на середине мира
алфавитный список
город золотой
СПб
Москва
новое столетие
Сначала текст.
Евгений Хорват.
МАРТОВСКИЙ ДИПТИХ
I
Лаврового венца
стаял сиявший снег.
Это опять — весна.
Полуанглийский сленг
улиц и площадей
вновь баламутит речь.
Где ее раб Фаддей,
мелкий блюститель Греч?
Ей без подобных слуг
страшно: одно из двух:
либо пристрастный слух,
либо бесстрашный звук
— а для ее господ
чернью давно сплетён
в новый венок из-под
ног выраставший тёрн.
II
Тернового венка
мертвящий ободок.
Метро ВДНХ,
как выдох сквозь платок.
Как выбраться быстрей
из недр твоих, сабвей,
толпы твоей, пестрей
словесности своей?
Языческий язык
мне страшен потому,
что я к нему привык,
что строю по нему, —
что грифелей извёл!
тетрадей изорвал!
и вот уже расцвёл
вечнозеленый лавр.
1982
*
Гармония этого диптиха держится на двух дополняющих или претворяющих друг друга принципах композиции –— зеркального параллелизма и циклического повтора с обновляющими превращениями. Зеркальность мы обнаружим, если взглянем на первые и последние слова образующих диптих стихотворений:
лаврового — терн
тернового — лавр
Налицо и цикл, проходящий от самой первой до последней строки диптиха:
Лаврового венца / стаял - - - расцвел/ вечнозеленый лавр.
Смысловой доминантой становится повторяющийся в истории процесс претворения терна в лавр, что «чернью давно сплетен». Это происходит столь же циклично, как и смена времен года, как «опять» наступившая весна. Природный цикл параллелен «историческому».
*
В первом стихотворении неназванный Пушкин (и поэт, и опекушинский ему памятник, и лермонтовский Пушкин из «Смерти поэта», увенчанный «венцом терновым» взамен «прежнего» «венка») постепенно возникает в сознании читателя, как медленно проявляющийся фотоснимок. Этот Пушкин появляется из безошибочно расставленных примет:
ФАДДЕЙ (Булгарин) – (Николай Иванович) ГРЕЧ – ЧЕРНЬ – ВЕНЕЦ.
Последнее слово – м.б., не самое очевидное, но – как кажется – безусловное, ибо как иначе объяснить первые две строки, как не представив себе стоящего на Тверском бульваре бронзового Пушкина, на голове которого «сиявший снег» смотрится «лавровым венцом»?
*
Новый параллелизм рождается из соотнесенности наречий «ОПЯТЬ» и «ВНОВЬ» в первом и втором четверостишиях: «опять весна» — повторение времени года параллельно вечному обновлению речи за счет втекающих в нее, как весенние ручьи, заимствований. Но уже не французских — как в пушкинскую пору, а современных английских
Любопытно, как построен механизм жизни речи: есть «чернь», «слуги» (литераторы средней руки) и «господа» (читай: «поэты»; но при этом неслучайно, что слово «поэт» остается фигурой умолчания, а заменяющие его «господа» даны не в единственном числе (как было бы в привычной школьной оппозиции ПОЭТ-ЧЕРНЬ) — во-первых, потому, что у речи нет одного господина, а во-вторых, потому что рисунок рифм (слуг-двух-слух-звук-господ) подсказал знакомую формулу «слуга двух господ». Оказывается, что оппозиция не бинарна: и «мелкий блюститель» речи Греч, попытавшийся ее свободное течение заковать в русло нормативной грамматики, и «раб Фаддей» — так же для этой жизни нужны (и не включены в понятие «чернь», что, к немалому нашему удовольствию, справедливо и дает дополнительный «объем» процессу), как и поэт, как и чернь, как и толпа, теперь говорящая на «полуанглийском сленге».
Речь/Язык/Словесность не образовали тут стройной структуры мира, подобной той, которую призвана передать грамматика Греча или современная филологическая наука, так же, как жестко не разделились, сосуществуя, ТОЛПА (ЧЕРНЬ)/БЛЮСТИТЕЛИ РЕЧИ И ЕЕ ГОСПОДА. Характерен лишь параллелизм этих трехчастных структур.
*
Загадочно, неоднозначно третье четверостишие первого стихотворения: почему вдруг «страшно» «ей», т.е. «речи», без «подобных» Фаддею и Гречу слуг? Ведь не поглощения же другим языком боится речь? И почему «одно из двух»:
либо пристрастный слух,
либо бесстрашный звук?
Как вообще понять эту дихотомию?
Догадываешься, как понимать, сопоставив «страшно» из первого стихотворения со «страшен» — из второго (симметрично расположившихся в третьих четверостишиях): «страшно» не речи вообще, а поэту, субъекту речи. Вот в чем заключается дихотомия: кто ты? Если «бесстрашный звук» — то поэт. Если «пристрастный слух» — то … внимающий этой речи, но не творящий ее. Поэтому и страшно — что страшно узнать о себе, что ты — не «звук». А читатель стихотворения уже не сомневается насчет автора: он из «господ» речи, он одновременно и «звук», и «слух».
«Пристрастный слух» — тот, кто живет, существует ПРИ СТРАСТЯХ, при страданиях. «Пристрастный слух» — то, чем живет чернь. «Бесстрашный звук» - — то, чем живет поэт.
*
Принцип симметрии проведен последовательно:
1. в равном числе строк стихотворений.
2. в мотиве «венца»-«венка», открывающем оба текста.
3. в появлении во вторых четверостишиях образов говорящей толпы: речь «улиц и площадей» — и толпа сабвея, что «пестрей словесности своей».
4. в зеркальности слов третьих четверостиший: «страшно», «слух», «звук», «ей» (речи) — и «языческий язык», «страшен», «строю».
5. в вырастающем «тёрне» и расцветающем «вечнозеленом лавре» последних строк обоих текстов.
6. в присутствии по одному англицизму в каждом стихотворении («сленг» и «сабвей»).
*
Движение взгляда в диптихе циклично:
— с высоты венца — вниз к улицам и площадям
— ниже — к терну «из под ног»
— еще ниже — сабвей, метро ВДНХ
— появляющееся желание «выбраться быстрей из недр» «сабвея»
— и возвращение к высоте «вечнозеленого лавра».
*
В сравнении «ВДНХ» с «выдохом сквозь платок», возникшем из фонетической игры — т.н. паронимической аттракции — развивается важнейший мотив диптиха: этот платок уже мерещится плащаницей, христианская тема усиливается в омонимичном словосочетании «языческий язык». Не говоря уже о том, что тема СТРАСТЕЙ, мученичества эксплицитно заложена в словах «венец», «терн».
*
Хочется говорить отдельно об анаграмматической красоте некоторых мест:
ТЕРН-МЕРТ-МЕТР-ТЕТР-НЕДР
ВЕНКА-ВДНХ-ВЫДОХ
*
Красота анафорических повторов, построенных на омонимичных сдвигах:
Метро ВДНХ,
как выдох сквозь платок.
Как выбраться быстрей
из недр твоих, сабвей…
и
Языческий язык
мне страшен потому,
что я к нему привык,
что строю по нему, —
что грифелей извёл!
тетрадей изорвал!
Евгений Хорват.
МАРТОВСКИЙ ДИПТИХ
I
Лаврового венца
стаял сиявший снег.
Это опять — весна.
Полуанглийский сленг
улиц и площадей
вновь баламутит речь.
Где ее раб Фаддей,
мелкий блюститель Греч?
Ей без подобных слуг
страшно: одно из двух:
либо пристрастный слух,
либо бесстрашный звук
— а для ее господ
чернью давно сплетён
в новый венок из-под
ног выраставший тёрн.
II
Тернового венка
мертвящий ободок.
Метро ВДНХ,
как выдох сквозь платок.
Как выбраться быстрей
из недр твоих, сабвей,
толпы твоей, пестрей
словесности своей?
Языческий язык
мне страшен потому,
что я к нему привык,
что строю по нему, —
что грифелей извёл!
тетрадей изорвал!
и вот уже расцвёл
вечнозеленый лавр.
1982
*
Гармония этого диптиха держится на двух дополняющих или претворяющих друг друга принципах композиции –— зеркального параллелизма и циклического повтора с обновляющими превращениями. Зеркальность мы обнаружим, если взглянем на первые и последние слова образующих диптих стихотворений:
лаврового — терн
тернового — лавр
Налицо и цикл, проходящий от самой первой до последней строки диптиха:
Лаврового венца / стаял - - - расцвел/ вечнозеленый лавр.
Смысловой доминантой становится повторяющийся в истории процесс претворения терна в лавр, что «чернью давно сплетен». Это происходит столь же циклично, как и смена времен года, как «опять» наступившая весна. Природный цикл параллелен «историческому».
*
В первом стихотворении неназванный Пушкин (и поэт, и опекушинский ему памятник, и лермонтовский Пушкин из «Смерти поэта», увенчанный «венцом терновым» взамен «прежнего» «венка») постепенно возникает в сознании читателя, как медленно проявляющийся фотоснимок. Этот Пушкин появляется из безошибочно расставленных примет:
ФАДДЕЙ (Булгарин) – (Николай Иванович) ГРЕЧ – ЧЕРНЬ – ВЕНЕЦ.
Последнее слово – м.б., не самое очевидное, но – как кажется – безусловное, ибо как иначе объяснить первые две строки, как не представив себе стоящего на Тверском бульваре бронзового Пушкина, на голове которого «сиявший снег» смотрится «лавровым венцом»?
*
Новый параллелизм рождается из соотнесенности наречий «ОПЯТЬ» и «ВНОВЬ» в первом и втором четверостишиях: «опять весна» — повторение времени года параллельно вечному обновлению речи за счет втекающих в нее, как весенние ручьи, заимствований. Но уже не французских — как в пушкинскую пору, а современных английских
Любопытно, как построен механизм жизни речи: есть «чернь», «слуги» (литераторы средней руки) и «господа» (читай: «поэты»; но при этом неслучайно, что слово «поэт» остается фигурой умолчания, а заменяющие его «господа» даны не в единственном числе (как было бы в привычной школьной оппозиции ПОЭТ-ЧЕРНЬ) — во-первых, потому, что у речи нет одного господина, а во-вторых, потому что рисунок рифм (слуг-двух-слух-звук-господ) подсказал знакомую формулу «слуга двух господ». Оказывается, что оппозиция не бинарна: и «мелкий блюститель» речи Греч, попытавшийся ее свободное течение заковать в русло нормативной грамматики, и «раб Фаддей» — так же для этой жизни нужны (и не включены в понятие «чернь», что, к немалому нашему удовольствию, справедливо и дает дополнительный «объем» процессу), как и поэт, как и чернь, как и толпа, теперь говорящая на «полуанглийском сленге».
Речь/Язык/Словесность не образовали тут стройной структуры мира, подобной той, которую призвана передать грамматика Греча или современная филологическая наука, так же, как жестко не разделились, сосуществуя, ТОЛПА (ЧЕРНЬ)/БЛЮСТИТЕЛИ РЕЧИ И ЕЕ ГОСПОДА. Характерен лишь параллелизм этих трехчастных структур.
*
Загадочно, неоднозначно третье четверостишие первого стихотворения: почему вдруг «страшно» «ей», т.е. «речи», без «подобных» Фаддею и Гречу слуг? Ведь не поглощения же другим языком боится речь? И почему «одно из двух»:
либо пристрастный слух,
либо бесстрашный звук?
Как вообще понять эту дихотомию?
Догадываешься, как понимать, сопоставив «страшно» из первого стихотворения со «страшен» — из второго (симметрично расположившихся в третьих четверостишиях): «страшно» не речи вообще, а поэту, субъекту речи. Вот в чем заключается дихотомия: кто ты? Если «бесстрашный звук» — то поэт. Если «пристрастный слух» — то … внимающий этой речи, но не творящий ее. Поэтому и страшно — что страшно узнать о себе, что ты — не «звук». А читатель стихотворения уже не сомневается насчет автора: он из «господ» речи, он одновременно и «звук», и «слух».
«Пристрастный слух» — тот, кто живет, существует ПРИ СТРАСТЯХ, при страданиях. «Пристрастный слух» — то, чем живет чернь. «Бесстрашный звук» - — то, чем живет поэт.
*
Принцип симметрии проведен последовательно:
1. в равном числе строк стихотворений.
2. в мотиве «венца»-«венка», открывающем оба текста.
3. в появлении во вторых четверостишиях образов говорящей толпы: речь «улиц и площадей» — и толпа сабвея, что «пестрей словесности своей».
4. в зеркальности слов третьих четверостиший: «страшно», «слух», «звук», «ей» (речи) — и «языческий язык», «страшен», «строю».
5. в вырастающем «тёрне» и расцветающем «вечнозеленом лавре» последних строк обоих текстов.
6. в присутствии по одному англицизму в каждом стихотворении («сленг» и «сабвей»).
*
Движение взгляда в диптихе циклично:
— с высоты венца — вниз к улицам и площадям
— ниже — к терну «из под ног»
— еще ниже — сабвей, метро ВДНХ
— появляющееся желание «выбраться быстрей из недр» «сабвея»
— и возвращение к высоте «вечнозеленого лавра».
*
В сравнении «ВДНХ» с «выдохом сквозь платок», возникшем из фонетической игры — т.н. паронимической аттракции — развивается важнейший мотив диптиха: этот платок уже мерещится плащаницей, христианская тема усиливается в омонимичном словосочетании «языческий язык». Не говоря уже о том, что тема СТРАСТЕЙ, мученичества эксплицитно заложена в словах «венец», «терн».
*
Хочется говорить отдельно об анаграмматической красоте некоторых мест:
ТЕРН-МЕРТ-МЕТР-ТЕТР-НЕДР
ВЕНКА-ВДНХ-ВЫДОХ
*
Красота анафорических повторов, построенных на омонимичных сдвигах:
Метро ВДНХ,
как выдох сквозь платок.
Как выбраться быстрей
из недр твоих, сабвей…
и
Языческий язык
мне страшен потому,
что я к нему привык,
что строю по нему, —
что грифелей извёл!
тетрадей изорвал!
на середине мира: главная
озарения
вера-надежда-любовь
Санкт-Петербург
Москва
многоточие
новое столетие
у ворот зари
