на середине мира
алфавит
станция
ДНЕВНИК 31
ИЮЛЬ — ДЕКАБРЬ
2017
2017
без числа
Второй подбор стихотворений Ольги Шиловой одновременно и прост, и очень сложен. Элементарность тем и предметов, составляющих "Кузнечика слов" - проселочная дорога, провинциальный монастырь, крохотное приусадебное хозяйство - контрастируют с мощными наплывами видений. Молодой Пастернак, Небесные жители, потусторонний рельеф местности - все это и реально-зримо, и расположено выше материальных вещей. Эти стихотворения можно назвать спиритуалистическими. Но не спиритическими. Автор не призывает, не заклинает, не обращается. Наоборот, он стремится сдержать наплывы видений, и едва ли не просит Создателя своего их удержать. В этом противопоставлении - автора и идущего на него потока - можно усмотреть романтическое начало, если бы не было снято противопоставление человека Богу. У Ольги Шиловой оно снято, хотя должно было бы присутствовать: диалог идет напряженный.
В "Кузнечике слов" говорящая напоминает кошку, которая ходит вокруг Бога и поет ему песни. Она то ластится, то просит. Это отношение существа влюбленного, дорожащего возлюбленным, и очень чувственного. Мне нравится в христиански ориентированной поэзии, когда чувственное начало выражается не по разрешению, и не с вызовом, а широко и просто, псаломски. У Ольги Шиловой это есть, и возможно это для самое ценное. Однако в светлом, свободном от умствований, мире есть довольно странная область: говорящая видит вещи, которых обычный человек не видит. И потому снова возникают ассоциации с сивиллой, заклинательницей духов, визионером. Кажется, лучшая христианская поэзия и должна такой быть.
*
Когда нет в поле зрения бездомного кота
иль пса, дрожащего от зимней стужи,
бредущего неведомо куда, —
когда весь мир до поля зренья сужен —
то радоваться можно иногда —
особенно под зимним капюшоном —
и ёлке встречной в платье расклешённом,
и куполам, снежком припорошённым, —
спеша к вечерней службе в минус тридцать
за всех несчастных на земле молиться
в единственно-любимый в мире храм —
где всё, что только входит в поле зренья:
и свечек чуть дрожащее горенье,
и — дымный — из кадильниц фимиам —
приносит неземное утешенье.
Второй подбор стихотворений Ольги Шиловой одновременно и прост, и очень сложен. Элементарность тем и предметов, составляющих "Кузнечика слов" - проселочная дорога, провинциальный монастырь, крохотное приусадебное хозяйство - контрастируют с мощными наплывами видений. Молодой Пастернак, Небесные жители, потусторонний рельеф местности - все это и реально-зримо, и расположено выше материальных вещей. Эти стихотворения можно назвать спиритуалистическими. Но не спиритическими. Автор не призывает, не заклинает, не обращается. Наоборот, он стремится сдержать наплывы видений, и едва ли не просит Создателя своего их удержать. В этом противопоставлении - автора и идущего на него потока - можно усмотреть романтическое начало, если бы не было снято противопоставление человека Богу. У Ольги Шиловой оно снято, хотя должно было бы присутствовать: диалог идет напряженный.
В "Кузнечике слов" говорящая напоминает кошку, которая ходит вокруг Бога и поет ему песни. Она то ластится, то просит. Это отношение существа влюбленного, дорожащего возлюбленным, и очень чувственного. Мне нравится в христиански ориентированной поэзии, когда чувственное начало выражается не по разрешению, и не с вызовом, а широко и просто, псаломски. У Ольги Шиловой это есть, и возможно это для самое ценное. Однако в светлом, свободном от умствований, мире есть довольно странная область: говорящая видит вещи, которых обычный человек не видит. И потому снова возникают ассоциации с сивиллой, заклинательницей духов, визионером. Кажется, лучшая христианская поэзия и должна такой быть.
*
Когда нет в поле зрения бездомного кота
иль пса, дрожащего от зимней стужи,
бредущего неведомо куда, —
когда весь мир до поля зренья сужен —
то радоваться можно иногда —
особенно под зимним капюшоном —
и ёлке встречной в платье расклешённом,
и куполам, снежком припорошённым, —
спеша к вечерней службе в минус тридцать
за всех несчастных на земле молиться
в единственно-любимый в мире храм —
где всё, что только входит в поле зренья:
и свечек чуть дрожащее горенье,
и — дымный — из кадильниц фимиам —
приносит неземное утешенье.
без числа
Вторая публикация Валерии Исмиевой озаглавлена "Метро" - значит, предполагается погружение, путешествие по полям предков. Читатель попадает на потусторонний карнавал: здесь и французский символизм, где Верлен беседует с Сандраром, и лики апостолов отечественной неофициальной культуры, и знакомые по московскому сообществу лица. Стихотворения очень насыщенные, даже перенасыщенные. Но при этом автор, каждый раз ловко уходя от объятий той или другой ловушки, скользит в свою сторону, не отклоняясь от некогда взятого курса. Здесь олицетворенная речь (или говорящая) - ловец снов и одновременно торговец снами. Она ловит видения, как парфюмер ловит запахи в масляный субстрат. Этим субстратом оказываются слова. Каждое стихотворение - сложный состав, онейрическая картина, подвижная и немного пугающая. Здесь мясо соседствует с шелком и тлеющим углем, от которого можно прикурить. В том, как стихотворение разворачивается, раскручивается, можно усмотреть даже нечто кинематографическое.
***
все те прежние женщины
застрявшие в спицах сансары
его радужки и ресниц
смотрят на гостью из будущего
потом их протестующие жесты и вопли
летят в жерла
расширившихся зрачков
она вздрагивает от глухого стука падения
что это
ничего в подвале отключили свет
я думала так часто твоё сердце
Мне видится, что для новейших авторов характерно стремление к максимальной концентрации впечатлений и смысла. Но порой концентрация нарушает пластику. Поэтические опыты Валерии Исмиевой обладают завидной пластикой. И пока это преимущество много для меня как для читателя значит.
Вторая публикация Валерии Исмиевой озаглавлена "Метро" - значит, предполагается погружение, путешествие по полям предков. Читатель попадает на потусторонний карнавал: здесь и французский символизм, где Верлен беседует с Сандраром, и лики апостолов отечественной неофициальной культуры, и знакомые по московскому сообществу лица. Стихотворения очень насыщенные, даже перенасыщенные. Но при этом автор, каждый раз ловко уходя от объятий той или другой ловушки, скользит в свою сторону, не отклоняясь от некогда взятого курса. Здесь олицетворенная речь (или говорящая) - ловец снов и одновременно торговец снами. Она ловит видения, как парфюмер ловит запахи в масляный субстрат. Этим субстратом оказываются слова. Каждое стихотворение - сложный состав, онейрическая картина, подвижная и немного пугающая. Здесь мясо соседствует с шелком и тлеющим углем, от которого можно прикурить. В том, как стихотворение разворачивается, раскручивается, можно усмотреть даже нечто кинематографическое.
***
все те прежние женщины
застрявшие в спицах сансары
его радужки и ресниц
смотрят на гостью из будущего
потом их протестующие жесты и вопли
летят в жерла
расширившихся зрачков
она вздрагивает от глухого стука падения
что это
ничего в подвале отключили свет
я думала так часто твоё сердце
Мне видится, что для новейших авторов характерно стремление к максимальной концентрации впечатлений и смысла. Но порой концентрация нарушает пластику. Поэтические опыты Валерии Исмиевой обладают завидной пластикой. И пока это преимущество много для меня как для читателя значит.
без числа
Премьерный подбор Екатерины Деришевой На Середине Мира очень важен. Это и дружественный жест, очень решительный, и опыт новейшей школы поэтов, живущих на Украине, пишущих по-русски. Но есть и третий, не менее важный аспект этой публикации: опыт очеловечивающейся машины. На мой глаз — читателя и редактора — русскоязычная поэзия уже перешла границу, отделяющую творчество натуральное (даю примерное определение) от творчества техногенного. За этой границей уже невозможно разделить, какие стихи написаны машиной, а какие — человеком. Можно (и справедливо, сама в этом духе) посетовать на оскудение натурального творчества. Вчитываясь в новых поэтов, становится понятно, что грозная иллюзия поглощения человека машинами не столь прочная, как казалось. Машина, вроде бы вобравшая человека, очеловечивается. Она рефлексирует, взаимодействует с разными уровнями памяти, она болеет, наконец. Она — молодая женщина, сестра, мать: то есть, машина!
*
проектор жизни
подключен через USB
не родившийся ребёнок
ищет родителей
разрастается до взрыва смыслов
сотен маленьких мы
Екатерине Деришевой удалось очень скупыми и эффективными средствами изобразить оживающий механизм. Язык этой поэзии — высшей очистки. Он стерилен, но при этом обладает уникальным ДНК. И в этом драма. О великой актрисе Руфине Нифонтовой рассказывали: ей не нужно было ничего делать, ничего говорить. Уже своим появлением на сцене она вносила конфликт. При чтении стихов Екатерины Деришевой возникает чувство: стихотворение еще не прочитано, а его действие уже ощутимо.
Премьерный подбор Екатерины Деришевой На Середине Мира очень важен. Это и дружественный жест, очень решительный, и опыт новейшей школы поэтов, живущих на Украине, пишущих по-русски. Но есть и третий, не менее важный аспект этой публикации: опыт очеловечивающейся машины. На мой глаз — читателя и редактора — русскоязычная поэзия уже перешла границу, отделяющую творчество натуральное (даю примерное определение) от творчества техногенного. За этой границей уже невозможно разделить, какие стихи написаны машиной, а какие — человеком. Можно (и справедливо, сама в этом духе) посетовать на оскудение натурального творчества. Вчитываясь в новых поэтов, становится понятно, что грозная иллюзия поглощения человека машинами не столь прочная, как казалось. Машина, вроде бы вобравшая человека, очеловечивается. Она рефлексирует, взаимодействует с разными уровнями памяти, она болеет, наконец. Она — молодая женщина, сестра, мать: то есть, машина!
*
проектор жизни
подключен через USB
не родившийся ребёнок
ищет родителей
разрастается до взрыва смыслов
сотен маленьких мы
Екатерине Деришевой удалось очень скупыми и эффективными средствами изобразить оживающий механизм. Язык этой поэзии — высшей очистки. Он стерилен, но при этом обладает уникальным ДНК. И в этом драма. О великой актрисе Руфине Нифонтовой рассказывали: ей не нужно было ничего делать, ничего говорить. Уже своим появлением на сцене она вносила конфликт. При чтении стихов Екатерины Деришевой возникает чувство: стихотворение еще не прочитано, а его действие уже ощутимо.
без числа
Поэзия Николая Василева вобрала как губка самый разнообразный поэтический опыт. И все же это очень строгая поэзия. Строгая эклектика. В рамках этой эклектики - лоскутной, ветошной и чрезвычайно дорогой (и по деньгам, и по значению) поэт может почти все. Однако вопрос в том, насколько важным будет этот опыт в дальнейшем. Попытка сочетать несочетаемое сама по себе внушает уважение, но важны и ее результаты. Автору нельзя отказать в смелости поставить себя выше результатов и полностью отдаться процессу. Когда читаешь эти стихи, они словно бы пишутся перед глазами и на глазах.
Инструменты автора напоминают о ранней неподцензурной поэзии СССР - Станислав Красовицкий, например. Но сравнивать не рискнула бы. Упоминание Станислава Красовицкого, поэта, неудобного во всех смыслах, дано лишь с целью поставить небольшой ориентир, чтобы лучше показать направление рассказа.
Этим стихам не нужно позиционировать свою исключительность. Они выросли из трудного хаоса отечественной жизни, начавшегося еще в эпоху позднего СССР, в глубине и по краям отечества существующего до сей поры. "Провинциальность" этих стихов - не свойство, а метод, инструмент. Как пляшущие пьяный танец прописные и строчные буквы, метафоры, напоминающие соединенную на коленке почти прогоревшую проводку общественного здания- вероятно, школы. Сумрачная, но грозная жизнь - грубоватая, наступательная - идет из каждой строчки.
Эта поэзия несомненно новая, она стремится к увеличению плотности набранного ею и очень разного опыта, сведения его, как нескольких записанных партий, в единое звучание с электронной точностью, что на глаз читателя предыдущего поколения - раздрай и сумбур. Лучшее в этих стихах - звуки уличной филармонии, идущие рикошетом от жизни и смерти, как от стен стоящих напротив друг друга домов.
Поэзия Николая Василева вобрала как губка самый разнообразный поэтический опыт. И все же это очень строгая поэзия. Строгая эклектика. В рамках этой эклектики - лоскутной, ветошной и чрезвычайно дорогой (и по деньгам, и по значению) поэт может почти все. Однако вопрос в том, насколько важным будет этот опыт в дальнейшем. Попытка сочетать несочетаемое сама по себе внушает уважение, но важны и ее результаты. Автору нельзя отказать в смелости поставить себя выше результатов и полностью отдаться процессу. Когда читаешь эти стихи, они словно бы пишутся перед глазами и на глазах.
Инструменты автора напоминают о ранней неподцензурной поэзии СССР - Станислав Красовицкий, например. Но сравнивать не рискнула бы. Упоминание Станислава Красовицкого, поэта, неудобного во всех смыслах, дано лишь с целью поставить небольшой ориентир, чтобы лучше показать направление рассказа.
Этим стихам не нужно позиционировать свою исключительность. Они выросли из трудного хаоса отечественной жизни, начавшегося еще в эпоху позднего СССР, в глубине и по краям отечества существующего до сей поры. "Провинциальность" этих стихов - не свойство, а метод, инструмент. Как пляшущие пьяный танец прописные и строчные буквы, метафоры, напоминающие соединенную на коленке почти прогоревшую проводку общественного здания- вероятно, школы. Сумрачная, но грозная жизнь - грубоватая, наступательная - идет из каждой строчки.
Эта поэзия несомненно новая, она стремится к увеличению плотности набранного ею и очень разного опыта, сведения его, как нескольких записанных партий, в единое звучание с электронной точностью, что на глаз читателя предыдущего поколения - раздрай и сумбур. Лучшее в этих стихах - звуки уличной филармонии, идущие рикошетом от жизни и смерти, как от стен стоящих напротив друг друга домов.
без числа
Ростислав Амелин выступил не только как автор стихов, но и эссеист. Сжатый, резкий текст точно обрисовывает видение поэзии сегодня (глазами автора): место творчества в техногенном мире, формы и степени известности, условности политических и эстетических градаций. Мне как публикатору интересно и эссе, и стихи.
В стихах Ростислав Амелин смело погружается в себя, так, что это "я" расширяется до размеров космоса, но в этом космосе вдруг оказываются явления и предметы, ему изначально не принадлежащие - элементы хаоса, пятна "ничто". Симпатия к поэзии Блейка многое объясняет: это поэзия глаз и ушей, живущих отдельной профетической жизнью. Впрочем, Блейк в этой поэзии не более важный гость, чем славянские эпические мотивы, причудливо сплетенные с советско-еврейскими, что так хорошо передано в лирической балладе "Дача", напоминающей то былину, то поэмы времен гражданской войны, то поэмы Заболоцкого.
В стихах Ростислава Амелина четко нельзя выделить какое-либо основное направление. Они в высшей степени тенденциозны - они претендуют на абсолютную аутентичность. Возможно, это недостаток, но поэзия любит изъяны и лакуны, недоговоренности. Ценно то, что автор выработал свой собственный язык - совокупность сигналов, состоящих из звуков из слов. Он посылает эти сигналы, исследуя пространство, сигналы порой возвращаются.
Каждое стихотворение в "Человеке в яблоневом саду" - смерч из слов. Оно может быть высоким и долгим, а может быть сжатым и мощным.
Ростислав Амелин выступил не только как автор стихов, но и эссеист. Сжатый, резкий текст точно обрисовывает видение поэзии сегодня (глазами автора): место творчества в техногенном мире, формы и степени известности, условности политических и эстетических градаций. Мне как публикатору интересно и эссе, и стихи.
В стихах Ростислав Амелин смело погружается в себя, так, что это "я" расширяется до размеров космоса, но в этом космосе вдруг оказываются явления и предметы, ему изначально не принадлежащие - элементы хаоса, пятна "ничто". Симпатия к поэзии Блейка многое объясняет: это поэзия глаз и ушей, живущих отдельной профетической жизнью. Впрочем, Блейк в этой поэзии не более важный гость, чем славянские эпические мотивы, причудливо сплетенные с советско-еврейскими, что так хорошо передано в лирической балладе "Дача", напоминающей то былину, то поэмы времен гражданской войны, то поэмы Заболоцкого.
В стихах Ростислава Амелина четко нельзя выделить какое-либо основное направление. Они в высшей степени тенденциозны - они претендуют на абсолютную аутентичность. Возможно, это недостаток, но поэзия любит изъяны и лакуны, недоговоренности. Ценно то, что автор выработал свой собственный язык - совокупность сигналов, состоящих из звуков из слов. Он посылает эти сигналы, исследуя пространство, сигналы порой возвращаются.
Каждое стихотворение в "Человеке в яблоневом саду" - смерч из слов. Оно может быть высоким и долгим, а может быть сжатым и мощным.
без числа
Поэзия Марии Мельниковой женственная, утонченная - но и трезвенно-резкая. Это поэзия-денди, лишенная неопрятной грубости, ненужного позиционирования, плохо понятой политичности и всего, что мешает читать великолепные стихи. Это поэзия-феминистка, в изначальном понимании. Это даже стендпойнт феминизм - мир, смотрящий женскими глазами. Ему не обязательно нарываться на скандал с полицией по поводу зарплаты, но он раскрывает читателю, например, цветение черепа или перемену настроения сытого кота.
Мария Мельникова настолько легка и мастеровита в слове, что порой мне кажется: ей немного стыдно за знание родного языка. И тогда начинается оригинальное интонационное хулиганство. "Из-под кожи/ моей ей что-то отвечает" - да это просто издевательство над читателем! Мягко-ироничное "ей-ей" становится самостоятельной величиной, запоминается, как фраза из любимого в детстве мультфильма.
Мир этих стихов невероятно трудоемкий, но он становится в один миг невесомым. В какой миг - предугадать нельзя. Грядущая невесомость сквозит в каждом слове и придает линиям стихотворений - их рифмам, смыслам, разбивке - абсурдистский, но невероятно изящный очерк.
Публикация премьерная, и это очень ценная премьера.
Поэзия Марии Мельниковой женственная, утонченная - но и трезвенно-резкая. Это поэзия-денди, лишенная неопрятной грубости, ненужного позиционирования, плохо понятой политичности и всего, что мешает читать великолепные стихи. Это поэзия-феминистка, в изначальном понимании. Это даже стендпойнт феминизм - мир, смотрящий женскими глазами. Ему не обязательно нарываться на скандал с полицией по поводу зарплаты, но он раскрывает читателю, например, цветение черепа или перемену настроения сытого кота.
Мария Мельникова настолько легка и мастеровита в слове, что порой мне кажется: ей немного стыдно за знание родного языка. И тогда начинается оригинальное интонационное хулиганство. "Из-под кожи/ моей ей что-то отвечает" - да это просто издевательство над читателем! Мягко-ироничное "ей-ей" становится самостоятельной величиной, запоминается, как фраза из любимого в детстве мультфильма.
Мир этих стихов невероятно трудоемкий, но он становится в один миг невесомым. В какой миг - предугадать нельзя. Грядущая невесомость сквозит в каждом слове и придает линиям стихотворений - их рифмам, смыслам, разбивке - абсурдистский, но невероятно изящный очерк.
Публикация премьерная, и это очень ценная премьера.
без числа
Андрей Макаров подслушивает, а затем воспроизводит одним из своих многочисленных поэтических инструментов самое сердце звука. Удивительно, это многоэтажное, мерцающее и сияющее косноязычие - лирично и просто. Андрей Макаров идет от смысла звука. Он разворачивает звук до стихотворения. И множество слов, скрывавшихся в звуке, получают - каждое - свободное личное пространство.
Стихи дерзкие и на первый взгляд даже агрессивные. Отнюдь. В них есть широта и глубина, а еще - уникальное добродушное смехачество, от которого они кажутся почти роскошными. Я люблю аутентичность. Здесь ее много и она хороша в любой теме, даже в моментах самоиронии:
Чудище, ей!
Щуришься всей
шустрой напастью?
Настасью отчасти
Филипповну в живых то оставь.
Свидригайлов да Родя не один ведь из ста.
Слышь, чудище,
а я вот люблю еще
что б топорик на петельку, да у пляс,
...
Сложность этого уникального поэтического опыта - именно опыта, потому что многое кажется еще не раскрытым, еще бутонами - в том, что одновременно звуки техногенные и архаичные. Современная музыка намного более удачлива в сочетании этих моментов, чем поэзия. И это еще один повод почитать стихи Андрея Макарова. Возможно, полного раскрытия не будет, это будет печально. Но эта небольшая вторая подборка идет очень высоко в рейтинге моих симпатий.
Андрей Макаров подслушивает, а затем воспроизводит одним из своих многочисленных поэтических инструментов самое сердце звука. Удивительно, это многоэтажное, мерцающее и сияющее косноязычие - лирично и просто. Андрей Макаров идет от смысла звука. Он разворачивает звук до стихотворения. И множество слов, скрывавшихся в звуке, получают - каждое - свободное личное пространство.
Стихи дерзкие и на первый взгляд даже агрессивные. Отнюдь. В них есть широта и глубина, а еще - уникальное добродушное смехачество, от которого они кажутся почти роскошными. Я люблю аутентичность. Здесь ее много и она хороша в любой теме, даже в моментах самоиронии:
Чудище, ей!
Щуришься всей
шустрой напастью?
Настасью отчасти
Филипповну в живых то оставь.
Свидригайлов да Родя не один ведь из ста.
Слышь, чудище,
а я вот люблю еще
что б топорик на петельку, да у пляс,
...
Сложность этого уникального поэтического опыта - именно опыта, потому что многое кажется еще не раскрытым, еще бутонами - в том, что одновременно звуки техногенные и архаичные. Современная музыка намного более удачлива в сочетании этих моментов, чем поэзия. И это еще один повод почитать стихи Андрея Макарова. Возможно, полного раскрытия не будет, это будет печально. Но эта небольшая вторая подборка идет очень высоко в рейтинге моих симпатий.
без числа
литературное
У милейших авторов, которых читаю, есть два момента, которые мне неприятны как поэту. Первый - пышный разветвленный образ, суперметафора. Это вытягивание ушей, а не создание или описание сущности. Сущностям не нужно, чтобы их описывали или называли. Сущностям нужно поле действия, соответственно - глотка поэта. Суперметафора не ведет наверх, к так называемому великому молчанию и говорению с помощью этого молчания. Она наоборот затыкает глотку поэта.
Второй момент - это небольшая фантазия на уровне соседних слов. Что-то типа косой дрожи или коленчатого дождя. Чаще всего это иллюстрация популярной бездарности.
Эти два момента возможно единственное, что осталось от кокаиновой смелости серебряного века. Но они невероятно хорошо употребляются. Для меня сейчас есть неуловимая, чистая подлинная прелесть в сухих потрескивающих инфинитивах и непоэтических словах, помещенных в лирическую ванночку. Скрипки в ванной. Что может быть лучше.
литературное
У милейших авторов, которых читаю, есть два момента, которые мне неприятны как поэту. Первый - пышный разветвленный образ, суперметафора. Это вытягивание ушей, а не создание или описание сущности. Сущностям не нужно, чтобы их описывали или называли. Сущностям нужно поле действия, соответственно - глотка поэта. Суперметафора не ведет наверх, к так называемому великому молчанию и говорению с помощью этого молчания. Она наоборот затыкает глотку поэта.
Второй момент - это небольшая фантазия на уровне соседних слов. Что-то типа косой дрожи или коленчатого дождя. Чаще всего это иллюстрация популярной бездарности.
Эти два момента возможно единственное, что осталось от кокаиновой смелости серебряного века. Но они невероятно хорошо употребляются. Для меня сейчас есть неуловимая, чистая подлинная прелесть в сухих потрескивающих инфинитивах и непоэтических словах, помещенных в лирическую ванночку. Скрипки в ванной. Что может быть лучше.
без числа
литературное
Нынешнее мое существование как действующего и довольно активного автора - высшей пробы акционизм. Не верю в то, что лет через пятнадцать будет сохранен хотя бы тот литературно-критический корпус, который есть сейчас. По-своему это хорошо - очистка некротических тканей. Но ни поэзии, ни литературы, ни критики в том виде, в котором ее пытаются сохранить сейчас, не будет.
Неверие это проистекает не из страха или недостатка внимания. Литературно вполне сыта, и даже хочется большего. Однако обманывать себя не след. Могу принять путаницу в поисках нового, но не могу считать самоуничтожающееся нечто традиционной культурой. Именно сейчас. Дело не в поэтах золотого и серебряного века и не в советской культуре. А в некрасивом отчаянии, с которым несчастные люди, имеющие худой и бедный филологический багажик, держатся за жизнь. Не люблю некрасивого. Действительно опытных в литературе людей уже нет, есть либо бывшие звезды, замутненные конформизмом, либо сумасшедшие, рвение которых скоро проходит.
Память уходит намного скорее, чем кажется. И уходит она потому, что в нас разочаровались. Теперь нужно создавать, чтобы хоть что-то осталось. Мое зрение не безгранично. Но есть сомнение, что пропустила некую звезду, которая явит всему миру прелестный свет русской поэзии.
Что касается позднесоветcкой культуры, то она скучна и грязна. Те кто ей занимается, могут поиграть в благородство ассенизаторов.
литературное
Нынешнее мое существование как действующего и довольно активного автора - высшей пробы акционизм. Не верю в то, что лет через пятнадцать будет сохранен хотя бы тот литературно-критический корпус, который есть сейчас. По-своему это хорошо - очистка некротических тканей. Но ни поэзии, ни литературы, ни критики в том виде, в котором ее пытаются сохранить сейчас, не будет.
Неверие это проистекает не из страха или недостатка внимания. Литературно вполне сыта, и даже хочется большего. Однако обманывать себя не след. Могу принять путаницу в поисках нового, но не могу считать самоуничтожающееся нечто традиционной культурой. Именно сейчас. Дело не в поэтах золотого и серебряного века и не в советской культуре. А в некрасивом отчаянии, с которым несчастные люди, имеющие худой и бедный филологический багажик, держатся за жизнь. Не люблю некрасивого. Действительно опытных в литературе людей уже нет, есть либо бывшие звезды, замутненные конформизмом, либо сумасшедшие, рвение которых скоро проходит.
Память уходит намного скорее, чем кажется. И уходит она потому, что в нас разочаровались. Теперь нужно создавать, чтобы хоть что-то осталось. Мое зрение не безгранично. Но есть сомнение, что пропустила некую звезду, которая явит всему миру прелестный свет русской поэзии.
Что касается позднесоветcкой культуры, то она скучна и грязна. Те кто ей занимается, могут поиграть в благородство ассенизаторов.
без числа
Стихотворение, созданное в инфинитиве: желать, мочь, кушать, бежать, ронять - вещь очень вкусная и привлекательная. Сложная и нежная. Инфинитив раскроет массу нечаянных чувств, и сделает это доверчиво и нежно.
Стихотворение, созданное в инфинитиве: желать, мочь, кушать, бежать, ронять - вещь очень вкусная и привлекательная. Сложная и нежная. Инфинитив раскроет массу нечаянных чувств, и сделает это доверчиво и нежно.
без числа
Вижу стихотворение - именно вижу! - как хор. Небольшой, на первый взгляд - случайно собравшийся. По мере разворота мелодии (которая похожа то на струю дыма, то на пламя) каждый из членов хора ведет. Чудо возникает там, где казалось бы два голоса или две тональности не могут рифмоваться. Но они рифмуются, перетекают друг в друга и раскрывают новое пространство звуков и образов, а в это согласие вливаются остальные, но возникает вожатый и его соло формирует всю пьесу. Буквальной рифмы (или не буквальной, но четко-смысловой, вино-одно) не нужно. Но когда она есть, то звучание более узнаваемо, хотя мелодия новая. Все это описания жестов поющих, движений их лиц и ртов. При этом звук может быть выключен.
Вижу стихотворение - именно вижу! - как хор. Небольшой, на первый взгляд - случайно собравшийся. По мере разворота мелодии (которая похожа то на струю дыма, то на пламя) каждый из членов хора ведет. Чудо возникает там, где казалось бы два голоса или две тональности не могут рифмоваться. Но они рифмуются, перетекают друг в друга и раскрывают новое пространство звуков и образов, а в это согласие вливаются остальные, но возникает вожатый и его соло формирует всю пьесу. Буквальной рифмы (или не буквальной, но четко-смысловой, вино-одно) не нужно. Но когда она есть, то звучание более узнаваемо, хотя мелодия новая. Все это описания жестов поющих, движений их лиц и ртов. При этом звук может быть выключен.
без числа
Границы по возрасту очень важны для меня. Я эйджистка, и законченная. Это не значит, что презираю людей, которые младше или старше меня. Или желаю уничтожить тех, кто старше или младше. Но порой в сознании возникает картина, в которой белыми листами зияют некоторые возрастные лакуны. Но увы, прекрасно понимаю, что уничтожение возрастной страты жизнь человека не изменит. Метастазы каждого возраста прорастут в потомков. Дети войны боялись остаться без вещей и пищи. Мои ровесники боятся остаться без свободы, о которой они мало что знают на самом деле. Понятия не сравнимые, но человеческий механизм один. Человеку ведь, что свобода, что импортное мыло - все проявления его дееспособности, которую, увы, нужно утверждать. Сама я никогда так не жила, но до сих могу произвести впечатление человек последовательного и деятельного. И это во мне самое худшее, что у меня от моего возраста.
Границы по возрасту очень важны для меня. Я эйджистка, и законченная. Это не значит, что презираю людей, которые младше или старше меня. Или желаю уничтожить тех, кто старше или младше. Но порой в сознании возникает картина, в которой белыми листами зияют некоторые возрастные лакуны. Но увы, прекрасно понимаю, что уничтожение возрастной страты жизнь человека не изменит. Метастазы каждого возраста прорастут в потомков. Дети войны боялись остаться без вещей и пищи. Мои ровесники боятся остаться без свободы, о которой они мало что знают на самом деле. Понятия не сравнимые, но человеческий механизм один. Человеку ведь, что свобода, что импортное мыло - все проявления его дееспособности, которую, увы, нужно утверждать. Сама я никогда так не жила, но до сих могу произвести впечатление человек последовательного и деятельного. И это во мне самое худшее, что у меня от моего возраста.
без числа
Границы по возрасту очень важны для меня. Я эйджистка, и законченная. Это не значит, что
Границы по возрасту очень важны для меня. Я эйджистка, и законченная. Это не значит, что
без числа
В очередной раз встает вопрос о том, смогу ли вести сайт. Некогда для меня это было активное и живое пространство. Впрочем, оно такое и есть. Но случилась авария - сгорела верстка, и восстанавливаться тяжело.
А пока что авторы осеннего номера: Ростислав Амелин, Андрей Макаров, Николай Васильев, Мария Мельникова, Валерия Исмиева.
В очередной раз встает вопрос о том, смогу ли вести сайт. Некогда для меня это было активное и живое пространство. Впрочем, оно такое и есть. Но случилась авария - сгорела верстка, и восстанавливаться тяжело.
А пока что авторы осеннего номера: Ростислав Амелин, Андрей Макаров, Николай Васильев, Мария Мельникова, Валерия Исмиева.
без числа
О стихотворениях Сергея Ивкина "Щебень и щебет"
Третья публикация Сергея Ивкина "На Середине Мира" показывает изменившийся характер поэтики - здесь гораздо более резкие черты. У этих стихотворений совершенно новый облик и интонация, как если бы дети переродились, изменив внешность, язык, но при этом остались детьми. Критик Людмила Вязмитинова, опираясь на исследования исторического авангарда и пост-авангарда, проведенные поэтом Сергеем Бирюковым, осторожно вводит в свои высказывания о поэзии термин "сумма технологий". К "Щебню и щебету" этот термин вполне применим, начиная с названия. Здесь есть риск впасть в безвкусицу, в невнятный немелодичный лепет. Это в исконном смысле слова "странные" стихотворения - они как бы оплавлены и продолжают плавиться. Грамматика, лексика очень подвижны, автор играет ими по-видимому без правил. Но если задаться целью и провести вдумчивый анализ хотя бы одного стихотворения, то можно увидеть, как автор кропотливо соединяет, подобно хирургу, разные ткани. Порой пересаживает имплантат, где он нужен.
Читая именно такие стихи, понимаешь в бОльшем объеме, насколько глубока и полна русская поэтическая традиция (как бы ни странно в моем сообщении слышать такое словосочетание).
«Заказали на три дня квартиру.
Обещали не сожрать друг друга».
Я себя всё чаще дезертиром
ощущаю, за границей круга.
На полях кампании сердечной
валентинок свист, шрапнель букетов.
Ars Amandi изучал, конечно.
Ничего не упрощает это:
я забыть жену четыре года
не могу, какие тут этюды.
Это произвольно взятый фрагмент из стихотворения "В чебуречной", в котором можно найти следы позднесоветской поэзии - быт, подавленность, уход в себя, переживание глубин без дна. Но что такое для меня, например, позднесоветская поэзия? Это и Арсений Тарковский, и Глеб Горбовский, и конечно - неофициальная культура, связанная с официальной, как бы ни пытались их разделить.
Сергей Ивкин в поэзии удивительно графичен. Это очень музыкальная графика. Музыкальность ее не выразима звуками. Такие наглядные, подвижные - "странные" - стихотворения может писать только автор, владеющий и изо, и музыкой. Обычно я с недоверием отношусь к творчеству людей рисующих. Здесь - одно из исключений.
О стихотворениях Сергея Ивкина "Щебень и щебет"
Третья публикация Сергея Ивкина "На Середине Мира" показывает изменившийся характер поэтики - здесь гораздо более резкие черты. У этих стихотворений совершенно новый облик и интонация, как если бы дети переродились, изменив внешность, язык, но при этом остались детьми. Критик Людмила Вязмитинова, опираясь на исследования исторического авангарда и пост-авангарда, проведенные поэтом Сергеем Бирюковым, осторожно вводит в свои высказывания о поэзии термин "сумма технологий". К "Щебню и щебету" этот термин вполне применим, начиная с названия. Здесь есть риск впасть в безвкусицу, в невнятный немелодичный лепет. Это в исконном смысле слова "странные" стихотворения - они как бы оплавлены и продолжают плавиться. Грамматика, лексика очень подвижны, автор играет ими по-видимому без правил. Но если задаться целью и провести вдумчивый анализ хотя бы одного стихотворения, то можно увидеть, как автор кропотливо соединяет, подобно хирургу, разные ткани. Порой пересаживает имплантат, где он нужен.
Читая именно такие стихи, понимаешь в бОльшем объеме, насколько глубока и полна русская поэтическая традиция (как бы ни странно в моем сообщении слышать такое словосочетание).
«Заказали на три дня квартиру.
Обещали не сожрать друг друга».
Я себя всё чаще дезертиром
ощущаю, за границей круга.
На полях кампании сердечной
валентинок свист, шрапнель букетов.
Ars Amandi изучал, конечно.
Ничего не упрощает это:
я забыть жену четыре года
не могу, какие тут этюды.
Это произвольно взятый фрагмент из стихотворения "В чебуречной", в котором можно найти следы позднесоветской поэзии - быт, подавленность, уход в себя, переживание глубин без дна. Но что такое для меня, например, позднесоветская поэзия? Это и Арсений Тарковский, и Глеб Горбовский, и конечно - неофициальная культура, связанная с официальной, как бы ни пытались их разделить.
Сергей Ивкин в поэзии удивительно графичен. Это очень музыкальная графика. Музыкальность ее не выразима звуками. Такие наглядные, подвижные - "странные" - стихотворения может писать только автор, владеющий и изо, и музыкой. Обычно я с недоверием отношусь к творчеству людей рисующих. Здесь - одно из исключений.
без числа
О стихотворениях Олега Копылова "Радостно печально"
Первая публикация "На Середине Мира" сибирского поэта - отличное прибавление в разделе "Вести". Олег Копылов несомненно авангардист. Но это не безоглядное следование идее и формам, а тонкое вслушивание в новые звуки, которых раньше не было в мире. Поэзия вообще вслушивается в звуки, это почти безликое определение - вслушивается в звуки. А когда появляется "новые", тогда возникают вопросы. Либо этот звук был в древности, и вот, через большой промежуток времени, снова возник, обновленный и узнаваемый. Либо такого звука не было в природе, и он возник - например, звук таяния ледников, которые до недавнего времени не таяли. Либо это звук человеческой работы, которой раньше не было. Олег Копылов вслушивается в два последних: звук изменения природы и новые звуки человека.
Мне очень нравится, что эти стихотворения такие небольшие, льдисто-хрустальные. Представить их густо-насыщенными не могу. Здесь происходит чудо точного косноязычия. При первом прочтении слова кажутся неуверенными, как бы мямлящими: "навес дощатый" - "навес сквозит". Но потом становится даже не по себе от того, как точно расставлены слова. Даже пробуковски звука ("навес сквозит") четко-изобразительны, харАктерны и глубоки. Особенно хорошо удается повседневность - почти монументальна, мощна, но и воздушно-легка. Снова сравнение с увиденным вдали айсбергом. То есть - слово не стремится сразу же обнажить все грани смыслов, но указывает на них, и без них оно бы на своем месте в стихотворении не появилось бы.
Когда поэт касается культурных реалий, стихи на мой глаз становятся менее интересными, что понятно - внутри так много чувства, слово переживается глубоко и сильно, а упоминание другого "айсберга" уводит слово в тень. "Сезон Сезанна", например, мне кажется трогательным "любым берлином" и "праздничным пальто", а пастельные описания "дрожания воздуха" кажутся слабее.
Улитка, изображаемая в одном из стихотворений ("скользя по буквице"), напоминает об айсберге. Стихотворения "Радостно печально" - наиболее мне близкий подход к наследию авангардистов, и - отдельно - Хлебникова, тень которого есть на этих стихах.
О стихотворениях Олега Копылова "Радостно печально"
Первая публикация "На Середине Мира" сибирского поэта - отличное прибавление в разделе "Вести". Олег Копылов несомненно авангардист. Но это не безоглядное следование идее и формам, а тонкое вслушивание в новые звуки, которых раньше не было в мире. Поэзия вообще вслушивается в звуки, это почти безликое определение - вслушивается в звуки. А когда появляется "новые", тогда возникают вопросы. Либо этот звук был в древности, и вот, через большой промежуток времени, снова возник, обновленный и узнаваемый. Либо такого звука не было в природе, и он возник - например, звук таяния ледников, которые до недавнего времени не таяли. Либо это звук человеческой работы, которой раньше не было. Олег Копылов вслушивается в два последних: звук изменения природы и новые звуки человека.
Мне очень нравится, что эти стихотворения такие небольшие, льдисто-хрустальные. Представить их густо-насыщенными не могу. Здесь происходит чудо точного косноязычия. При первом прочтении слова кажутся неуверенными, как бы мямлящими: "навес дощатый" - "навес сквозит". Но потом становится даже не по себе от того, как точно расставлены слова. Даже пробуковски звука ("навес сквозит") четко-изобразительны, харАктерны и глубоки. Особенно хорошо удается повседневность - почти монументальна, мощна, но и воздушно-легка. Снова сравнение с увиденным вдали айсбергом. То есть - слово не стремится сразу же обнажить все грани смыслов, но указывает на них, и без них оно бы на своем месте в стихотворении не появилось бы.
Когда поэт касается культурных реалий, стихи на мой глаз становятся менее интересными, что понятно - внутри так много чувства, слово переживается глубоко и сильно, а упоминание другого "айсберга" уводит слово в тень. "Сезон Сезанна", например, мне кажется трогательным "любым берлином" и "праздничным пальто", а пастельные описания "дрожания воздуха" кажутся слабее.
Улитка, изображаемая в одном из стихотворений ("скользя по буквице"), напоминает об айсберге. Стихотворения "Радостно печально" - наиболее мне близкий подход к наследию авангардистов, и - отдельно - Хлебникова, тень которого есть на этих стихах.
без числа
О стихотворениях Елены Зейферт "Точка росы".
Вторая публикация "На Середине Мира" Елены Зейферт - поэта, филолога, переводчика. Автор очень активный, яркий, окруженный вниманием читателей и критиков, существующий как бы в облаке симпатии.
Стихотворения действительно напоминают росу. Тщательный отбор, стройность композиции, прохладная - западная - ориентация (что вскрывает драматическое противоречие). "Точка росы" изысканно-лирична, однако эта лирика выворачивает саму себя наружу. Если бы существовал термин: социальная лирика, то к поэзии Елены Зейферт это определение отлично подходило бы. Поэт поднимает в ладонях (влажных от росы волнения) самые тонкие, самые интимные моменты жизни: вспышка чувственности, импульс взаимопонимания, мгновенное охлаждение, до отчаяния, новая вспышка. Но в каждой капле - отражение общечеловеческих процессов. Можно сказать, это все человечество вместе с поэтом переживает то, что он вложил в стихотворение. Отношения с близким и давно знакомым человеком вступают в новую фазу. Ребенок открывает для себя новую дверь мира, что мать переживает очень остро.
В этой поэзии есть подлинность человеческой мистики. Которая для меня является альтернативой густой метафизике семидесятых - девяностых годов, туманной и несущей в себе безысходность - "безвременье, пиши хоть наобум". Елена Зейферт берет непривычную ноту - высокую и резкую. Почти эксгибиционистскую, себя разоблачающую. Поэт достигает частот, способных заставить поколебаться монолит "безвременья".
"Точка росы" состоит в основном из свободного стиха. Последние два фрагмента "Арбат" и "этот долгий весенний золотой день" можно назвать - в духе Монмартра конца девятнадцатого века. Легкости рифмованных стихов в "Точке росы" мне не хватает, но таков был выбор автора. Фокус здесь на человеке, сквозь которого идет все человечество, и потому его контуры не четкие. Яркая, но и прозрачно-ясная работа.
О стихотворениях Елены Зейферт "Точка росы".
Вторая публикация "На Середине Мира" Елены Зейферт - поэта, филолога, переводчика. Автор очень активный, яркий, окруженный вниманием читателей и критиков, существующий как бы в облаке симпатии.
Стихотворения действительно напоминают росу. Тщательный отбор, стройность композиции, прохладная - западная - ориентация (что вскрывает драматическое противоречие). "Точка росы" изысканно-лирична, однако эта лирика выворачивает саму себя наружу. Если бы существовал термин: социальная лирика, то к поэзии Елены Зейферт это определение отлично подходило бы. Поэт поднимает в ладонях (влажных от росы волнения) самые тонкие, самые интимные моменты жизни: вспышка чувственности, импульс взаимопонимания, мгновенное охлаждение, до отчаяния, новая вспышка. Но в каждой капле - отражение общечеловеческих процессов. Можно сказать, это все человечество вместе с поэтом переживает то, что он вложил в стихотворение. Отношения с близким и давно знакомым человеком вступают в новую фазу. Ребенок открывает для себя новую дверь мира, что мать переживает очень остро.
В этой поэзии есть подлинность человеческой мистики. Которая для меня является альтернативой густой метафизике семидесятых - девяностых годов, туманной и несущей в себе безысходность - "безвременье, пиши хоть наобум". Елена Зейферт берет непривычную ноту - высокую и резкую. Почти эксгибиционистскую, себя разоблачающую. Поэт достигает частот, способных заставить поколебаться монолит "безвременья".
"Точка росы" состоит в основном из свободного стиха. Последние два фрагмента "Арбат" и "этот долгий весенний золотой день" можно назвать - в духе Монмартра конца девятнадцатого века. Легкости рифмованных стихов в "Точке росы" мне не хватает, но таков был выбор автора. Фокус здесь на человеке, сквозь которого идет все человечество, и потому его контуры не четкие. Яркая, но и прозрачно-ясная работа.
без числа
О стихотворениях Игоря Караулова
Эта премьерная публикация отличается от других, и можно сказать — от всего, что на сайте опубликовано. Игорь Караулов пишет в высшей степени модернистские стихи — одновременно простые и витиеватые, с яркими, запоминающимися тропами и причудливыми метафорами (здесь хотелось бы сказать — параметафорами, но такого определения пока нет). Стихотворения, решенные в силлаботонике — несомненно, "новая силлаботоника", разительно отличающаяся от той, что знакома по двадцатому столетию; "новая" потому, что в ней учитывается опыт авангарда начала двадцатого столетия и опыт поставангардисткий (уже середины двадцатого века), а что важнее — этот опыт не воспринимается как чужой или параллельный силлаботоническому, а как опыт родственный. В свободном стихе мне очевидна ориентированность на немецкий экспрессионизм и французский сюрреализм. И менее очевидна ориентированность на очень популярную сейчас англоязычную поэзию. Можно сказать, что Игорь Караулов — поэт континентальный, в широком понимании этого слова. Это и эстетика, и структуры языка, и речевые элементы, и конечно этика, о которой без эстетики представления не составить.
Вкус современника жертвует оттенками переживаний ради прикольных персонажей. Персонажей в небольшом избранном "Играем Гамлета" достаточно. Они активны, подвижны и кажутся живыми — как, например, компьютер Матиас, который переживает глубже и сильнее человека. В этом внимании к персонажам вижу "квестовость" — элементы путешествия с приключениями. У квеста есть сценарий, как у романа. Есть главные и второстепенные герои. Есть отличающие его от других квестов стиль и интонации. Стихотворения Игоря Караулова — мини-квесты, мини-романы. А вот здесь - внимание на то, как все это решено - чистым, холодноватым, осторожным и довольно скупым языком.
***
гомосексуализм
превратился в бюрократизм
на каждого завели табель
по этой части
с отрочества
надо отчитываться
отмечаться
где кому сколько чего
подставил
щёку? правую? левую?
не годится
нас интересуют
исключительно ягодицы
через месяц было бы вам неглупо
доложить о посещении гей-клуба
транс-тибидох-фестиваля
вебинара “культура квира
за дело мира"
но без этих дурацких рифм
тоже мне
"деды рифмовали"
О стихотворениях Игоря Караулова
Эта премьерная публикация отличается от других, и можно сказать — от всего, что на сайте опубликовано. Игорь Караулов пишет в высшей степени модернистские стихи — одновременно простые и витиеватые, с яркими, запоминающимися тропами и причудливыми метафорами (здесь хотелось бы сказать — параметафорами, но такого определения пока нет). Стихотворения, решенные в силлаботонике — несомненно, "новая силлаботоника", разительно отличающаяся от той, что знакома по двадцатому столетию; "новая" потому, что в ней учитывается опыт авангарда начала двадцатого столетия и опыт поставангардисткий (уже середины двадцатого века), а что важнее — этот опыт не воспринимается как чужой или параллельный силлаботоническому, а как опыт родственный. В свободном стихе мне очевидна ориентированность на немецкий экспрессионизм и французский сюрреализм. И менее очевидна ориентированность на очень популярную сейчас англоязычную поэзию. Можно сказать, что Игорь Караулов — поэт континентальный, в широком понимании этого слова. Это и эстетика, и структуры языка, и речевые элементы, и конечно этика, о которой без эстетики представления не составить.
Вкус современника жертвует оттенками переживаний ради прикольных персонажей. Персонажей в небольшом избранном "Играем Гамлета" достаточно. Они активны, подвижны и кажутся живыми — как, например, компьютер Матиас, который переживает глубже и сильнее человека. В этом внимании к персонажам вижу "квестовость" — элементы путешествия с приключениями. У квеста есть сценарий, как у романа. Есть главные и второстепенные герои. Есть отличающие его от других квестов стиль и интонации. Стихотворения Игоря Караулова — мини-квесты, мини-романы. А вот здесь - внимание на то, как все это решено - чистым, холодноватым, осторожным и довольно скупым языком.
***
гомосексуализм
превратился в бюрократизм
на каждого завели табель
по этой части
с отрочества
надо отчитываться
отмечаться
где кому сколько чего
подставил
щёку? правую? левую?
не годится
нас интересуют
исключительно ягодицы
через месяц было бы вам неглупо
доложить о посещении гей-клуба
транс-тибидох-фестиваля
вебинара “культура квира
за дело мира"
но без этих дурацких рифм
тоже мне
"деды рифмовали"
без числа
Первая запись второй половины 2017.
Об "Императоре подсознания" Андрея Полонского.
Андрей Полонский в поэзии обнаруживает тягу сразу к двум полюсам: традиционный, даже классицистический, что видно из стихотворений, опубликованных "На Середине Мира", "Кастоправде" и нескольких журналах. Но в этих же стихотворениях есть тяга другого рода: к мультинасыщенности, к игровым текстам. Это ультрасовременные стихи, с классическим ядром, которое проигнорировать не получится. При чтении первое чувство — сложное, скорее возмущенное: так нельзя! В поэзии же "так нельзя" — повод к дальнейшему развитию.
Эта подборка — поэтическое путешествие к Императору подсознания. По мере приближения возникают все более сложные вопросы: религия, секс, социальный статус. Все это добро гибельно для поэзии, хотя отрицать нельзя, есть таланты, которые умеют дать им новый звук. Полонский ни на чей опыт особенно не ориентируется, однако чувствуется, что двадцатый век здесь довольно полный. "Император подсознания" — лирика, довольно мощная, нашедшая крючок для того, чтобы удержать при себе философию.
Стихотворения перенасыщенные, плотно сплетенные, тесные. Но с вентиляционными отдушинами. Чередование тесноты и пауз притягивает, удерживает, заставляет возмущаться, но и читать дальше. Читатель подобен пластиковому пакету возле вентиляционной отдушины: он то прилипает, то его относит на невероятное расстояние.
Некоторые тропы и даже целые стихотворения кажутся как бы сыроватыми, незавершенными. Однако должен быть и момент, провоцирующий развитие. Если в этих стихотворениях есть недостатки, то точно нет мертвенности самодостаточности, а значит есть и жизнь, и тяга.
Воскресение Христово
в свете хайдегеровской проблематики.
Бытие там иль Сущее —
Конструкция не несущая,
Избыточное украшение
Нашего воскрешения.
С утра и до самого ужина
Сегодня мы мимо ужаса,
Насвистываем и поплевываем
На умствования бестолковые.
Пусть отправляются в задницу
Те, кто гнобят и дразнятся
Отсутствием всего и всякого,
Иосифа и Иакова,
Шекспира, Гомера, Плотина
И самых нас, что едино.
Первая запись второй половины 2017.
Об "Императоре подсознания" Андрея Полонского.
Андрей Полонский в поэзии обнаруживает тягу сразу к двум полюсам: традиционный, даже классицистический, что видно из стихотворений, опубликованных "На Середине Мира", "Кастоправде" и нескольких журналах. Но в этих же стихотворениях есть тяга другого рода: к мультинасыщенности, к игровым текстам. Это ультрасовременные стихи, с классическим ядром, которое проигнорировать не получится. При чтении первое чувство — сложное, скорее возмущенное: так нельзя! В поэзии же "так нельзя" — повод к дальнейшему развитию.
Эта подборка — поэтическое путешествие к Императору подсознания. По мере приближения возникают все более сложные вопросы: религия, секс, социальный статус. Все это добро гибельно для поэзии, хотя отрицать нельзя, есть таланты, которые умеют дать им новый звук. Полонский ни на чей опыт особенно не ориентируется, однако чувствуется, что двадцатый век здесь довольно полный. "Император подсознания" — лирика, довольно мощная, нашедшая крючок для того, чтобы удержать при себе философию.
Стихотворения перенасыщенные, плотно сплетенные, тесные. Но с вентиляционными отдушинами. Чередование тесноты и пауз притягивает, удерживает, заставляет возмущаться, но и читать дальше. Читатель подобен пластиковому пакету возле вентиляционной отдушины: он то прилипает, то его относит на невероятное расстояние.
Некоторые тропы и даже целые стихотворения кажутся как бы сыроватыми, незавершенными. Однако должен быть и момент, провоцирующий развитие. Если в этих стихотворениях есть недостатки, то точно нет мертвенности самодостаточности, а значит есть и жизнь, и тяга.
Воскресение Христово
в свете хайдегеровской проблематики.
Бытие там иль Сущее —
Конструкция не несущая,
Избыточное украшение
Нашего воскрешения.
С утра и до самого ужина
Сегодня мы мимо ужаса,
Насвистываем и поплевываем
На умствования бестолковые.
Пусть отправляются в задницу
Те, кто гнобят и дразнятся
Отсутствием всего и всякого,
Иосифа и Иакова,
Шекспира, Гомера, Плотина
И самых нас, что едино.
на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва