Есть поэты, которые лишают тебя слова,    (так у меня всегда было с Бродским, чтение которого безжалостно уничтожало во мне желание писать стихи, выпалывало их как сорняки, не давало подняться «из земли» ни на миллиметр)    и есть те, которые учат говорить.

Конечно, это качество не «записано» за поэтом, оно возникает на границе, в контакте между поэтом и читателем. Я знаю множество людей, для которых именно Бродский был открытой дверью в поэзию. Но для меня он был скорее фигурой отталкивания, чем притяжения. Возможно, я с самого начала была настроена на иное, поэтому смогла всего лишь оттолкнуться. И, наверное, это движение «от» тоже помогло оказаться в той местности, которую я наконец-то опознала как «свою».

Помню, как впервые прочла «Нашедший подкову» Мандельштама. Ощущение мгновенно расширившегося пространства, залитого светом. Ощущение, что знаешь, куда теперь. Интонация античности, которая уже надломилась, истончилась, но для которой мир еще обозрим, ещё обитаем. Экстатическая радость «стояния над», возможная только в точке акме, в состоянии полноты, воплощённости и всё-таки на изломе, потому что теперь только вниз. И обязательно память, выхватывающая самое драгоценное, то, что не умрет, потому что мы успели об этом сказать.

Та же интонация, чуть менее личная, чуть более отстранённая — у Рильке. В статье «Петь — для чего?» Хайдеггер пишет о том, что Рильке (и поэзии как таковой) присуще стремление к собиранию и сбережению целого мира, к его спасению в слове, пропущенном сквозь сердце. Хайдеггер цитирует знаменитое письмо Рильке из замка Мюзо от 13 ноября 1925 года: «… наша задача — так глубоко, так страдальчески и страстно запечатлеть в себе эту преходящую, бренную землю, чтобы её суть вновь восстала в нас «незримой». Мы — пчёлы незримого. Мы неустанно собираем мёд зримого, дабы сберечь его в великом золотом улье Незримого».

Этим медом незримого полны соты «Дуинезских элегий», с их ведической всеохватностью, когда целый мир взят как «яблоко простое» с просвечивающими в нём семенами смерти и новой жизни, или «Валезианских катренов» с их недосягаемой ясностью, прозрачностью и отрешённостью.

(Опять же, заметьте пересечение между Рильке и Мандельштамом — пчела, живая и мёртвая, время, мёд бытия,

«…невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце».)

Почему я так долго говорю об этих двух поэтах, о которых и без меня сказано немало?

Потому что нет лучшего способа рассказать о главном-для-меня. Потому что именно они выманили из молчания, привели и поставили на край, откуда Земля разворачивается как платок, а в нем немного хлеба и соль.

Смотри — разлетаются веером птицы,
          и за каждой ты поспеваешь,
И где ты — теперь разобрать невозможно…

С ними мы стоим над вершинами сердца, и знаем, что значит быть всем. И ничего, что масштабы несоизмеримы, а слово Рильке или Мандельштама такой высоты, что до него не дотянешься. Разница в поэтическом росте — не повод для насупленного молчания. Есть несколько простых слов, которые кроме тебя не скажет никто. Остаётся только найти их и выдержать чистый тон, не выше и не ниже, чем нужно. Если поэзия, согласно античному определению, это ремесло, то оно должно быть именно таким.