на середине мира
станция
алфавитный список
ОЛЕГ ОХАПКИН
К душе своей
Кладбище в лесу:
стихи из альманаха Константина Кузьминского
«Голубая Лагуна»
Из книги «Стихи»
Душа Петербурга
поэма
К душе своей
Кладбище в лесу:
стихи из альманаха Константина Кузьминского
«Голубая Лагуна»
Из книги «Стихи»
Душа Петербурга
поэма
ОЛЕГ ОХАПКИН
ДУША ПЕТЕРБУРГА
Михаилу Шемякину
«Несчастье обитать в Петербурге
самом умышленном
и отвлечённом городе в мире».
Ф.Достоевский
«Несчастье обитать в Петербурге
самом умышленном
и отвлечённом городе в мире».
Ф.Достоевский
1.
В ночь на Масленой недели,
Чуть появится луна,
В вихрях мрака и метели
Можно видеть скакуна.
То не чёрт, не Медный всадник,
Вьюжным пламенем облит,
Долговязый чёрный латник,
Что спиной к Неве стоит.
Страшный замок Инженерный
Стал свидетель по ночам,
Как внимает Правнук верный
Грозным Прадеда речам.
Над маслявиною ветхой,
Забутованной костьми
Тень, бывает, хрустнет веткой,
И сторонкой за гостьми
И, на крышу отлетая,
Исчезает за трубой,
Где горит, крестом блистая,
Шпиль злачёный, голубой.
А Кентавр в ночи державный
Сотворяет в сей момент
Черный, бронзовому равный,
Но свободный монумент.
И тяжёлая громада
Повисает в сизой мгле
Из урочищ Петрограда
Тени мчатся на вьюге.
И сзывает Император:
«Все на праздник Ассамблей!
И герои, и пираты,
Все, кто есть на корабле!»
Чуть овьюженные лавры
Просияют под луной,
Императора-Кентавра
Конь очнётся вороной.
Не фантом, не лунный морок
Этот чёрный Петроконь.
То — душа его. Ей дорог
Миф открытый как ладонь.
То, в ночи творя легенду,
Петербургский карнавал,
Ленинград берёт в аренду
Тот, кто город основал.
Вот он скачет над Фонтанкой.
Вот ворвался в Летний сад.
Сзади вьюга маркитанткой
И хвостатый чей-то зад.
Не с коня ль владыка сходит?
Нет, задумчив, сквозь дворец
На скаку конём проходит.
И в детинец, наконец.
К Петропавловке, и дале…
Так весь город под конём
Оглядит: «Какие дали!
Как тоскуется по нём!»
А за ним тишком летают
То ли финны-колдуны,
То ли духи мест витают,
Меховые колтуны.
Глухо город проклинают
И Кикомиру зовут,
В зад прохожего пинают,
Щиплют за нос и за уд.
И мерещится ярыге,
Не попавшему к жене:
Медный Всадник встал из книги
На громоздком скакуне.
«Дудки! Шутишь, в нашем веке
Чёрный призрак на коне!» —
Бродит в пьяном человеке
Здравомыслье при луне. —
«Это, видно с перепою
Мне причудилось…» —
Куда! Мы, товарищ, за тобою. —
«Фу, какая ерунда!»
Зафырчит и встрепенётся,
И ушами поведёт.
И гигантская качнётся
Тень Кентавра. — «Царь идёт!»
«Отвалите-ка, ребята!
К бабе надо мне дойти.
Стой, подлец! Моя зарплата!..
Где ж она?..» — Пропил в пути.
Никого. Лишь ветер, ветер,
Да снежок, снежок, метель.
И не утро, и не вечер —
Хмель-похмелье, канитель.
«Надоело, надоело!
Завтра снова на завод»..
И, как рыба, очумело
Разевает красный рот.
И уже горланит зычно:
«Преодолеть хочу простор!»
Сердце бьётся неприлично,
Будто пламенный мотор.
«Добежать до подворотни...
Фу, ты, чёрт!». Под аркой мгла.
Ох, запомнит он субботний
Поздний путь свой до угла!
Вот над городом пустынным
Уплотняясь в полутьме
Пляшет вьюга шлейфом дымным
На серебряной тесьме.
Притороченная к туче,
Утомляясь лишь к утру,
Ночь безумствует в падучей,
Будто парус на ветру.
И в разрывах мглы и мрака
Скачет мутная луна,
И бездомная собака
В грусть-тоску погружена.
Этот город чудотворный
Куролесит и чудит,
И навязчивый и вздорный
Бред в башке у нас гудит.
И проходит запоздалый
Вроде пьяницы того
Может встретить небывалый
Призрак чёрта самого.
Он услышит на Садовой,
Или где-то на Сенной
Достоевской и суровой
Речи выговор чудной.
И на Невской першпективе
Повстречает чей-то Нос,
На ветру подобный сливе,
Надрочил его мороз.
А на площади Сената —
Тот, с безумием в очах,
Кто рождён тоской мулата,
В наводнении зачах.
Он стоит перед Кумиром,
На душе печали груз,
Чем-то схожий с буйным Лиром,
Сняв изношенный картуз.
И бежит, бежит внезапу,
Спотыкается впотьмах.
Медный конь за ним с нахрапу
Длань Петра во весь размах.
«Гей! Пади! Пади несчастный!
Разойдись по сторонам!».
Это скачет пристав частный.
Не свихнуться бы и нам!
Притаимся. Пусть промчится
Что ж кричать — «Ужо тебе!..»
Если всё должно случиться,
Что написано судьбе.
А отсюда вдоль канала
Нам рукой подать — Поэт.
Там души его Валгалла.
Мы пошлём ему привет.
Он погиб в бою как воин.
Чернь его оболгала.
Был венец его присвоен,
От друзей была хула.
Но экскурсии не надо.
Мало ль можно повстречать
На проспектах Петрограда
Тех, на ком его печать!
Эти сумрачные тени
Без того удручены,
Чтобы слушать наши песни,
Как мы гибнем без вины.
В этом городе угрюмом,
Где, того гляди, потоп
Иль запрет свободным думам,
Иль мятеж… — Полегче! Стоп!
Этот город отвлечённый,
Что построен из ума,
Нашим веком измельчённый
Измельчилась мысль сама.
Оттого, что человеку
Чужд его астральный строй,
Город-сфинкс глядится в реку
И безумствует порой.
Наводненье на Мокрушах
Затопляет острова,
И бушует море в душах,
Любит хаос голова.
И, когда проходит время,
Взрыв у Спаса на Крови
Рушит сумрачное бремя.
«Господи, благослови!»
Появляются «Двенадцать»
И идут куда-то вдаль
Бухать, трахать, бахать, бацать,
Ничего уже не жаль.
Грустных глаз не поднимает,
Что-то шепчет в темноте,
Ничего не понимает.
Времена теперь не те.
И другой Поэт, смертельно,
Запорошен на мосту,
Прозревает беспредельно:
«Быть Великому Посту!»
Или вдруг ещё страшнее:
Беглым шагом сквозь мороз
Прокружится, сатанея,
Снежный вихорь — Лжехристос.
Это рядом. Мы отсюда
Поначалу шли пешком.
Чёрный конник ниоткуда
В никуда летел тишком.
Начинался петербургский
Легендарный карнавал.
Человек попался русский,
Пьян, как сволочь, наповал.
В темноте скакали черти,
Приседая на ходу.
Чуден город наш, поверьте,
Будто зелен штоф во льду.
И такие, брат, гостинцы
В ночь на Масленой сулит,
Что и Воланд из столицы
Нас уже не удивит.
Знаем. Всякого бывало.
Достоевский, не тревожь!
Сколько б совесть не дремала,
Но и Питер наш хорош.
И заезжего героя
Нипочём не пощадит.
Вот история. Не скрою,
Сам видал на площади.
2.
Да, гостинцы. Вот писатель.
Некий мрачный романист.
Детектив и подражатель,
За душой лишь вьюги свист.
Он так молод и невнятен,
Что всегда от водки пьян,
Сам себе стал непонятен.
Бородат, угрюм, румян.
Вечно в стоптанных баретках
На резиновом ходу,
Не запомнивший о предках,
Прибыл в город в том году.
И, уже познавший Питер,
Всем пьянчугам стал знаком,
И в парадняках повытер
Бородищу кулаком.
Это славная закуска —
Нюхать собственный кулак.
По — татарски смотрит узко,
Не поймёт себя никак.
Почему он стал прозаик
И о чём ему писать?
Есть в России речка Яик.
Надо Яик обоссать.
Как зовут его? Оставим.
Он прославлен без того.
Поплясать его заставим.
Где сейчас он? Ого-го!..
Чуть плетётся по Фонтанке.
Где-то здесь его жена.
На случайном полустанке
Он застрял здесь. А она?
У него в кармане пряник
От получки — для неё.
Он же…он — бродяга, странник
Изучает бытиё.
Ну, так что ж! Оно похвально.
Если вьюгой пренебречь.
Кто ж хихикает нахально?
Чья слышна над речкой речь?
Приближаемся и видим:
Наш прозаик. Рядом чёрт.
Для прозаика невидим,
Но речист. Осанкой горд.
Странно скроен, элегантен.
Запорошенный снежком,
Он в речах экстравагантен
Вперемешку со смешком.
Говорит: «Моя природа
Откровенна — Весь я — секс.
Мне близка душа народа.
Ну, а Вам?.. —
«Я — русский!» —
«Текссс…
И давно?..— — «Как с малолетства.
Я в деревне был зачат.
Россиянин я от детства».
И стоят — молчат, молчат.
У прозаика на шапке
Вырос маленький сугроб.
У другого мёрзнут лапки,
Посинел рогатый — лоб.
Он печатает копытцем
Непонятные следы…
И как будто белым ситцем
Весь подёрнут. Прах слюды.
На бородке и на ляжках
На головке, на плечах…
Интеллект в его замашках,
Злая вежливость в речах.
Собеседника под ручку,
Точно даму, взял и лжёт:
«Я отдам Вам всю получку!
Чёрт Вам душу сбережёт».
Романист обескуражен,
Лезет чёрта обнимать.
И контакт уже налажен. —
«Ты мне друг, ядрёна мать!»
Это — родина и детство.
Как Россия велика!
Биография — наследство
Для писаки — дурака.
Но куда исчез рогатый? —
«Пряник!..» Пряник вдалеке.
Бес, довольный и богатый,
Утекает налегке.
А за ним бежит вдогонку
Романист, в слезах щека…
«Я сберёг его ребёнку!..
Пряник!..Пряник мой!». Пока
Пусть бегут, для них обоих
Нынче Масленица. Пой!
Вьюга, вьюга, упокой их!
Во хмелю их упокой!.
3.
В Петербурге, в Петербурге,
В Ленинграде, чёрт возьми,
Продолжение Вальпургии
евой ночи и возьни.
Бесовской и бесноватой,
Что бывает в устьях рек.
Несть вины на виноватой
Царской власти, человек!
Говорят, что старый Фауст
Строил новый Петербург.
По болоту скачет аист,
Гениальный демиург.
У него во рту лягушка,
На оранжевой ноге
Грязь и тина. Грянет пушка,
Быть Венеции в тайге.
Над столицей, над столицей
Тучи, тучи, паруса.
Вытрем слёзы рукавицей,
Поглядим на чудеса.
Где на Марсовом трясина
Простиралась, ныне там
Поле волей исполина,
Бесенята по кустам.
Рядом речка есть — Кривуша.
Чуть пошире — Мойка (Мья).
Эй, чудак, простудишь уши
Зябка кепочка твоя.
Здесь на Марсовом опасно.
Лучше поле обойти.
Но куда там! Вот прекрасно
Сбился юноша с пути.
Ну, держись! Бегут матросы.
Видно, к Зимнему. Оставь!
Не прикуришь папиросы.
То — глаза из-за куста.
Но пацан, увы, бедовый.
Сам навстречу. Быть не быть.
Подошёл на свет багровый. —
«Разрешите прикурить!
Что у вас тут? Киносъёмки?» —
«Что за слово? Стой, буржуй!»
И бесовский, злой и звонкий
Шёпот: «Мигом повяжу!»
Паренёк смекнул и драпу.
А за ним вдогонку снег.
Наступив на чью-то лапу,
Вишь, храбрец, надбавил бег.
И пока не очутился
У Пассажа, всё бежал,
А за ним сугроб катился
И свиньёй визжал, визжал.
Лишь на Невском, бедолага,
Отдышался и вспотел.
Да не та была отвага,
Воротиться не посмел.
Да и к лучшему, оставим
Горожан пугать в ночи.
Улыбнёмся и представим
Домового на печи.
Убедимся. Это просто.
В каждом доме свой свояк.
В каждом доме лет так за сто
Он живёт у нас в гостях.
Вот, к примеру, подворотня.
Как войдёшь, направо — двор.
Всех жильцов, ну скажем, сотня.
Все квартиры на запор.
В подворотне дух особый:
Запах кошек и мочи.
Чья-то кухня пахнет сдобой…
Но прислушайся, молчи!
Слышь, по крыше кто-то бродит
И чихает в тишине…
То — Хозяин дом обходит —
Домоводства инженер.
Видишь, тень его на пятом,
Самом верхнем этаже,
Где не спит окно…
В усатом Он обличье, в неглиже.
Из печной трубы, задрипа,
Вылез хворый, весь в пуху,
С вечным насморком от гриппа.
С тощим телом на меху.
Вот он двинулся, и кашель
Сотрясает спящий дом.
Ну, пойдём. А то и взашей
Затолкает. Не гуртом
С ним общаться надо. Тише
Домовые любят тишь. —
«Там, наверно, кот на крыше…»
Так я Вам поверил. Шишь!
В каждом доме бродят тени.
Сколько их по всем домам!
Помнят их углы, ступени
Лестниц, стены по углам,
Где старинные обои,
Плотоядные клопы…
В нашем времени изгои —
Тени питерской толпы.
Но одна из них попалась
В ночь на Масленицу там,
Где в Коломне обреталась
И ходила в Божий храм,
Что снесён давно, Параша
Со старухой. Мавра, чтоб
Ей поносом простокваша!
Эта Мавра, мать ей в лоб,
Чуть не сбила с ног машину,
То бишь, как её, с колёс…
Оказалось, что мужчину
Но покамест матерился
Незадачливый таксёр,
Патаскун как провалился
Из-под скрипнувших рессор.
И опять всё тихо, тихо,
Лишь метель метёт во тьме,
И в душе неразбериха,
Бесовщина на уме.
Город призрачный маячит
И мерещится вдали,
В подворотни кошек прячет…
Где-то воют кобели.
Или волки… то есть вьюга…
И на Волковом, и там
На Смоленском. Нынче туго
На участках мусорам.
Возвратимся на Фонтанке.
Там, уже в который раз,
Тайна, город наизнанку
Продолжает свой рассказ.
Что там было? А… писатель,
Что за пряником побёг!
Он сюжетов был искатель
Правда, пряник не сберёг.
4.
А ещё среди историй,
Ленинградской чертовни
Был Фонтанный дом, что вскоре
Стал священным, вспомяни.
Там в прославленной гостиной
Можно встретить у окна
Профиль с чёлкою картинной.
Тень, как будто не одна.
Это Муза Ленинграда
Ночью в комнате своей
Диктовать страницы Ада
Ищет Данте наших дней.
Вот она, легка, свободна,
Чуть седая, вышла в сад.
Подойдём к ней. — «Что угодно?» —
«Просто Вас увидеть рад».
Мы в долгу у этой дамы.
Вновь прославлен город наш.
И во дни великой драмы
Нам светил её этаж.
В том окне ютилась тайна.
Там жила её душа,
Что слетела к нам случайно
И умчалась, не дыша.
И опять, как плат лиловый,
Плыл тяжёлый небосвод.
Но в душе всегда весёлый,
Город помнил ширь болот.
Гражданин, ведь это шутка,
Тени Клодтовых коней!
Не свистите же так жутко!
Это — души их, ей-ей!
Но куда там! Надрываясь,
Лебедь дует в свой свисток.
Кони пляшут не скрываясь,
Запрудив лебейский ток.
Это город правит шабаш
Над чухонскою Невой.
Петр берёт босячку замуж.
Вьюга ухает совой.
Это Масленица пляшет.
«Ну-ка, Ванька! Вот те штоф!
Ишь ты, сволочь, ножкой машет
Машет, машет…и готов.
Ну-тко, грянь теперь, пузатый!»
«Я по-русски…» — «Дак пляши!»
Ой, вприсядку, полосатый!..
Стой!..Милиция!..Чеши!..
И опять кругом безмолвье,
Лишь вдали свистит мильтон.
То — разгулья послесловье,
Эпилог часу в шестом.
Свищет город милицейский.
Расползается туман.
Дух старинный, веницейский
Прячет город-талисман.
Уж не сон ли — странный Китеж
Посреди гнилых болот,
Затаённый бунт и кипешь,
Революции оплот!
В ночь на Масленой неделе,
Чуть появится луна,
Не лежится нам в постели,
Питер в чарах колдуна.
Безобразные виденья
Посещают горожан,
И во власти наважденья
Мы не спим по этажам.
Где-то там, за поворотом,
На Семёновском плацу
Пётр столкнулся с Идиотом
В темноте лицом к лицу.
Извинившись, князь признался.
Что его из дальних стран
Вызвал… В этот миг раздался
Петрашевский барабан…
И уже на всё готовый,
Царь увидел эшафот,
Где на виселице новой —
Неземной, белоголовый
И нетленный Идиот.
1969 г.
Сосновая Поляна. Ленинград
ОЛЕГ ОХАПКИН
НА СЕРЕДИНЕ МИРА
НА СЕРЕДИНЕ МИРА
К душе своей
Кладбище в лесу:
стихи из альманаха Константина Кузьминского «Голубая Лагуна»
Из книги «Стихи»
Душа Петербурга
поэма
НАВИГАЦИЯ
на середине мира: главная
станция
город золотой
СПб
корни и ветви
новое столетие
вести
озарения
