|
на середине мира алфавит станция новое столетие вести у врат зари СПб Вороний бог: стихотворения ЛИЛИТ МАЗИКИНАКАК МОЖЕТ БЫТЬ
Как может быть Однажды моя дочь подошла ко мне и спросила: — Мама, как может быть, что человек убивает человека? До того, как моя дочь родилась, никто не предупреждал меня, что у девочек бывают такие серьёзные глаза. Я видела тысячи картинок с девочками. Они были весёлые, грустные, задумчивые, внимательные. Никто не захотел нарисовать девочку с серьёзными глазами, и я была не готова. — Мама, скажи мне. А что может сказать мама? Я могу рассказать, чем оправдывает себя человек, убивающий человека. Я могу рассказать, по каким причинам человек убивает человека. Я даже могу рассказать, как он это делает. Тем более, что разработаны целые механизмы — как человеку убить человека. Целые системы. У моей дочери смертельно серьёзные глаза, и я, наверное, никогда не смогу объяснить ей: к а к м о ж е т б ы т ь, ч т о ч е л о в е к у б и в а е т ч е л о в е к а. — Мама, что значит «Каин, Каин, где брат твой Авель?» Астры Небо глазасто. Лето цветисто. В сумерках астры светят лучисто. В городе пусто. Окна-невесты тысячеусто шепчут авесту. После по переулкам московским смеясь от избытка цокать подковками каблуков на танцевальных всем своим окунаться в город открытку и с фонарями кружиться будто по бальной окна подсвечены кроны в космосе тонет где-то блестят за спиной гламурных витрины трогает серьги ветер путаясь в звоне трогает ноги ветер путаясь в длинной Por quién preguntas А я отреклась от фамилии и распрощалась с отчеством. Под ветер танцуют дикие лилии с моим одиночеством. Как же не улыбаться мне, снова познав отрочество? Идём по дорогам земли чужестранцами с моим одиночеством. Кому-то милей в объятиях, а мне — необъятности хочется! Луна умоляет не пересиять её моим одиночеством. Стряхнув с себя пыль хранительства, отныне хожу — пророчицей. В городе стылом осталось — со-жительство, я же есть — одиночество. Фламенко. Волгоград Черны цыганские окна: слепы бараки. Под ливнем ноябрьским мокнут, сутулясь, хибарки. Ветром ноябрьским стонут трубы печурок, гудят квадраты заслонок низко и хмуро, полночные сны выпевают мальцам-цыганятам. А в окна клёны кивают, бурей распяты. Черны цыганские окна: слепы бараки. Поёт тихонько и тонко девочка братику: у брата болят коленки, заснуть не может. Висит на копчёной стенке картинка с боженькой. Завтра вернётся мама, принесёт картошки, не плачь так отчаянно, маленький, потерпи немножко. Черны цыганские окна: слепы бараки. Горит свеча одиноко — ни светло, ни жарко — печка уже не топится. Старая бабушка колет пальцы, торопится, чинит рубашку. Воздух в доме тяжёлый — дух берлоги жжёный, стужёный, лужёный — людского логова. Плачут во сне цыганки — щёки мокры. Цыганкам вставать спозаранку — при чёрных окнах. Снятся старым цыганам кони в небе. Снятся ребятам малым горбушки хлебные. Скорчившись, дружно дрогнут в привычном мраке. Черны цыганские окна: слепы бараки. Рубен Топкарян Когда весь город клонится ко сну в вечерней истоме, Рубен целует детей и жену и уходит из дома. Рубен Топкарян не наденет шарф, носки и галоши: Рубен Топкарян залезает в шкаф играть на гармошке. Прижавшись губами ко рту жестяному, смежив ресницы, он дышит, чтобы во тьме стенной запели птицы и чтобы дюжина язычков, дрожа от страсти, нежной текли бы в ночи мечтой — слаще сласти; и выдохи вдруг заискрятся, ясны, в сачках октав... А дети спят, не зная, что сны приходят из шкафа. Три минуты из жизни Чехова Где-то под Москвой, в сером маленьком городе, в темени душной, накуренной, кабацкой, глядя себе под ноги отрешённо и гордо, девочка танцевала что-то цыганское. Грязные рыночно, в углу темнели шлёпанцы, пальчики, придерживая, юбку тискали, и голые ножонки, обугленные солнцем, рассказывали своё, будто не под Шуфутинского. Короткие до стремительности три песенные минуты мужчины смотрели внимательно, красноглазые, пьяные. Когда девочка ушла, забрав шлёпанцы и монеты, кто-то произнёс: «На то они и цыгане». В городе крыши мокры Над нитью задумалась мойра, тяжёл её взгляд; а в городе крыши мокры — стеклянно блестят, плывут ручейками улиц кувшинки зонтов, и тучи уже разомкнули чернильность рядов. По лужам бегут мальчишки в рубашках-флажках и смотрятся пьяной вишней мячи в их руках. Чудесные, милые мойры! Не надо спешить — в городе крыши мокры и праздник души… Лотос У меня на столе — белый лотос на зелёном листе. Мне его подарила дочь девяти с половиной лет. Она вчера создавала мир из цветной бумаги: котёнка, щенка, новогоднюю ель и белый лотос. она уехала, забрав мир с собой — а лотос оставила мне. Ту, что простит Ту, что простит, ищут — чтобы предать; сладкие сети из славословий расставив, ловят на лесть, на обман, и, о да, на подмену: мудра — ты, что всегда выгодна; гордая — значит, пустая, глупая, злая, как же она без креста, и как же она без вериг, без ярма, без седла? Боже, спаси от той, с которой быть честным надо — от слова «честь»; от вместилища зла, той, что в достоинстве женском настолько подла, что не обманется лестью. Немного много Немного много меня опять, впору в себе захлебнуться; вместо того, чтобы в мягком спать — в джинсах на улицу. Кажется, в руку надо взять сигарету — положено. А мне — нельзя, ну совсем нельзя, мне от банальностей — тошно. Вместо виски и кофе — сад, дикий до облеселости. Сыры штанины насквозь — роса по чёрной траве расселась. Сыро в груди — потому что всегда. Сыро в глазах — немножко. Мне — беда, ну совсем беда, мне с человечества — тошно. Быльё Быль порастает быльём, травами — травмы, маками — мертвецы. Больше не будет больно, выйдет отрава — её соберут жнецы серебряными серпами, скинут мякину, в пыль быльё истолкут, смешают с водою в тесто — серую глину — поставят в кут. А после — хлебцев налепят, в печного чрева заложат жар; затянут песню, и прямо в огонь из хлеба вылупится душа. Тени Иди себе, путник, мимо. Иди себе, путник, прочь. Что тебе делать в Гаммельне, проклятом городе? Здесь танцевать на площади и крыши каждую ночь сходятся тени, серые и остромордые. Сцепившись хвостами, лапами и кончиками усов, мчат колесом хоровода по улиц канализации; катятся, ужас вселяя в гладких домашних псов, катятся, сотрясая мосты резонансами, катятся — бьются от писка стёкла ночных фонарей, катятся — сыпятся окна бледными звонкими брызгами, катятся. Хмуро смотрят вслед им лица дверей, врозь от тени теней кошки прыскают. Но стоит заре, обнажая город, стянуть платок с неба и отразиться в небо с асфальта осколками — тени сливаются в плотный и пёстрый людской поток; спеша на работу, трафик трамбуют пробками. Февраль. - 30 Может быть, завтра наступит лето. Я очень надеюсь на это. Вернутся и будут петь свои песни птицы, и треснут лица у рек, и вскроются новыми лицами. Листьями прихорошатся деревья, метели уйдут в кочевье по Белому морю и с местными там повздорят, и в драке погибнут, и не вернутся, и улицы будут всегда течь спокойно, от запаха лип немного сонные, мимо шиповника и жасмина, и лавочек, будто бы панночки. Ах, мой милый Август Август пылок и смугло-ярок, Дарит щедро охапки лилий, Поцелуи в проёмах арок Вкуса ветра и летней пыли. Август томен и грешно-нежен, Водит пальцами вниз по шее. Он ленив и слегка небрежен, И с утра только хорошеет. Август бронзов и любит грозы, Правда, солнце он тоже любит. Принимает картинно позы И смеётся мне, белозубый. Август весел и чуть беспечен, Держит крепко и дышит жарко. Милый Август! — не будь конечен! Не сбегай с Сентябрём под арку… бегущие волны на середине мира город золотой новое столетие спб москва корни и ветви |