тина,
Как мамка — баловня баюкала пучина!

LIX
О, мамка естества! То миллион грудей
Вздымая до звезды, то днище оголяя,
Ты пенным молоком вспоила сыновей,
Их головы судьбой и славой озаряя!
И говор твой, как мир, то мягче, то грозней
Им души наполнял... О, пьяная, седая
Кормилица семи умолкнувших веков!
Твой шопот слушал я в проломах детских снов.

LX
И мне мачтовый лес ревел над колыбелью,
Сгибаясь до земли под западной трубой
Дыханья твоего! В степях шумя метелью,
И настежь, в кольцах бурь кружася над землей,
В горячий лоб хлеща соленою капелью,
Ты грушей Арктики склонялась надо мной,
Где прыгают в зыбях киты, где сквозь туманы
Траулера плывут и сети-великаны

LXI
За ними тянутся, как облака... Пора
Настала, и меня ты подняла на пенном
Хребтище. День тонул. Завыли рупора
Ненастья. В брызгах бот нырял под сильным креном.
Далеко в дымке птиц курились траулера
И плыли льдины. Ночь ползла к норвежским стенам.
Ты ж обняла меня и обнесла такой —
Как мира молодость — отвагой и тоской,

LXII
Такою памятью огромной, что и в капле
Ее я утопил бы землю и зарю
И душу!.. Роя зыбь дубовой носа саблей,
Бриг диссидентов плыл, раскрывши сентябрю
Все паруса. От волн бока его ослабли,
И брызги клочьями текли по фонарю
Над черною кормой, где выдолблено имя:
«Майфлауер». Облака тонули в медном дыме

LXIII
Заката. Под бортом, вся в пузырях, плеща
И в днище бухая как в колокол, хмелела
Вода. Подняв из волн отлогий горб плеча,
В заре Америка неясно засинела,
И чайки к кораблю слеталися крича,
Как буря снежная. Убийца, поседелый
На каторге, закрыв рукой глаза, рыдал,
Упав на палубу. А материк нырял

LXIV
В заре, как синий кит, и близился! Так дважды
Был Новый Свет открыт. Толпою каторжан
Они взошли на борт; сошли семьею граждан
Великой родины... Их золотой обман
Погас. Со лба времен, скоробленный от жажды,
Венок осыпался. Сквозь утренний туман
Ворота новые горят багряной аркой,
И день встает, и в них земля вплывает баркой.

1934

ДЕТСТВО
(Родина)

В пыли, стадами подымаемой, тонул
И плакался расколотым подолом
Ночного колокола
    город ссыльных
Народовольцев, воротил в поддевках
И с бородами, как битюжьи ноги.

Вот родина моя. Унылый город,
Склонившийся над саблею реки,
Которой лезвие в осоке блещет,
А ржавая тупая сторона
Клинка несет лачуги и лабазы.
И катится по костылю слеза из глаза города.
На веках у него морщины, как овраги,
По берегам их лепятся домишки.
И кажется: сейчас войдешь через плотину
На улицу, где, в баночки железные звеня, бегут стада,
И станешь снова школьником, и председатель
У исполкома с вестовым проскачет,
Кубанку сбивши на затылок,
Казачьим ухая седлом.
А на дворе шумят закрученные дубы,
Листвою хлопая по желобам коры,
Как будто их, винтом, с неимоверной силой выперло
            из камня,
И лопнули верхи у них, как бомбы,
И стали разговором зелени!
И семь дубов, как семь республик,
Сплетаются над домом,
И семь дубов дрожа сплетаются,
Как семь певцов, качаемых запевом Калевалы,
Попарно шестеро, седьмой, всех больше,
Над головами их жужжа качает
Гражданство молодой листвы.
И бабка говорила: «Север
Опять подул в свою трубу, как на картинке
Мужик седой и волосатый в раковину дует,
Он принесет нам в тучах майские снега!»
Но я его не знал. Я видел дубы, наполняемые бурей,
Их говор слушал, песню их застольную
и дребезжанье струн.
А ночью в крышу дождь стучал, как туча галок,
И выбегали девушки
            мыть голову под толстою струей
И, кофточку стащив с плеча, мочили грудь и плечи.
Я слушал визг серебряный и плакал,
Что я ребенок и лишь буду им смешон,
            что это берег —
Другой, огнями брызжущий,
Щебечущий листвою, птицами и смехом,
Другой — завистливый, где поцелуи
        :   звенят и щелкают,
Где оживают статуи и, лестницей скрипя,
На мезонин приходят в каменных объятьях
Залавливать любовников живых.

А прачка неба, двигая корытом,
Струею толстой воду черную лила,
Свой хлеб трудом тяжелым добывая.
Как барин, издеваяся над ней,
Чубатый гром, хлеща коней, гремел телегой
И, проскакав и охорашиваясь,
Седою грудью молодо дыша,
Опять ругался:
            «Прачка! Сволочь!
Уродина! И ноги у тебя распухли!
И харя вся рябая! Ты — лохань
Вонючая! Хоть сто Наполеонов
Роди — все будешь прачка ты!»
И прачка,
Беременная, плакала, и воду
Лила струею толстой из корыта,
И ныли ноги — грязные, с узлами
Раздутых вен...

...О, мать моя! Тебе
Я песню посвящаю. Ты меня
Ребенком, как река, несла в своих рассказах,
Как птицу, ты меня закутывала в тучах
Любви, встающей десятью столбами,
Как многоцветный дым от десяти морей!
Над колыбелью, будто в блюдце с чаем дуя
Ты словно буря относила гибель
От головы моей.
        ...Все потонуло,
Что помнил я. И разве только память
О памяти осталась. Но теперь —
Все подымись, что позабыто!
            Стань прозрачной
До дна морского, мира глубина!
Ведь, в колбу зачерпнув, уж не на прежнем очаге
Соль из тебя я выпарю!
На корабле
Другом я поплыву теперь; не на рыбачьей
Посудинке, как раньше, у которой
Любой китеныш твой мог днище проломить
Хвостом, расщепливая бревна, словно дранки,
И сеть, чтоб выловить твоих чудовищ,
Твои богатства, тайны, чудеса,
Не прежнюю — веревочную, с тиной
Присохшей, опущу в тебя,
            а сеть стальную
На десять километров, чтобы по дну
Она тащила грузила, с мотором,
У траулера на корме...
Отвага
И честность, ободами
двух солнц сплетитесь
На хлопающем утре
Клубящихся знамен.
А молодость, стань трубачом с трубой двугорлой
С трубой печали и трубой веселья.
Ты, песня, как полки пойдешь, и за тобой
Обозом хлынет память, арбами скрипящая,
Ревущая багровыми быками,
Пыль подымающая с огневой каймой
Под теплым ветром, доносящим запах
С десятиярусным, необъяснимым шелестом,
Из той страны, которой именем клянемся,
Которую идем завоевать!

1934

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ ДЕРЖАВИН
На Середине Мира

Державин В.В. Стихотворения. М.: Советский писатель, 1936.

Первоначальное накопление (поэма). Детство (Родина).

Стихотворения. Часть 1.

Стихотворения. Часть 2.

Предисловие Игоря Лощилова

на середине мира

станция

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

волны