на середине мира
станция: новости
алфавитный список авторов
ЛЮДМИЛА ХЕРСОНСКАЯ
ДОМ РУССОВА
Двенадцать стихотворений
из небумажного журнала.
Двенадцать стихотворений
из небумажного журнала.
***
Я знаю, как тебя, ушедшего в себя, вывести из себя,
так, что ты выскочишь из себя, как из дома,
как из старого затрёпанного фотоальбома
выскакивает взъерошенный мальчишка,
на деревянном коне, в руке меч — кочерыжка
бить врагов, головы кочерыжкой рубя.
Я знаю, надо сказать: посмотри, какое насекомое!
Тогда ты скажешь, кочерыжку прочь, голову не морочь,
против течения времени деревянный конь переходит в ночь,
ты выглянешь в глаз, выйдешь из себя, скажешь лады,
и, чтобы не заглядывать в чёрную комнату с красным светом,
где ты проявлял что-то из жизни, чтобы не думать об этом,
я пойду впереди тебя, прокладывать человеческие следы.
Я знаю, надо сказать: посмотри, какое насекомое!
Там, за домом, сидит на зелёном листе, трусит,
и ты сразу пойдёшь подставлять мальчишескую ладонь,
так интересно про насекомых, а мне скажешь — не тронь,
а то обожжёшься, а то ужалит, а то укусит,
а сам
сажаешь на ладонь какую-то тварь, подносишь к глазам,
рассматриваешь её чужую, из детства её любя.
Чтобы позвать тебя маленького из большого тебя,
я знаю, надо сказать: посмотри, какое насекомое!
***
Засыпая рядом, любимый проваливается в сон,
вздрагивает, подёргивает плечом, подрыгивает ногой.
Ему снится, что он рыба, которую показывает Люк Бессон.
Из сна он выныривает нагой и как будто чуть-чуть другой.
После сна у любимого болит спина в том месте, где был плавник.
Он плавал в Океане,
спасался от погони и от какой-то дряни,
Океан отпустил его со словами: вот мой ученик.
Не утопленник, а именно что ученик. Профессор, иди к доске!
Напиши, так, чтобы не стереть, не смыть, формулу любви.
Любимый раздул жабры и вывел острием раковины на песке:
я рыба + ты тоже рыба = плыви.
***
Ты всё ещё с ними? Так они же боятся!
Выходят из-за угла из касок, из-за затвора,
выстраиваются в лоб, в висок, в затылок равняться,
кричат, воруя от страха: «Держите вора!»
Ты всё ещё с ними? Так они же в ботинках!
Вон, протоптали — латай теперь — дырку в заборе,
выбоину в голове, яму в окне, книжку в картинках.
Вон они говорят, шапки горят на воре.
Ты всё ещё с ними? Так они же сквозные!
В ушах свистят, в голове шумят, в глазах двоятся.
Выходят из-за угла похожие запасные.
Очень хотят убить. Но убить боятся.
***
Ты же всё это видел, ты же это видел на своём веку,
когда ненавистью до края прибывало каменного полку
родом из пещеры, откуда в каменном случае, в крайний век
вышел с камнем — на себе подобного — каменный человек.
Первый мутационный сбой ринулся в первый бой
крайнего с ненавистью отражения с самим собой.
Ты же всё это видел, ты на них учился считать,
не по пальцам, а по врагам, четырнадцать, двадцать пять,
ты ни разу не сбился со счёта, ты добавлял нули,
пока они шли и выбирали почву, поднимая камни с земли.
Столько дыр отовсюду, столько щелей, отовсюду дует,
ты уже перенёс простуду, подойди к маме, мама тебя обует,
наденет варежки, завяжет шарф на спине,
ты же всё это видел, ты знаешь, как одеваются на войне
***
Откуда-то из глубины взялся, к стеклу приник
не то, чтобы по-хорошему, а так, мясник.
Видела, как он разделывал тушу — хрясь! хрясь! —
ловким топориком. У некоторых мясников под ногтями грязь,
у этого ногти чистые, не хватало одного пальца
или двух, или, может быть, даже пяти.
Однажды мясник ушёл ногами скитальца
туда, откуда тяжело теми же ногами прийти.
И вот, то ли пришёл, то ли дразнит оттуда,
стекло мутное, как будто на него кто стонет,
как будто кому неймётся или так, худо,
как будто кто-то на воде и вот-вот утонет.
Ну, ладно, думаю, отвернусь, пожарю котлеты,
масло шипит и булькает на сковороде.
Ничего, думаю, мне и так ясно, где ты,
а он из-за стекла: ну и где я, по-твоему, где?
УЛЫБКА
Ю. Шералиевой
Знаешь, тебе расскажу,
ты одна из немногих, от которых улыбается сердце,
улыбается ровной сердечной улыбкой,
как рыбка
вуалехвост или зеркальный карп.
Вот, слушай, мы случайно налили ежу,
настоящему, иглы-дверцы,
случайно налили ему коньяк вместо молока.
Молока не было. Коньяк пили все.
Ёж тоже пил. Утром ушёл по пояс в росе,
в слезах
к своей ежихе в перманентных иголочках,
шёл, шатаясь. Я смотрела и думала, каюсь, каюсь,
больше ни грамма.
Ежиха строгая самка-мама,
у неё ежата в грибочках-ёлочках.
Детская сказка про Жука-Кривую Горку,
точного, как часы, педантичного, как Каренин,
а ему на проторенном пути — кто-то пошутил —
насыпали горку,
и он упал и лежал — по делам — как в Мавзолее Ленин,
опоздал в норку,
и потом всюду опаздывал,
недоумевал от неточности. Истратил запас
прочности
и как-то угас.
Может, это был светляк,
и он как-то иссяк.
Слушай, сейчас под окном сидит траченый кот,
орёт, очень напоминает моль.
Хлопаю в ладоши, он никуда не летит,
не просто кот, а какой-то исполинский кит,
приплывший на новый год,
хвостом бьёт по крыше.
Я ему говорю, тише, а он не слышит.
Так орут только глухие коты.
Знаешь, когда я улыбаюсь,
мне хочется, чтоб вместе со мной улыбалась ты.
***
Она состарилась вместе с отрезом шёлка,
купленным для выпускного платья. Его не сшили.
Отрез пролежал сорок лет — ни одна иголка
не подходит для этой ткани, для этой пыли.
Шёлк импортный, голубого цвета,
на голубом фоне рябь зелёного зуда,
и неровные пятна жёлтого цвета,
и ещё какие-то пятна, непонятно, откуда.
На шёлковой ткани проступили морщины,
думала сшить халат, но отрез наотрез отказался —
скользил и сыпался, как взгляд одного мужчины,
который обещал остаться, но не остался.
СЕРЖ
Позвонил старый друг, назвал по имени отчеству,
что ты, Серж, мы же с тобой на ты,
у Сержа альцгеймер и могильное одиночество,
такое, которому носят пластмассовые цветы.
Можно, говорит Серж, я приду поговорить, можно?
Ну, конечно, что ты, Серж, конечно же приходи.
Серж не помнит адреса, а идти по улицам сложно,
улица, которая сзади, похожа на улицу впереди.
Серж родился в этом городе, но не помнит маршрута,
когда идёт домой, не приходит домой,
когда идёт к кому-то, не приходит к кому-то.
Не дай ему сбиться с пути, Господи, Боже мой!
ДОМ РУССОВА
Дом с аптекой. Улица, ночь, пожар.
Худо, когда у власти мордоворотый жар,
когда её лихорадит, а аптека горит.
А у девочки в окне напротив грипп или дифтерит.
Это наша девочка. Это чужая власть.
Эта власть не лечится — у власти большая пасть.
У девочки красный от дифтерита рот,
девочка тяжело дышит, а надо бы наоборот.
Это был самый красивый в Одессе дом.
Когда пойдём гулять... только мы не пойдём
смотреть на то, как взбираются на обгоревший остов
пожарные всех мастей и маленьких ростов,
как по разрушенному муравейнику ползают муравьи,
не различая, кто враги, кто свои...
Заклеивайте накрест окна, уважаемые господа,
не ходите по улицам ни туда, ни сюда.
Левая сторона, правая сторона,
когда убивают город, это война.
Они выселили её из коммуны на двадцать комнат.
Она говорит, так было в оккупацию, она помнит,
как оккупанты, оставляя Одессу,
поджигали дома —
она говорит, от беса к бесу
передаётся зараза. Это чума.
Чума не лечится — кровавые бубоны, чёрная пасть.
Это по-настоящему больная власть.
И ещё она говорит,
что у девочки грипп или дифтерит.
***
Иногда надо бы убиться или куда-то деться,
как в мечте о сладкой мести из детского детства,
думать, вот узнают, ещё, погоди, узнают,
как заплачут, как зарыдают в голос — кого теряют.
А-по взрослому, только и хлопот, и какое дело
кому, что вот, пожалуйста, было рядом, а стало тело,
и потом ещё кто-то да будет рыдать, биться,
и тода она встанет, белая, как царица,
синяя, как птица, как ребёнок индиго,
дикая, как собака, как дикая собака динго.
И тогда все обрадуются, будут хлопать в ладоши —
дайте ей манной каши и собаке тотоше —
ничего, что плюшевая — дайте тоже,
и купите клубники покрупнее да подороже.
Только ты один будешь плакать дальше дольше,
такие большие хлопоты, куда уж больше,
такие хлопанья крыльями, такие заботы,
уже звонили, предлагали помочь с работы,
кто там у вас свернулся ребёнком в калачик
и плачет? Это девочка или мальчик?
***
В голове гул звериный,
так бывает, когда торжествует зверь,
она его молитвами, а он мечется, как в капкане.
Над дверью образок старинный.
Она говорит дочери, как умру — ты не верь,
уберись, позови батюшку, закрой воду в кране,
свет не выключай, я без света не сплю —
дочка знает, она боится без света.
Живой о живом печётся, живого спасает —
купи картошки на зиму — дочка думает, куплю,
сейчас куплю, а потом пропаду без твоего совета,
без твоего света, который не угасает.
***
Из окна консерватории южного приморского города
смотрит китаец, видит узкие улицы, узкий троллейбус,
слушает музыку динь-динь, день на улице, день.
Из дверей консерватории выходит второй китаец,
ест пирожок, и у него есть ещё, и он будет есть пирожки
и слушать музыку тинь-тинь, тень за ним тянется, тень.
Третий китаец каждый день видит узкую немецкую кирху
и понимает, что это музыка, динь-дон, и четвёртый китаец
тоже смотрит на кирху и носит с собой скрипку, тили-ли,
и пятый бьёт в барабан, бом-бом, а шестой освоил орган,
он будет играть в отреставрированной кирхе,
когда немцы откроют музыку для всех китайцев,
чтобы музыка не просачивалась зря, а попадала в уши,
а седьмой китаец мёрзнет, ожидая открытия кирхи,
и учит восьмого китайца играть на флейте,
а тот и сам умеет играть на флейте, и ещё на кларнете,
а девятый китаец записывает музыку в большую тетрадь,
ходит по узкому южному городу и записывает всю музыку,
чтоб отреставрировать её, как кирху.
Девять китайцев учатся в консерватории
южного приморского города,
когда они уедут, в городе не останется музыки.
ЛЮДМИЛА ХЕРСОНСКАЯ
на Середине мира.
на Середине мира.
В сумерках
Невод небесный
стихи.
Дом Руссова
12 стихотворений из небумажного журнала.
на середине мира
многоточие
город золотой
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви
