без числа

Беспомощность небольших и плотных литературных сообществ порой бывает очень трогательной. Вот во главе прекрасный человек, вот плоды его трудов, вот его соратники, вот его тыл где-нибудь в Европе или Америке. Ну разве не трогательно. Трогательно, немного смешно и сентиментально. Но его детские и угловатые претензии на значительность могут и раздражать - даже тех, кто с ним в работе уже много его личных лет. Так что имеет смысл не ссориться лично. И это ужасно как трогательно. Ну просто немецкий романтизм. Так и живём. Ну не умру ведь оттого, что я плохая и ваще Салтыков-Щедрин?

без числа

Преддверие откроется накануне Рождества, дам ссылки и отзывы о публикациях, и в течение всех святок буду давать материалы альманаха. Получился небольшой, но тёплый. После Преддверия возможен долгий-долгий пропуск, каникулы. Много раз обещала, а теперь точно сделаю.

без числа

В Преддверии готовы вёрстки страниц Анатолия Джорджа Гуницкого, Алексея Кубрика, Виктора Качалина, Максима Бородина. Приступаю к вёрстке стихов Ильи Риссенберга.

без числа

Рождественский альманах будет небольшим. Сейчас немного прояснились его границы и очертания. Понемногу буду выкладывать анонсы публикаций. Из стихов: Анатолий Джордж Гуницкий, Виктор Качалин.

без числа

О стихах Максима Бородина. Есть два варианта рассказа об этих стихах. Первый - простой, даже элементарный: один из самых интересных на мой взгляд русскоязычных поэтов Украины, поэт-протей, как назвала его критика, умеющий в стихосложении очень многое и, кажется, не придающий этому мастерству особенного значения. Поэт-эстет, которому уникальный украинский язык только помогает - нежная певучая линза - рассмотреть оттенки, русскому не всегда заметные. Поэт строгий и вместе с тем провоцирующий - как же, эти ужасные "верлибры", будто их мало написано! Поэт продвинутый, как сказали бы в сети - в его стихах встречаются философемы тех, кого почитают основными философами современности. Поэт двадцать первого века, прекрасно усвоивший уроки двадцатого. От себя могу сказать, что в стихах Максима Бородина мне видятся усвоенные опыты Лианозовцев (конечно, Всеволода Некрасова!) и не имеющего отношения к Лианозовцам, но очень любимого мною Геннадия Айги. В скобках замечу, что называть Геннадия Айги любимым поэтом и даже учителем (что и сделал Бородин) - есть вызов довольно мощному и всё набирающему силы правому крылу литераторов (СПР, например), и многим критикам, которые считают Айги едва ли не шарлатаном.

Для современной русской поэзии Максим Бородин поэт даже схоластичный - с этим его неторопливым и вместе удерживающим напряжение свободным стихом (ибо Максим Бородин действительно пишет свободным стихом). Но если всё написанной мной стереть, и снова приступить к чтению стихов, откроется нечто совсем другое, и для меня гораздо более любопытное: второй способ.

В жажде величия поэт часто забывает о сверхценности минорных интонаций, из которых и вырастает великое - "каждая малость жила, и, не ставя меня ни во что, в прощальном значенье своем подымалась". Поэт бывает слишком занят, даже заблокирован "глобальными" вещами, которые в общем-то не нужны - по причине недолговечности. Но магнетизм маленького тепла, частностей, - слишком велик и он в конце концов побеждает "глобальное". Оттого такая симпатия к лиричным стихам Д. Веденяпина в Москве (и не только). Редко когда возникает гармония (какое старое милое слово!) в движении маленьких вещей к великим без кавычек. Стихи Максима Бородина показались при первом чтении, да и сейчас - безупречными в гармонии. В отрицательном смысле их можно сравнить с дистиллированной водой: ни вкуса, ни запаха. Но это случай находки канистры с такой водой в пустыне. Вода тепловатая, но её много и на время можно утолить жажду. И потом, мне кажется, нынешний читатель поэзии - как бедуин, он не станет думать, это вода из арыка или из радиатора автомобиля.

Эти стихи вызывают и мгновенное согласие и мгновенное отторжение. Отторжение - как так можно писать об отношениях человека и Бога? Или наоборот: что за религиозность, религиозность в этих стихах - лишнее. Мгновенное согласие невозможно отрефлексировать, оно с ужасающей скоростью идёт впереди всего чувственного космоса. При чтении возникает ощущение высоких строений, похожих на далёкие скалы, витых тяжёлых оград и буйных садов за ними. То есть, барокко. Но ведь строки стихотворений короткие, пульсирующие, ясные, в них тяжёлого барочного равновесия нет и в помине. Нет метафоры и аллегории, свойственной барокко (может быть, это в высшей степени интимное Ты - как аллегория или метафора, но так всё от жара слиплось).


говорят
что Ты создал меня по своему подобию
и тело мне дано
чтобы прощать тех
кто не видел мою душу
или нет
объясни
Ты создал меня во мне
и вручил мне ключи от всех дверей
забыв сообщить только лишь о том
что дверей нет


"Ты" в стихах у Максима Бродина - всегда загадка. Сознание новоначального в вере и совершенного похожи - ранящей мир непосредственностью восприятия; но конечно они совершенно разные. Но "Ты" в этих стихах оказывается в той крохотной области, в которой и обитают эти ранящие всё человеческое чистота и непосредственность - только что открывшего мир веры и опытного в нём. Человек стыдлив и застенчив. Максим Бородин показывает, что так и есть - и насколько так. И вот это "Ты" беспокоит, прячется камешеком под стелькой обуви, как лучик в глаза, и так получается (надо обладать смелостью, чтобы показать это в поэзии)- что это "Ты" заставляет подумать о... Христе. О Богочеловеке. Но так ли это? "Ты" - это может быть и таинственная Любовь, могущественная и безликая, чей лик, похожий на лунный диск, проступает в стихах поэтов, пишущих в десятые годы двадцать первого века. Это может быть - всего лишь! - любимый человек, в котором все - огромно, о котором нельзя писать со строчной буквы. Впрочем, лучше вернуться к минору. Мне слышится в стихах Максима Бородина тонкая дудочка Блаженного Августина.

без числа

Рождественский альманах решила назвать Преддверие. Из стихов: Алексей Кубрик, Максим Бородин. Проза - Марианна Ионова.

без числа

Стихи Йонаса Новикаса - явление провоцирующее и тихое. Провоцирующее на долгие умные разговоры о графомании (особенно авторов, живущих в столице) и провинциализме, а тихое потому, что слова в его стихах - безвкусная дождевая вода - звучат очень гармонично. Импульс поэзии идёт от строфы в строфу, так, что его можно проследить, как ниточку, он вьётся и вдруг разрешается небольшими осенними букетами. Краски и звуки этих стихов неяркие, но удивительные - как удивительным может быть знакомый до боли двор при первом снеге, густо выпавшем в одну ночь. Это камерная, очень лиричная поэзия. Однако не стоит пренебрегать лирикой и мягкостью - это страшное оружие.

Кстати уж и о провинциализме. Что провинциальнее поэта, живущего вдали от родной ему языковой среды, забывающего понемногу слова и манеру речи, и уже через несколько лет предлагающего вместо речи нечто дистиллированное - операционный язык, на котором в общем-то говорить стыдно? Удивительно, но наивные жители столицы с аппетитом поедают эти условные оперативные блюда, но презирают макдональдс и не понимают, что эти живущие вдали несчастные поэты - нелепы и смешны, а некоторые - даже трагичны в этой нелепости. Совсем другое дело - иностранец, ввинтившийся в отечественную жизнь, пусть жидкую и апатичную, но сумевший уловить сердце её звучания. Конечно, Йонас Новикас не настолько большой поэт. Но его стихи - приятная улыбка поэзии, которая несколько развеяла мои сомнения относительно провинции и столицы. Если бы я жила не в России, писала бы стихи на языке той страны, где живу и не прикрывалась бы щитом с титлом о сохранении родной речи в экстремальных условиях. Хотя что нелепее поэта, пишущего на чужом языке?

без числа

Начата вёрстка стихов Максима Бородина. На мой глаз один из самых интересных русскоязычных украинских поэтов. Публикация подготовлена Дмитрием Кузьминым, благодарю.

без числа Когда Алексей Кубрик был студентом пятого курса литинститута, трудно было поверить, что именно у него (блестящего, киношного на вид) со временем появятся "тихие стихи". Что такое стихи Алексея Кубрика в мире вещей? Это не следование какой-либо традиции (что можно сказать о традиционности поэтов литинститута, писавших в конце восьмидесятых - да очень много, и всё равно отдельного явления не получится из совокупности стихов и разговоров, потому что корпус настолько нежный и хрупкий, что боится любого определения и самоопределения. Потому "они все" писали чётко и - что душой кривить - намеренно одинаково, и не думая сговариваться. Но вот как одинаковы камешки в прозрачности на речном дне). Стихи Алексея Кубрика в мире вещей - это сверчок под кроватью, мышь, выбежавшая на дачную плиту в октябре, воробьиное гнездо над окном. Эти стихи мешают, тревожат, и в мире конечно ничего не будет хорошо. Но эта непрекращающаяся жизнь, один тонкий витальный флюид и держит весь мир человека.

без числа

Набралось материалов для "Диалога", из частной переписки. От прошедших мероприятий биенале, на которых была и тех, в которых участвовала, ощущение игрушечности. Игрушечные поэты, игрушечная организация. В смысле - необязательная. Не фестиваль, не стиха, не иностранные гости, не. не, не. Не международно. Не впечатляет.

А что впечатляет? Моё нытьё? На первом вечере "Они ушли - он остались" (самое интересное, что мне показалось в биеннале) всё же был странный привкус недовольства и надменности - всех всем.

Мизантроп из меня никакой, а как жить, когда вот сильнейшая аллергия на людей?

без числа

Инерцию преодолеть очень трудно. Надо бы заняться станцией, табло-страницей, а вроде бы есть причины пока её не особенно изменять, так как там висят линки летнего и осеннего альманахов. Начала вёрстку стихов Алексея Кубрика.

без числа

3 из 6 текстов Алексея Ерохина. В сети их нет и вряд ли появятся. Третий "Чему улыбается ваш скелет", о Честертоне. Начинаю вёрстку рождественского альманаха.

без числа

2 из 6 текстов Алексея Ерохина. В сети их нет и вряд ли появятся. Приятная работа - перепечатка ксерокопий. Готовы "Письмо Винни-Пуху" и "Бутылка морехода". Как смотреть в прозрачную воду. Видны все достоинства и недостатки, как костюм в зеркале (нагота священна).

без числа

С января 2014 Середину Мира возможно закрою. Точно сказать не могу, но хочу закрыть. Рождественские публикации, немного, возможно будут последними новинками.

без числа

Вот и последний день октября наступает. Впереди ещё один месяц осени, а внутри уже звучат зимние ветры. Кому - Все святые, кому - Самайн, кому - Дмитровкая Родительская. Ощущение бессмысленности уже не угнетает, а чувствуешь, как глубоко внтури изменяешься. Зачем стихи, зачем вся эта кутерьма с сайтом? Большая часть материалов для макариевской премии (представить Середину Мира на премию) распечатана и лежит в ящике, а делать что-либо с ней нет ни сил, ни желания. Привлекает только мелочь, поярче, позабористее. А всегда ведь так: зачем звезда, когда, как сказал Жорж Сименон, есть третья с краю?

без числа

Глубоко, хорошо и бестолково. Надо читать часами в Ботаническом саду (Вордсворта, например), а я всё дома, всё у экрана.

без числа

Было намного легче, когда самоубийство казалось выходом. Теперь нужно прожить некоторое время с тяжестью того, что самоубийство для меня невозможно. Но зарекаться не стоит.

без числа

О стихах Анны Глазовой рассказть легко и вместе очень сложно - может быть, только мне. У меня ощущение глубокой реки, в которой вместо воды - безмолвие. И это безмолвие - говорит. Не вещает, заставляя покоряться выраженным в страшных словах истинам. Не нашёптывает, как ласковый домашний чертёнок. Это велико и спокойно, как река в финале "Infinitas" Марлена Хуциева - огромная безмолвная река или река безмолвия. Мне ощутима та грань, когда ясно лишь, что есть река и есть безмолвие, а связь между ними уже не особенно важна.


если лечь с камнем,
можно отяжелеть
его долговечным потомством:

пустотой
остающейся в горах
после огненного извержения
и теплом
остывших каменных струй
ставших руслом горных ручьёв.


Это лишь начало. Вчитываешься, и оказывается, что у этих стихов есть сокрушительная для современной поэзии динамика. И она увлекает. Течение стихотворения ведёт читателя, как будто он прикован к ведущему огромной длинной цепью, и до конца цепи, то есть стихотворения, не остановиться. Мне даже нравится эта фатальность в чтении: пока не дочитаешь до конца, не остановишься. Глазова для меня - автор странный. Она пишет небольшие нерифмованные тексты, где возникает порой тонкая, а часто - даже архаичная внутренняя рифма. При первом взгляде - вроде бы заказ на современную русскую поэзию выполнен; перед нами то, что оценят любители ленгвиджскул и вообще поэзии, похожей на переводы. Это стихи - повторяюсь, но это важно, что только на первый взгляд - интеллектуалистких игр, женский вариант. Вроде бы придраться с этой стороны не к чему; Глазова пишет "как все". При выборе названия для подборки почти (сколько лукавства в этом почти!) выбрала название, отражающее название книги поэта Дмитрия Веденяпина "Что значит луч", поэта тоже очень культурного и тонкого. И тоже не чуждого в настроениях того, что назвала бы "русским ницшеанством". Глазова идёт вглубь. Но остаётся странный, хлопьями, осадок.

все
из невозможных миров,
ставшие вспышкой в сознании,
точкой боли в тебе,
открыты
мгновенным беспамятством,

чьим-то миром,
и скрыты
за поворотом ума.


Вот этот "поворот ума" меня гипнотизирует и я всё пыталась понять, как Глазова обходит все эти умные глубокие простые вещи о которых пишут Стпепанова, Львовский, Гронас - словом, все те, с кем стихи Глазовой возникали в одном культурном поле, скажем, в "Воздухе". Стихи Глазовой - это тонкое, прозрачное и очень сильное безумие, архаичное, рождённое фатальным движением превосходящих человеческий разум сил. Что это за силы? Культурная катастрофа? Подобное ощущение у меня было в середине и конце восьмидесятых, когда на глаза попались стихи Айзенберга. Но тогда эта катастрофа передавалась полунадрывными, циничными и потому жестоко пронзительными строчками, шатающимися как городской романс. А теперь это стройные небольшие стихи, в которых ирония и цинизм замерли в целомудренном архаическом жесте. Так что же передано и в чём смысл, кроме того, спекулятивного, что смысл стихов - в них самих? Глазова так не считает, судя по тому, что читаю. Продолжаю поиск. Смена норм поведения, рождающая глобальное непонимание между людьми? Новый Вавилон, где каждый говорит на своём языке? Вряд ли. То, что лежит подо льдом этих строк, очень лично и в то же время - надлично, сверхлично.

Глазова описывает то, что происходит внутри каждого человека, но очень глубоко. Wellen, Marina, wir Meer! Tiefen, Marina, wir Himmel. В этой глубине есть нечто богоборческое, но стыдливое и цельное, по-звериному благородное. Это сплав чувств, инстинктов, снов, увязанный эмоциями радости и ужаса так плотно, что его состав можно различить только примерно. Но если присмотреться, там нет ничего кроме бездны, огромной тёмной бездны, в которой чувствуется всё то же мощное ровное движение.

прошлое —
не скелет с косой
не старик с клюкой —
кто-то, что-то вовремя не дошедшее
потому что тебя не было дома &mdash

возвращается словно пар
в под паром лежащую землю
в тебя и в тепло тела

ты его, своё тело,
словно милого гостя,
не ждал.


Это стихи рафинированной культуры. Вряд ли у кого из современных поэтов чувствуется такая "выучка", такая школа - возможно, мне не довелось ещё прочитать такие стихи. Эта школа служит Глазовой двоякую службу. С одной стороны, никто не будет спорить, что это поэт умный и прекрасный. Но с другой стороны, в этих стихах есть нечто от оборотня, нечто волчье, и я не уверена, что это не отражение волчьих взглядов, скрытых в доброжелательных отзывах коллег. Но, повторяю, перед нами бездна. Здесь очень легко принять отражение за тело.

В этих стихах есть таинственная и по-настоящему страшная жизнь. Древняя, несовременная. Там покоятся все кодексы чести, верности, все статуи и полотна великих мастеров. Мне всегда казалось, что скупость этих стихов как раз и показывает, что всё это дивное и великое больше не нужно - не потому что просто не нужно. А как человек раннего средневековья смотрел на разрушенный римский портик. С восторгом, чувствуя, что в этих уже погибших руинах рождается новая память.

без числа

Вещи (одежда, обувь, пр., даже еда) - страшная магия. Если что и привязывает, то только это - цвет, запах, форма. Когда общение окончательно состоялось, когда уже нет нужды записывать даже стихи, а все обращённые ко мне слова сводятся к одному - живи в воздухе и питайся воздухом, возникают как из небытия вещи - огромное количество дешёвых магазинов с туфлями, дублёнками, салатми аликанте... и снова начинается тошнотворная круговерть. Я не люблю магазины.

Сейчас, когда меня ещё держит эта круговерть, нельзя ни говорить, ни даже думать, что для тебя есть Христос и как Он. Если говорить и писать так, чтобы это было не частно, а проповедь - получится вполне симпатичный новому болоту (которое за власть, или, наоборт, против) подлец-поп или попадья. Это будет значить - работаешь на власть. Но ведь каждый, кто пользуется квартирой и платит (или до поры не платит) за неё, работает на власть, так как кормит (тем, что живёт и всё равно платит) орган власти, заведующей жильём. Осознание своей подневольности несколько облегчает приступы возмущения. Но я не выдерживаю. Говорю, пишу, и получаются книги, а книги расходятся как круги по воде. Этому радоваться надо, но на мне самой уже лежит пятно православной шлюхи, согласившейся за чечевицу описать то, что мне дорого и близко.

Но всё это мелко, по сравнению с тем, насколько велик власть вещей. И не только надо мною. Просто у меня кроме вещей долгое время ничего нет здесь, в этом городе и мире.

без числа

Конечно, всё не должно быть так, как идёт. Должно быть легче, просто легче. Не объяснить, что катастрофическая тяжесть, с которой я уже много лет существую, идёт не от меня, это мне моё. Но мне зачем-то надо её нести, это искупление. Я пока почти ничего не знаю о тайне искупления, вернее, ничего, а только что она есть и спасительна. Но эта тяжесть. Эта нечеловеческая усталость. Это ничем не снимается и не снимется. Теперь я не верю бодрым.

без числа

Пугает то, что ничего не пугает. Что всё почему-то становится обратимо. И не хочется окончательности, потому что она очевидно меньше обратимости. Но тут что-то совсем не то. Сужу, и не чувствую привкуса тления от своих слов. Это что-то во мне. Какой-то духовный иммунодефицит.

без числа

Почти в полной темноте шла через парк с собаками. Некоторых видно было издали, по красным огонькам на ошейниках. Некоторые угадывались смутными движущимися тенями. Вот у этой, например, морда лисья. "Ну что ты наперерез идёшь, Джули". Интернет необходим. При всём желании оставить занятия сайтом, начала подбирать материалы дл рождественского альманаха.

без числа

Алексея Яковлева называют Брахманом - возможно, за древний стоицизм. Что отлично видно и в его стихах: едких, угловатых, притчеобразных - как оригами. Бумажная причуда может развернуться - кажется, что сама собою - а тогда всплывает как мертвый со дня океана пугающий смысл. И среди лихой словесной вечеринки! Читатель взбешён: не тебе, скомороху, говорить о жизни и смерти. Тебе бы свои дурацкие куплеты писать да с гитарой целоваться... Но тут:


За пределом — предел, не медли,
Здесь не медь ли на трубах, пламень,
Запах жженого мяса въедлив,
Что ж, приветствую, цезарь, амен.


Яковлев чувствует слово как гвоздь. Он показывает, что вокруг слова могут бушевать и враждебные вихри. Но слово они не сдвинут с места. Слово может вырасти, выпустить новые ветви (смыслы и полусмыслы). Может зацвести или покрыться грибами от ветхости. Но слово есть слово - не более и не менее. Яковлев умудряется показать, что не более - это ценно. И что не менее - это в той же степени ценно. Если одна из частей перетягивает, рушится всё, что висит на гвозде. Гвоздь может немного согнуться, но он не выпадет из гнезда. Почему это знает поэт? Вряд ли он снизойдёт до объяснений.

В каждом стихотворении Яковлева стиль и мысли - на грани самой простой пошлости. Вполне простительной стихотворцу подростковой пошлости, но не умеренности, свойственной среднему ленивому уму. Риск - остаться вечным подростком, так и не сумевшим постигнуть великие тайны мира? Яковлев уверен, что поэт - всегда подросток, что он постигает тайны мира (то есть, присваивает их себе, как архаичный герой) и что поэту не нужно взрослеть в понимании ленивого человека. Поэт у Яковлева - личность-действие, движение, бросок, провокация.


в безымянном мире крошится на пальцах слово
я вспоминаю строки из дзенской притчи
реки уже не реки, но рябь иного
в рысьих следах кроется нечто птичье


Логоцентричность раздражает; странно,если бы она нравилась человеку, для которого зрение важнее слуха. Таков современный человек: ему гораздо более свойственно видеть, чем слышать. Логоцентричность мешает восприятию поэзии, сказали бы те или другие современные исследователи. Мысль отнюдь не новая, но всё же не до конца верная. Или совсем не верная, скажет поэт, и предложит, например, "жителя океана". Или же: "завари чайку, прогони собак". Пафос раздражает; Яковлев намеренно пафосен. И это не пафос изгоя или победителя. Если пафос Яковлева представить как линию, это будет вектор с направлением вверх, копьё. В этих стихах есть нечто подлинно шекспировское (а так же, для ценителей современной англоязычной поэзии - всё, чем ценны стихи их любимых авторов). Лубок органично сочетается в авангардом и... мультипликацией, что редко кому в современной русской поэзии удавалось.


пускаю Бога на язык,
ведь «слово было...»,
и мир воздвигнулся на миг
и снова сгинул.

и мы уйдем как та молва
о жизни тяжкой,
ведь растворяются слова
с одной затяжки.


Стихи Алексея Яковлева напоминают мне стихи Мирослава Андреева, поэта трагической судьбы, одного из издателей самиздатовского альманаха "Майя", жившего во Пскове и Средней Азии. Это особенный, почти эпатажный, путь; но и традиция.

без числа

Очень погружена в вещи. Это оттого, что нет своих стен. Со стенами была погружена в их оформление. Будто покупая новую вещь, крепче привязываю себя к почве. Вряд ли. Если не связали ни любовь, ни семья - как привяжет вещь? Слабое утешение. Разве только не думать потом некоторое время, что и чем делать, что носить и пр.

без числа

Стихи Екатерины Симоновой, собранные в книгу "Время" - для меня стали предметом к размышлению о том, что же происходит с русскоязычной словесностью - наблюдаю обратное вращение и выход на иной виток знакомой уже спирали. Стилизация, гобелены, картины. Этими словами можно описать стиль книги - но нужен ли поверхностный взгляд. Стихи "Времени", так страстно стремящиеся в средневековье (возможно, по чувству сходства с настоящим: не знаю, будет ли завтрашнее утро) - бегущие в прошлое, оставляют белые пятна будущего. Нечто - о чём потом скажу - меня раздражало, возмущало, вызывало желание просто сесть и переписать. Но это были только помехи при входе в новую атмосферу.

Поражала катастрофическая разница между отражением поэта в этих стихах и реальностью этих стихов. Для меня неорганичность, дисгармония автора и мира, созданного им - явилась подтверждением того, что передо мною - выдающееся из обычного поэтического потока явление. Это бывает в поэзии очень редко; муза предпочитает органику. Автор - эмоциональный, очень современный (судя по его кухне, привычкам и желаниям, выраженным в стихах). Мир, созданный им - неторопливый, строгий и скудный, как и должно быть в средневековье. Вспышкой возникает контраст, трепет, но какой-то жестокий железный трепет, вагнеровский, но если бы Вагнера исполняли в современной опере, в кроссовках и банданах. Тогда пришла мысль, что Симоновой создано не пресловутое "новое средневековье", о котором я постеснялась бы говорить сейчас - возвращение к символам и отношениям, значение которых полностью не принять и не понять. А нечто, идущее именно от понимания ограниченности современного человека, совершенно отличной от той, которая была в средневековье (а была ли она, ограниченность?).

Построение книги, распределение текстов в ней, приёмы - всё довольно ново, но и узнаваемо для читателя, знакомого с современными авторами. Этот, кстати, в выражении окружающей действительности опережающий столичный, стиль - почти выкипает через свой собственный край, он избыточен в надменном морозном эстетизме. Но создать его - уже большое движение, которого мне, признаться, не хватало. Далеко не всё принимаю в этой книге, и не желаю что-либо отдавать ей - должное - но это новости современного русского поэтического языка, это необходимый противовес инфантильной политизированной продукции (в которой, кстати, сложно найти как хорошее, так и плохое, как талантливое, так и бездарное). Это жирный рефлекс, данный сепией на все наши общественные акварели. Я убедилась в этом, читая эту книгу в аэропорту, и дома, потом - верстая её фрагменты для сайта.


кровь холодеет при взгляде на то,
как холодеет оленья кровь.
смерть — это, по сути дела, та же любовь,

взгляд не снизу вверх, но с вершины — вниз,
обрывающийся, как самый последний дрожащий лист,
отторгаемый деревом и землёй,

который снега сверкающая труха
засыпает только затем, чтобы припудрить слегка
перед тем, как его снова ветер возьмёт,

и в железной горсти сомнёт,
и никогда не будет наоборот,
пока розовеющий, как шиповника куст, восход

сменяет закат,
отдающий дыханье торжественно, как Актеон,
когда насквозь стрела пронзает его бока,

поэтому предсмертный стон
животного так похож на человечий стон.
ведь любой крик всегда порождает тоска...

без числа

Если есть во мне агрессия, то она мной воспринимается как нечто чужое. И вот с этой точки зрения - чужой мысли, но мысли человека, находящегося рядом - кажутся чудовищной насмешкой мысли и разговоры о культуре вообще.

без числа

Стихи Лилит Мазикиной - многоголосый нестройный хор. Вроде бы манера пения и мотив хорошо известен ("цыганочка"), и стих организован несовременно - дело даже не в том, что рифмованный. А по интонациям; и даже если взять рифмы - не двадцать первый век.


А я отреклась от фамилии
и распрощалась с отчеством.
Под ветер танцуют дикие лилии
с моим одиночеством.


Но читаю дальше - и действительно, цыганочка. Глуховато звучащая, необычная, техно-ска, что ли, цыганочка.


В городе стылом осталось — со-жительство,
я же есть — одиночество.

И слово "со-жительство", и "я есть одиночество" - выросли из суперсовременного быта предместий мегаполиса (с грозными названиями), быт которых отчасти напоминает быт "Криминального чтива". О гроздьях трагедий этих мест можно рассказывать усечёнными сказками, можно простыми полуматерными стихами, которые так легко спеть под две или три гитары. А можно, сделав смелый прыжок босиком, спеть старинную мелодию, подкрепив её чем-нибудь из Лорки:


Ветром ноябрьским стонут
трубы печурок,
гудят квадраты заслонок
низко и хмуро,
полночные сны выпевают
мальцам-цыганятам.
А в окна клёны кивают,
бурей распяты.


Но эти стонущие заслонки и хмурые печурки очень узнаваемы. Как мотоцикл и использованные инсулинки возле некрашеной лет двадцать калитки. Посмотришь - а рядом стоит молодая женщина - на самом деле - ребёнок, цыганская девочка - одетая в модные сланцы под пёстрой юбкой, подаренные ей за танец в кабаке.


Когда девочка ушла,
забрав шлёпанцы и монеты,
кто-то произнёс:
«На то они и цыгане».


Цыганская повседневность, в которой новые вещи кажутся тем, что они есть - лишь новыми вещами, игрушками - вторгается, и очень настойчиво вторгается - в ставший уже привычным расслоенный быт современного человека. Цыгане как бы не люди. Это нечто, напоминающее об эльфах, вампирах и волшебниках из сказок. И Лилит Мазикина очень умело - и очень уместно завернув стихи в полунаивный ритмический платок - раскрывает это впечатление современного человека. Цыгане - всегда поэзия. Лилит смотрит сразу с двух точек зрения: как цыганка и как наблюдательница. Эта игра тем более заметна, что стихи прозрачны и может показаться, что слишком просты для поэзии. Но это только кажется.


Когда весь город клонится ко сну
в вечерней истоме,
Рубен целует детей и жену
и уходит из дома.
Рубен Топкарян не наденет шарф,
носки и галоши:
Рубен Топкарян залезает в шкаф
играть на гармошке.
Прижавшись губами ко рту жестяному,
смежив ресницы,
он дышит, чтобы во тьме стенной
запели птицы
и чтобы дюжина язычков,
дрожа от страсти,
нежной текли бы в ночи мечтой —
слаще сласти;
и выдохи вдруг заискрятся, ясны,
в сачках октав...

А дети спят, не зная, что сны
приходят из шкафа.

без числа

Иногда ожидание перемены - тем более, когда есть все основания к перемене (образа жизни, здоровья, семейного положения, гардероба - в разной степени, но это перемены) - так вот, это ожидание перемены изматывает порой сильнее неизвестности. В неизвестности есть иллюзия, что ты сам или сама сможешь развести её, как чужую беду своими руками. А вот в ожидании, выросшем на основании - нет. Всё чутко. Всё очень чётко. Но иногда это - без твоего ведома - даже веселит.

без числа

Мироздание уже давно и безусловно тоскливо - и человеческие глаза потеряли способность радоваться. Возможно, именно потому придумано такое количество фабрик радости: одежда, электроника, еда и пр. Это всё очень славно. Но когда вот такой кристальный день, такое солнце - ничего и не нужно. Даже в крайней усталости сесть.

Любопытное замечание. Недосып очень много значит. С недосыпа - совершенно другие эмоции. Действительно как будто работаешь по шестнадцать часов в сутки. И недовольство, недовольство. Даже не гнев, а так, от жалобки. Но потом проходит.

без числа

Стихи Марианны Ионовой как цветы мягкого сюрреализма, они почти ядовиты и оставляют ожоги. Яд этих стихов - не в мысли и не в тенденции мысли, а в смертельном балансе - как у живых людей - внешности и голоса. Лично я не знаю в женской поэзии, витающей вокруг меня как мартовский снегопад, более стильного и чистого явления. Ионовой удаётся выразить стихами (а не в стихах) - то есть, их внешностью и голосом, всей игрой - основное стремление (даже основной инстинкт) современной поэзии: сочетание нравственности и стиля. Стиль, так сложилось в двадцатом веке, на основах которого мы копошимся и строим - дело безнравственное. Ради стиля можно превратить человека в куклу. Ради стиля манекен оживает и убивает своего создателя. Стиль позволяет всё. Плохо играть музыку, плохо рисовать, плохо написать текст (даже безграмотно). Но добавьте пару-тройку фишек: дырку в майке, раскрашенные волосы - и уже не плохо, а стильно. Нравственность не нуждается в фантазии, как стиль. Он наслаждается своей наготой и весомостью. Ей не причинит вреда забвение, ей ни к чему о себе напоминать. У неё одной - ключи от дома, в котором мы все живём. Она не нужна стилю, он ей безразличен. Стиль боится нравственности, потому что ему нравится диспропорция, а нравственность до ужаса пропорциональна. Задача - чтобы стиль и нравственность хотя бы где-то пересеклись. И это у Ионовой в стихах получилось. Она пишет совершенно без рефлексии на предыдущие опыты (хотя бы Седакова), хотя конечно, это стихи так скажем "высокой начитанности". Пишет как поэтесса, которая пишет после того, как пролетели птицами стихи Гейде, Афанасьевой и Горбуновой. И эта абсолютная поэтическая злободневность в стихах Ионовой очень естественна.


птицы автопортрет в витрине
только звон этот:
надо жить

надо же

ради почек точек
золотых
синего
ради неба
ради больного
кишечника ради
радостей прочих
ради серенький
голубочек запечатлел себя
ткнулся и
прозвенел


Это речь, очень плавная стильная речь, почти без макияжа и жеманства, как можно было ожидать. Однако есть всё же ощущение куклы, манекена, вдруг, в один момент научившегося говорить по-человечески. И вот тут возникает уникальный нравственный момент. Эта кукла (скажем, словесная кукла поэтессы, которую та отчасти отождествляет с собою) полностью принимает человеческую жизнь и человеческие отношения. Она рада им, она рада быть человеком. Но люди чувствуют её кукольность - как раньше чувствовали нечисть - и сторонятся. Кукла для них - это то, что не будет страдать, если её предали, если её унизили. Он же кукла! Она не должна... и тут возникает переворот. Кукла действительно не ДОЛЖНА. ДОЛЖНЫ ей. Принять, показать лучшее в людях. Потому что она всё же гость, она не человек. Но кукла об этом не знает. Так в мире стиля, в мире манекенов возникает момент христианства - пусть неосознанного вначале, стихийного, но чистого. Кукла движется вслед за источником жизни: куда ты унёс Господа моего? Она как подсолнух; она этим страшна и беспомощна.


Мои руки уже не будут пусты,
пока они держат то,
что не держат.
Пока их
держит ветер.

без числа

Или мне приснилось это 25 число? Какая будет погода? 25 числа ничего не будет. Это просто - очень красивый церковный праздник.

без числа

Стихи АЛЕКСАНДРА ОЖИГАНОВА - жестковатые ("где ты была? - у черта на рогах?"), потрескивающие, мне напоминают сжигаемый в топке скарб. Эта поэзия, растущая из памяти, очень требовательная, до того, что автор может позволить себе небрежность. Скарб - ненужная лиричность, болезненная амбициозность, ежедневные газеты воспоминаний - превращаются в огне в плазму исповеди, идущую к откровению, к богообщению.


Там,где ворочается сладко
и неустанно светлый плуг,
опасный призрак беспорядка
одушевляет все вокруг.

И вне систем,вне опасенья,
светясь,как листик на ветру,
могучий хаос воскресенья
взрывает почву,лед,кору!..

Прости,природа,малодушных,
вооруженных до зубов
охапкой памяток ненужных:
их путь уродлив и суров.


Ожиганов пишет "не мудрствуя лукаво" - в его стихах то тут, то там возникает интонация пушкинского "Евгения Онегина": мудрая и вместе открытая. Это были бы совсем стоические, так и хочется сказать: элементарные - стихи, если бы не две ноты, из-за которых для меня и состоялась публикация. Первая - резкость: "их путь уродлив", "сестра моя, сутулая старуха". Так поэт проводит границы между инстинктивным желанием всем нравиться и истиной, у которой - Ожиганов показывает это - совершенно своя жизнь, порой губительная для жизни человека. Вторая нота - чувство сиротства, хотя через всю публикацию проходит чувство семьи - сначала кровной, а потом - семьи друзей. Но семья исчезает, она сгорает, и поэт, не желая её вернуть, смотрит на пожирающее её пламя. Поэт как сирота. Поэт как младший. Поэт как отребье. Это чувство одиночества растёт из глубокого опыта поэта, не только биографического. Сирота может позволить себе высказываться резко и смело. В его словах порой много цинизма. Но этот цинизм соединён с особенной трезвостью перенесшего много горя сердца. Стихи Александра Ожиганова для меня - один из очень немногих вариантов, где органично слышатся слова-насмешки, слова-бубенчики, отгоняющие горечь сердца. У Александра Ожиганова тихое, но очень своеобразное место в неофициальной культуре Москвы и Петербурга (стихи его были в "Голубой Лагуне" Константина Кузьминского), а в современной поэзии он порой кажется динозавром. Ощущение себя последним - или одним из последних - свидетельство поэзии и поэта - ведь это одновременно и смешно, и... трагично. По-настоящему страшно. Но поэт забывает о страхе.

без числа

О новой публикации стихов Андрея Таврова — «Из цикла "Данте"». Вязкость, чрезмерность красота - такая, что по словам самого Таврова, относящимся к книге одного молодого автора, "возникает опасность, что кроме этой красоты ничего не останется". В этих стихах - философия, выяснение отношение этики и эстетики, и явно в пользу эстетики. В поэзии Таврова эти отношения бурные, обе дисциплины в выражениях не стесняются, и, однако - друг без друга не могут.


Свет, уплотняясь, складывается в губы, Эрата, вот
на них уже танк растет, вот белое плечо.
Не надо фраз — по скорлупке понятно яйцо,
по свисту ветра в глазницах — маска из гипса:
что за бог в ней сокрыт или ушел,
                          светом стал, не схваченным формой.


Наследие антиэстического по сути-то настроения неофициальной культуры и в то же время поиск новой, антиэстетичной эстетики - поиск и обретение парадокса. Поэтика Таврова питается парадоксами, как кит - планктоном или скорее как крокодил - рыбой. Танкер и бабочка, далее - рифма - Эрато и танк, губы и танк. Губы вытягиваются в дуло танка, поцелуй как выстрел, секс как смерть и воскресение, отсутствие эротики - отсутствие жизни. В этой поэзии есть сильная и возможно ничем не разрушаемая основа, сформированная в серебряном веке. Полагаю, Соллогуб и Брюсов оценили бы стихи Таврова. Но это не значит, что эти стихи ретроградны или Тавров не знаком с новыми штуками в поэзии (впрочем, очень условными). Тавров прекрасно осведомлён и порой вводит эти штуки в своё серебряное поле, но довольно скупо:


Паук бежит по доске — выше головы колени
4 желтых с яблони падают в ветре
Леонардо вглядывается в сухую вещь
                                       как в двухстволку
боги ушли нимбы не уходили
у каждой снежинки свое место в мире


Эти опыты напоминают скорее переводы Эллиота. Но ведь почти вся современная русскоязычная поэзия напоминает перевод! Тавров осмысливает отказ от аутентичной русской речи как явление не здоровое и не болезненное, не плохое и не хорошее. Он как летописец, фиксирует изменения на своих поэтических пергаментах (тут возникает перенесённый смысл: стихотворение не написано на пергаменте, а именно воплощает идею пергамента как места для записи!). Явление "интернационализации" языка - неизбежное. И Тавров остаётся с гибнущей речью и исчезающими словами - но и устремлён к новым линиям речи. Однако при чтении стихов Таврова всегда остаётся некоторый зазор - а возможно всё вычитанное критиком (в частности, что тут написано) - только субъективное восприятие общего для всех, говорящих на русском, тектонического процесса.

Возникло бы ощущение слона в посудной лавке и давки слов, но ловкость и умение сцеплять слово со словом выручает Таврова и в этом цикле. Возникает тревожащее, смутное ощущение опасности: как можно сочетать цирк и церковь. Ответ Таврова можно представить себе в виде таких строчек: ария арены рождает кровь - песок, расплавившись, превращается в престол.

без числа

Первая запись в день новолетия. Всем - доброго нового года. Ещё есть яблоки и виноград. Виноград самый вкусный в сентябре.

на середине мира

станция

алфавит

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

дневник