ВИКТОР КАЧАЛИН — ПРОЗРАЧНОСТЬ

Помнится, «Прозрачность» Вячеслава Иванова поначалу поразила меня больше, чем «Нежная тайна». Но затем «Прозрачность» быстро померкла, точнее, преобразилась в таинственную, насыщенную мерцающими блёстками пустотень, когда я узнал, что у меня родился сын. Я ждал-поджидал, когда же наконец можно будет его увидеть (жена, а в её лице сама Судьба всё откладывала под разными предлогами этот день) и читал «Нежную тайну». Там действительно поэзия. А в «Прозрачности» всего лишь «символизм».

Откроюсь: есть поэзия-благодарение, до которой дай Бог всем нам, а достигают единицы. Есть поэзия, источник которой — память,
Воспоминание (анамнезис Платона, Andenken Гельдерлина). Это, конечно, не сладко-кисло-горькая растрава «воспоминаний», в которой потонула сама возможность слов. Мало кто может «развернуться лицом к целому океану красоты» и начать восхождение-погружение. В этом восхождении-погружении всё просто. Кроме одного: образа. Образ лепечет простым языком о себе, а не о чём-то ином. Поэтому его речь кажется тёмной. В его явленности — и свет и сумрак. На долю поэта, совершающего сие «путешествие на дно, где встречаются
все потоки» (Т.С.Элиот), остаётся только быть предельно собранным, простым, необидчивым, открытым каждому веянию слова.

Память открывает свой омут. Память цедится сквозь слово. Память слегка сощурившись видит просвет. Широко раскрытыми глазами смотрят на мир только сновидцы, которые жить не могут без своих снов и потому нарочно «темнят». Требование Бретона: «Recite de reves» (запись сновидений) было нарушено им самим. Вместо сна как окна в другую, лучшую явь он зациклился на сно-видениях. Никакого «автоматического письма». «Записью снов» может поэтически жить (а не «овладевать») только крещёная язычница, чувствующая на своей груди рябиновый, рыбий крестик. Видящая живое существо на кончике каждого луча. Живущая как бы вне катастрофы, поскольку всё уже совершилось. Ритм слов её предельно свободный, но не стремящийся ничего разорвать. Вообще: никаких разрывов. Непытливое согласие слов и ритма. Ритмически «провисающие» и сокровенные по смыслу «тёмные» места становятся ясны, если следовать за самими ритмами. Ритм здесь предваряет слово и напоминает о слове, вполне безыскусно, как в народной песне. Да, в поэзии 16-20 веков этого не сыщешь, там ритм — диктатор. Однако поэзия не ограничивается пятью последними веками. Требование «прозрачности», «ясности» само сейчас провисает, как никогда. Наследие Декарта и «серебряного века», оно не может даже увидеть собственную отчужденность от самого себя.

Сперва Распятие — а затем икона Дионисия. Сперва «затонувший порт» — а затем стихи Унгаретти. Сперва Событие — затем воспоминание, погружение, восхождение в него. Поэзия не есть больше само себе Событие. Та, о которой я говорю, чем-то похожа в своих стихах и на Дионисия, и на Рильке, и на Унгаретти. И, возможно, даже не подозревает об этом. Пока. До поры, до времени.