ОЛЕГ ОХАПКИН
К душе своей
Кладбище в лесу:
стихи из альманаха Константина Кузьминского
«Голубая Лагуна»
Из книги «Стихи»
Душа Петербурга
поэма
К душе своей
Кладбище в лесу:
стихи из альманаха Константина Кузьминского
«Голубая Лагуна»
Из книги «Стихи»
Душа Петербурга
поэма
ОЛЕГ ОХАПКИН
ИЗ КНИГИ «СТИХИ»
«Беседа», Париж, 1989.
(материалы предоставлены Татьяной Ковальковой)СРЕДИ ИЮЛЯ
Когда-нибудь, когда не станет нас ,
Точнее: после нас, на нашем месте...
И. Б.
Точнее: после нас, на нашем месте...
И. Б.
Я начал жить по-новому. И вновь,
Как всё, что нам даётся не однажды,
Ко мне вернулась мирная любовь
К обычаям. Их повторенья жажда
Меня бодрит. И я, как в первый раз,
Когда ещё не знал в себе обмана,
Встаю чуть свет и зажигаю газ,
И грею чай, и принимаю ванну.
И всё идет обычной чередой.
Шуршу плащом, спешу на электричку
И, чтоб не быть наедине с бедой,
Вдаль не смотрю. Читаю по привычке
В вагоне переполненном, прижат
Спиной к стоп-крану. И мои лопатки
Колотятся о стену и дрожат.
И кто сорвёт стоп-кран в таком порядке!
А ввечеру, когда рабочий день,
день грузчика хребет мне переломит,
Бреду по городу — ни человек, ни тень —
И слышу: весь корабль скрипит и стонет.
И я опять рассеян и угрюм,
В очередях сам над собой вздыхаю,
В пивную кружку свесясь, точно в трюм,
Беззвучно матерюсь и чертыхаюсь.
А надо мной грохочут тополя
Матёрою листвой, и вся аллея
Со мной бушует, и хандра моя
Здесь на ветру самой природы злее.
Мы все родня деревьям по судьбе.
Но что в душе произрастает глухо,
Природа не таит в самой себе.
И льнёшь к стволу. И ропот слышит ухо.
И невзначай к тебе приходит мысль,
Что это всё примерно так и было.
Была весна, деревья, кроны, высь.
Но ты, душа, их временно забыла.
Была весна. Я жил тогда в чаду
Вечерних встреч, вечерних разговоров,
Намёков, предвещающих беду,
Среди предчувствий — к расставанью сборов.
Она была со мною так добра —
О будущем ещё не говорила,
И если даже знала, что пора,
То медлила и всё ещё дарила.
И мы следили из её окна
Рост тополей, зелёную их дымность,
Движенье туч, пока была видна
В той постепенности её необходимость.
И за столом у газовой плиты
Мы в тишине курили непрерывно.
Но кто-то нам мешал из темноты
Смотреть в глаза друг другу неотрывно.
И видел я: чернели дерева,
И в сумерках слепых смеркались крыши,
Внезапный дождь тревогу прерывал,
И капли грызли тишину, как мыши.
Когда-нибудь любовь на месте том
Соорудит без нас, на нашем месте
Не наш уют, коль не снесут и дом,
И то, что в нём. Тогда по скрипу жести —
Там на карнизе — юная чета
Поймёт, что здесь не то чтобы нечисто,
Но как-то жутко, как-то неспроста
Скрипит карниз, когда не слышно свиста.
Там в проводах за окнами, когда
Не то чтобы ненастье — непогода
Среди июля: ветер ли, вода
На крыше... Нет, не то чтобы природа —
Она молчит, она понятна... Нет,
Нет, не она, но человек грохочет
Карнизом — несквозимый силуэт...
Ах, видно жить никто там не захочет!
Моя ли тень? Любовь моя, скорей —
Душа придёт на место, где и стены
Её уж не узнают. Водогрей
Всё так же будет капать. Наши тени
Всё так же будут пить вечерний чай
Друг против друга, но уже чужие.
Лишь дерево нас выдаст невзначай,
Что мы себя, не стены пережили.
Когда-нибудь на месте, где любовь
Пережила сама себя, где прежде
Цвела ботва, душа найдёт морковь
И прочие редиски. Что ж, надежде
Есть время подвести такой итог!
Но оправдает нас одна лишь вера,
Что каждый был настолько одинок,
Что из судеб судьбы сложилась мера.
Но всё прошло. Весна вошла в июнь.
Прошёл и он. Теперь скудеет лето.
Мир стал иной. Везде, куда ни плюнь,
Разгаданность и прошлого приметы.
Вот уголок, где мы, ещё вдвоем,
Склонясь под зонт, в церковную ограду
Протиснуться пытались под дождём.
Он гол и пуст уже неделю сряду.
Калитки нет. Ограда снесена.
Расшит забор. Собор средь ночи взорван
Был. К счастию, не видела она
Развалин тех. Но я пристрастным взором
Всё осмотрел. И вот на месте том
Теперь пустырь. Когда-то освящённый
Храм заменён простором. В холостом
Пространстве — звон, едва ли запрещённый.
И сам не свой, я вслушиваюсь в гул
Колоколов под куполом бездонным
И вход ищу... Но предо мной — прогал —
Нора метро с нутром твердобетонным.
Смущён, шепчу под нос про чудеса
И вдаль гляжу. Над площадью безгромный
июльский дождь на час — на полчаса —
Весь небосвод несущийся, огромный.
И гаснет даль. Так привыкаю жить:
Вдыхать озон, любить траву, газоны,
Сучить и длить гнилую эту нить
И заново подыскивать резоны.
И начал вновь. Я сызнова люблю
Старинных ход вещей: круги, повторы...
И в кругосветный сон, подобно кораблю
Пускаясь, помню берега и горы.
1967
ГЛУХИЕ ГОЛОСА
С утра вчерашний вечер
В углу моей души
Обрывки чьей-то речи
Нагромоздил в тиши.
Провалы долгих пауз,
Глухие голоса,
Безвременье и хаос
Глядели мне в глаза.
Я видел пред собою
Небывшее со мной!
Слова сошлись гурьбою,
И я меж них живой.
1968
ПЕРЕМЕНА
Ешё в саду сипит метель
И всюду снежные заносы,
Норд-ост из туч сучит кудель,
А ночь долга без папиросы,
Ещё в зиме не различить
Расталый миг освобожденья,
И не кончается паденье
Снегов, и солнца не включить.
Пока в душе темным-темно,
Она, как мысль, не отлепилась
От лишних слов, ей всё равно
Какая боль, какая милость,
И всё равно какие сны:
Любовный лепет или вьюга,
Когда, как снасть, дрожит фрамуга,
И вьётся в тучах диск блесны.
И так до самой тишины,
Пока не стихнет поневоле
Глотанье бешеной слюны
И привкус выплаканной соли,
И шаткий мира горизонт:
Не то сугробы, то ли море,
Не то качанье плоскогорий
Во весь необозримый фронт.
Там посреди сплошной беды
Земля тем более ужасна
В скопленья мертвенной руды,
Воды и боли ежечасной.
И это всё — огромный шар,
Твой внешний мир нерукотворный.
Вращай его рукой проворной,
Пока не кончился кошмар!
Гляди туда — на этот двор!
Там за окном твоя свобода:
В саду завьюженный забор.
Он завершает время года.
За ним деревья на ветру
Уже замыслили твой образ.
Им слышен океанский голос
Весны, назначенной к утру.
1968
* * * *
В мире непогода,
В комнате хаос,
Грустная свобода
Откровенных слёз.
Это наше право
И больной вопрос —
Жаркая отрава
Сладких папирос.
Это утешенье,
Ложь в который раз
Вместо воскрешенья
Жизни без прикрас.
Но и в этой боли
Сдавленной груди
Скрыта Божья воля —
Время впереди.
И покуда чашка
Валится из рук,
В сердце под рубашкой
Отдается стук.
И пока от фортки
На столе сквозняк,
Зачерствеет корки
Ржавый железняк,
И к тебе вернётся
Тихий аппетит,
Оттого что горю
Хлеб не повредит.
И покамест буря,
Малость переждём
И глаза нахмурим,
Как перед дождём,
И тоска отхлынет
С тяжестью из туч,
И в словах застынет
Слез её сургуч.
1968
ГОЛУБАЯ ЛУНА
Ночь не спал, и не буду,
И уже не хочу.
Чуть печален, как Будда,
Слух нирване учу.
Весь внимательно внемлю
Голосам тишины
И спускаюсь на землю
Паутинкой с луны.
А по мне, как по леске,
Лезет мир-паучок.
От окна к занавеске
Тянет мглы сквознячок.
Ничего так не надо,
Как молчанья душе.
Средь немого надсада
Ты услышан уже.
Эта ночь пред тобою,
Точно лотос в воде,
И холстиной рябою
Мрак приколот к звезде.
Он сиянием лунным
В темноте побеждён
И молчанием струнным
К тишине пригвождён.
Весь пронизан душою,
Он редеет к утру,
Будто речью чужою
День шумит на ветру.
Исчезают виденья.
Отошла тишина.
И, почти дуновенье,
В небе крадется тенью
Голубая луна.
НАВАЖДЕНИЕ
Колкий снег и тьма с полночи.
Русский Север: лёд и мрак,
Чёрный ветер, красный флаг...
Блок, закройте Ваши очи!
Эта музыка в ночи —
Полстолетия Россия
В лапах бешеного Вия.
Гоголь, зубками стучи!
Чорт! Неужто царство троллей?
Заблудились, милый Пэр!
Это ночь в СССР,
Это бесы плачут в поле.
Сколько их! ... Куда летят?...
Нынче шабаш над Москвою.
Пушкин, дайте нам покою!
Не бесите чертенят!
Боже! Слушайте, Булгаков,
Хватит с нас дьяволиад!
Круг полярный, Дантов Ад...
Мрак повсюду одинаков.
Достоевский, пощади!
Вы как будто сговорились!
Ваши птички оперились —
Чорт маячит впереди...
Я хотел его в строфу —
Задымилась тут бумага,
А в башке такая брага,
Что заканчиваю... тьфу!...
1968
* * * *
Рядом нищенка славит Христа.
Чуть поодаль от нищенской кружки
Дети, ангельский чин и старушки
Чистым сердцем читают с листа.
В мир иной сверхъестественный сдвиг,
Пасха — косной природы смещенье.
Но пока нас постигнет смущенье,
Ход вещей водворяется вмиг.
И когда подойдёт Крестный Ход
За псаломщика песнью гнусавой,
Тьмы свечей серафической славой
Озарят разношерстный народ.
Вся Россия, что есть христиан,
К Пасхе красные свечи затеплит,
И сквозняк всероссийский растреплет
Гребни тьмы, теневой океан.
В этот миг мы увидим вокруг
Нищету озаренного мрака,
Как притихла толпа-забияка,
Будто радость и вправду — испуг.
1969
НАЕДИНЕ С ОТЧИЗНОЙ
Наедине с отчизной ты, разлука
С бесценным другом, как ни меньше мука,
Но мукой остаёшься. Что отчизна,
Когда её пространства — та же тризна
По милой сердцу горечи прекрасной
Прощания. О, друг мой, твой ненастный,
Твой грустный вид любезен мне! Природа
Тоски твоей чужда тоске народа,
Как говорят подчас у нас в газетах
Лихие оптимисты о поэтах.
Но что до патриотов, эта свора
Дворняг не видит далее забора.
А мы с тобой, любители уходов,
Разлучены отчизной, но масштабов
Разлуки нашей не Россией мерить.
К чему в беде нахально лицемерить!
Разлука ближних тем и величава,
Что ей пристала горечь, а не слава.
И если мы разлучены любовью,
Нам не отчизна ляжет к изголовью,
Но страшные пространства разлученья,
Простор тоски и времени теченья,
Различные по свойствам дни и годы,
Простая география свободы.
Но Боже! География любови
Всё та же, что и в школе. Для сословий
Влюблённых, что и школьникам, пространство
На карте — не земля и постоянство
Её материков и океанов,
Но образы мечтаний и обманов.
И потому, затерянный в Сибири,
Я вижу яркий свет в твоей квартире
В мемориальном доме на Фонтанке,
Уютный быт и скуку горожанки
Среди июня в городе, и вижу
Как мой удел таёжный ненавижу —
Завидный быт в палатке знойным летом
Наедине с отчизной, и при этом
Я безутешен в мире необъятном:
Ты ближе здесь, чем быть могла в стократном,
Но неосуществимом приближеньи,
Как ты близка в моем воображеньи.
Простор и воля вопиют о горе,
Что берега близки нам только в море.
1969
***
Всему свой срок: прошёл ли день,
Настала ль ночь,
Старее свет — рослее тень —
Час в час, точь-в-точь.
Скудеет солнце — в свой черёд
Густеет мрак.
С июля задом наперёд
Созвездье Рак.
Грустнеет лето? — Ну и пусть!
Печалей три:
Вначале жизнь, позднее грусть,
А там умри.
Но впереди вся осень, там,
Гляди, зима.
Всему свой срок, всё по местам:
Тюрьма, сума...
О, человек, ты сеешь, жнёшь
И кормишь птиц.
Скорби тогда, когда умрёшь,
А нынче цыц!
1969
ТЕНЬ
Приходить на могилу свою не странно,
Если ты не умер, но бездыханно
Слёг, и тебя на погост в колоде
Впопыхах стащили, как скарб в комоде.
Странно в дом приходить к той, кого не стало
В доме, где и тебя не узнают. Мало
Вероятности в том, что дома нас помнят.
Уж скорей — могилы, где будем. Комнат
С нашим прошлым нам посещенье странно.
В них мы сами — тени, и безымянно
Именуем стены, как встарь, молчаньем,
Вспоминаем вещи чужим касаньем
После нас и глухо в углах вздыхаем,
Как бы вновь проходим забытым раем.
Там в домах прощений — Эдем наш малый,
Где возврат немыслим вещей, где алый
Цвет печали нашей о милых буднях
Ал поныне, как намять ботвы о клубнях,
Что глядит цветком на родимой грядке.
Но, увы, предел есть в таком порядке.
Безнадёжность в наших возвратах в хронос —
То же, что тоска о полетах в космос.
Так, наверное, голову прячет страус...
Я сижу на стуле, как было... Хаос
Комнатёнки так на хаос походит,
Будто здесь душа, а не кошка бродит,
Будто здесь не уборка, но явность краха,
Запустенья мерзость, страна Аллаха,
Кочевой бивак Тамерлана после
Дня резни. Хромец где-то седел возле.
Чья-то тень бормочет: Почто, о, Боже,
Место казни так на алтарь похоже!..
У порога, мёртвый, сижу на стуле,
Как вахтёр, уснувший на карауле.
Не хозяйка ль смерть здесь меня на стрёме
Посадила в час, как случилось в доме:
Квартирантка съехала днём с квартиры.
Оттого-то стены и стали сиры.
Всюду речь примет: был погром и обыск,
Обнаружен клад и довольства отблеск.
Та, кого я мнил королевой гордой,
Обернулась быта избитой мордой,
Обернулась похотью лорда Мужа...
В сентябре не топят. Летейска стужа? —
Бормотал поэт до рождений наших.
Не уйти и нам от морозов ражих.
Я сижу царём у порога в царство.
Ни души вокруг. Лишь вещей мытарство
По местам, где прежде они молчали:
Тишину уюта с собой сличали.
Я сижу, как прежде, в углу у двери.
Но меня не помнят ни стул, ни Мери,
Но меня не знают ни стол, ни кактус,
Разве Бах по радио — тихий Sanctus ...
Позабыла выключить. Видно, в спешке
Выпадать обоим: орлу и решке.
1969
***
С утра зарядило. Прорвался снег.
Его мы не ждали. Весна весь март.
Уж вербы привычными стали нам.
Вдоль насыпи дружно они пошли.
Неделю бредут по пояс в воде.
Преград не встречали ещё нигде.
Я землю видел ещё вчера.
Она волосата была, как плоть
Старухи седой, но пришла пора
И саван сшил для неё Господь.
И хотя ужасна мечта моя,
Всё было б легче, когда б я мог
Вернуться к истоку, землёю стать,
Но, видно, час мой ещё далёк.
Я слышу: ветер поёт, поёт...
Высоким плачем весну почтим!
Она пришла, ведь её черед.
Лишь наш порядок необратим.
И когда бы время могло бы вспять
Пойти, не думаю, что для нас
Это открыло бы дверь туда,
Где мы не знали ещё стыда.
С утра печально. Всё снег, да снег...
И вертикально, и вкось, как бег
С наклоном в даль, в снеговую даль —
Туда, где грусти горизонталь.
1970
ПЕСНЯ О ПОБЕРЕЖЬЕ
Сюзанне Масси
Ночь размоет горизонты, небом оденет мир,
Опустит завесу тайны, тьмою размоет явь,
Приблизит земле просторы звёздные, пустит вплавь
Костры побережья, искры вверх понесёт, в эфир —
Туда, где метеоритов искры летают, где
Земля — голубая чаша, полная тишины,
Видна далеко, откуда души глядят на нас,
Ангелы где стремятся — каждый своим путём.
Ночь приблизит мне дорогу — Млечный великий Путь,
Освещённый чем-то сверху так, что и тень моя,
Малая там в России, в ненастном сейчас краю,
Ложится крылом огромным на твердь дороги теней.
Потеку дорогой этой, трактом ночных коней,
Всадников невесомых, кентавров, и тень мою
Понесут молчанья силы, затем что во сне пою.
Но куда дорогой горней выйду? Кругом леса...
Ельник, чаша... где-то море моет песок, стучит
Чем-то гулким, гладкой галькой, раковиной звучит.
О, Земля! валторну слышу. Тявкает ночь, лиса.
Заливаются собаки. Люди галдят вблизи.
Под ногами камни, хворост... Берег!.. Vivat, Колумб.
О, Атлантика! Затишье.. Вот он — и Океан —
Бухта плаванью ночному. Слышен такой объём,
Что возможно мир представить мерным, вместить в пеан,
Раскачать его размером Времени, окоём
Ширить звучными стихами, с Господом быть вдвоём.
Так лежу и свет сновижу звёздный, в душе гляжу.
Фрамугу туман завесил. Стёкла стегает дождь.
И куда там из России! Разве что на метле!..
Пойду посмотрю на кухню, что там кипит в котле.
О, Атлантика ночная! Молча босой бреду.
Тень моя, хо-хо, босая, тень моя, хо-хо, босая,
Тень моя, хо-хо, босая у янки на виду.
Взбредёт ли кому из этих янки со мной шутить?
Взбредёт ли кому такое — призрак на берегу
Повстречать, и ни словечка босому, о, ни гу-гу?
А ведь я не стал бы, право, и с сатаной финтить.
Рыбаки — народ надменный, молча смотреть привык.
Я из этого народа. Молчанье — моя страна.
Ельник тихий побережья., лапу ему пожать
Подойду... залив ли Финский, Вселенский ли Океан
Разве Творцу противно земли душой сближать?
Так сижу и помышляю. Язык мой сегодня прост.
Дождь окончен. Дело Бога. Я же не старец Фрост
Радоваться работе, хотя бы и слыл таков.
Янки дрыхнут в самолёте. Сколько их... облаков!
1970
***
В субботу это было, в новолунье.
Никто из нас не колдовал. Колдунья —
Сама любовь-волшебница. Она
Велела нам поехать на прогулку.
Не шляться же по городу без толку,
Когда, быть может, августовский день
Так ясен оттого, что осень скоро
Отымет это всё: и это лето,
И это солнце, и, быть может, где-то
В неведомом грядущем отрешит
И наши души друг от друга так,
Как это и случается всё чаще,
Чем год от году жизнь страшней и слаще,
И оттого, чем горше, тем точней
И наше ощущенье самой сути
Её в неповторимости, в минуте
Невзрачной, как бывает в будней смуте.
Итак, мы сели в белый «Метеор»,
И перед нами расступилось море.
Всё было б, как всегда, на «Метеоре»
В погожий день, когда бы не сиоче
Моей амики. О своём... Ну, что же,
Оно и у меня, наверно, схоже
С любым из самых простеньких. Бедняжка,
Оно стучало весело и тяжко
В одно и то же время, что у милой.
Я так сказал, и это так и есть.
Она же, deliziosa signorina,
Была со мной готова до Берлина,
Не шелохнувшись, храбрая в тот миг,
Вот так и плыть, не вспоминая, где
Мы находились: в Финском ли заливе
Средь пассажиров на советской ниве,
Снискавших свой законный выходной,
Иль на Луне, не зная только то,
Что в сей момент никто нас друг у друга
Не смог бы отобрать. Прижавшись туго,
Бок о бок, примостившись в уголке
Единственном сейчас на целом свете,
Мы слышали одну лишь тишь, да ровный
И неизбывный рёв моторов, кровный
Для нас, как всё, что составляло миг.
Тогда-то и стряслось. Престранный сдвиг...
Как будто вдруг забарахлило время.
Как этому явленью дали б имя
Психологи, фрейдисты, если б мы
Смогли порассказать им всё, что с нами
Произошло, не ведаю. Но вот что.
Меж нами завязалась как бы почта,
Да, голубиная, natürlich, как бы мы
Вдруг оказались каждый при своём:
Она в своей Италии, я где-то
В своей отчизне. Так кончалось лето,
Так мир уже входил в свои права,
Жестокий мир, уже не человечий,
Ещё не тот, что всех нас впереди
Дождётся как-то раз. Ну, что ж... Гряди! —
Так я сказал Тому, Кто между нами,
И Он, помедлив, двинул Петергоф
На нас, на «Метеор», на наши души.
Мы вышли. Ветер заложил нам уши.
1970
НОВАЯ ЭРА
Как же долго в пути корабль твой, Новая Эра!
Не видать парусов. Многовёсельной речью галера
Вдоль громоздкой державы, вдоль лужи
Выгребает — сороконожка снаружи,
Раздувная гармошка хрипит изнутри.
задыхается, бедная… Что же ты! Слёзы утри,
Черепашка-душа, лира чёрная! Слышен прибой.
Это щепы эпохи на гальке галдят наперебой.
Это цепы на вёслах грохочут. Галерный режим
Коротает пространство. Не Время течёт — мы бежим.
Гей! Эгейское море, галерная власть!
Архипелаг. Парусина, чему не пропасть.
1970
РЕЧЬ ПАЛОМНИКАМ В КИЕВ
Лицемерия власть ныне
Даёт право попранной святыне
Сбор денег делать многий.
В Киеве скажет любой двуногий
Как пройти до святой Софии.
То-то! Ныне дела лихие
Доходны как никогда стали.
И не то, чтобы хамы наш храм засрали,
Очевидно вполне, расчистка фресок
В эпилоге чистки рядов классов —
То же самое лицемерье. Мерзок
Такой оборот, ибо храм Спасов
Не нуждается в большей славе,
Чем та, которою нас в державе
Крестили во имя Отца и Сына
И Духа Святого. Итак, малина
Разворована бысть. Бог в помощь!
Но Левиафана страшна немощь.
Гниющая туша уж тем заразна,
Что рыло воротит всяк дыханья
Имущий прелесть — соблазн оргазма
В миг удушья, в момент чиханья.
Будь здоров, комсомолец! Храму
Нужен звук от души идущий.
Иначе плату за вход в яму —
В пещеры киевских чудотворцев,
Равно под своды Софии пьющий
Росс назовёт налогом. Ларцев
Потайных с замком пудовым
Не имеем. Порядком новым
Премного довольны. Чихнуть пускают
В места святые, даже таскают,
Дабы поднять культуру в массах,
Благо, билеты найдутся в кассах.
И всё-таки маху дают. Леность
Благословенных веками сводов,
Как бы весточка с воли в крепость,
Превышает статью доходов.
Форма жизни есть форма тела.
Чем стройней — моложе вроде.
Исключенье души в уроде
Подозрительно. Всё ж для дела
Нашей жизни пригодна форма
Богова, как говорит Писанье.
Храм же даётся не для прокорма
Закона, скорее, как обрезанье
Его на веки веков. Точка.
Форма закона — всё та же вздрочка
Нашего быта. Знает всуе
Всяк понаслышке об аллелуйе.
Но величия не охватят
Разумы, что за вход платят
Медью бряцающей. Лепта свыше —
Наша расплата за крест на крыше —
Лицемерье охраны святынь места
Славы пращуров — лицемерье жеста.
Но власть Господня — лёгкое бремя.
Его дуновенье — века, время.
Потяжеле татар иго.
Но власть от Бога всегда, ибо
По заслугам даётся. Жестокой эре —
Лицемерье — флаг по жестокой вере,
Дабы то, что выбрал народ в битве,
Научило его не хвальбе — молитве.
1970
К ЛИРЕ МОЕЙ
Лира моя! Желез жёстче звона
Звон твой в стихах встал. Гремишь, как ворона.
Тяжёл звук лиры, что мужицкой,
Варварской, знать, пятой, рукой тяжкой
Эхо родит, как лук с оттяжкой
Гнётся и шлёт гул стрелой жёсткой.
А была б бешеной кошкой, шёрсткой
Дыбилась бы, концерт кошачий
Шёл бы, башенный лязг курантов
Слыл бы в округе. Да, знать, лежачий
Образ железной подковы в руках вагантов
Мил тебе, милее левых талантов.
Звон тебе чистых слов милее прочей
Звукописи пустой. В руке рабочей
Жёсткий образ твой: тетива — струна. Лира,
Будь бедной! Нищ был певец Гомер, беден
И друг твой. Знаешь сама, страной объеден
Каждый, кто пел страну, не пел кумира.
Эх, пристала тебе, певец, не речь — галера.
Лира твоя звяк да звяк в кандальных размера
Кольцах-цепях. До чего шатко
Место твоё у весла, скамья Ариона.
Было б о чём тужить! Не каркай, ворона!
Лира моя, не век нам жить, и петь не сладко.
Знаешь ведь, час пробьёт — потонет лодка,
Берег тебя найдёт, зелена крона
Дерева выть даст тебе с ветром.
Выплывешь на весле, стуча цепью,
Ляская на ветру зуб о зуб, крепью
Выдюжив, ночь плывя, выплывешь утром.
Русавая речь цепей пропахла сидром.
Рабский корабль брешь заткнет бардом.
Лира моя, морская соль разъест запах.
Рабства амбре не столь пред морем стойко.
Ты же бряцай желез жетоном и только.
Ладно сидит весло в варварских лапах.
1970
ЧЁРНЫЙ ДЕНЬ
1.
С утра в душе ноябрьский урон.
За окнами расхлябисто и хворо.
Под лужею дряхлеет стадион.
Топорщится кустарник у забора
И лихорадка яблоню трясёт.
Знобит рябину.
С утра древесной твари сердцевину
Прошило время. Тлением несёт.
2.
Пуст, как орех, иссохшего ядра —
Себя в себе самом от неуюта
Не нахожу, и, лютый, как Малюта,
Встаю с одра,
Но, встав, не нахожу себе причин,
И к зеркалу — пучине из пучин —
Плыву лицом, и в тусклой амальгаме
Стою, как пруд, в кольце пустот, как в раме.
3.
И вакуум гремучий ноября
В зрачке чугунном
Засасывает посторонний смысл
Календаря —
Тот самый смысл тоски, что шёл бы гунном,
Не оборвись Атиллы жизнь — зазря
Застывшая в глубинах янтаря —
Жизнь паука в лесу, уже безлунном.
4.
Из-за плеча в глазах отражены,
И через них в стекле, объёмы сада —
Вид листопада,
И в нём — двоякий вид — вид тишины
И вид чужого зренья — вид зрачка,
Но вряд ли наблюдающего. Зренье
Уж тем сильнее мысли, что мгновенье
В нём сутью отразилось с кондачка.
5.
Идёт ноябрь.
Дышу по-рыбьи, как бы вместо жабр —
Зрачками, оттого что очевидцу
Ноябрьских и подводных перемен
Лишь рыбье зренье дадено взамен
Души урона.
До вечера я ждал одну девицу,
Но каркала Эдгарова ворона.
6.
И чёрный день,
Как бы кудель весталки,
Тянулся так, что в зеркале на тень
Ноябрьской пряжи тень чуть слышной прялки
Наслаивалась и пылилась. Кто-то
Из трёх: Атропос, Клото,
Лахосис, но одна из этих прях
До сумерек замешкалась в дверях.
1970
ВХОД ГОСПОДЕНЬ В ИЕРУСАЛИМ
И когда пришли к Елеонской горе,
Он послал двух людей, — Пойдите в селенье.
Там найдёте ослицу, и с ней во дворе
Ослёнка. Скажите, когда появленье
Ваше странным сочтется хозяевами,
Что нужны они Господу. Будут за вами.
Эти двое пошли и вернулись тотчас,
Как сказал Он, с ослицей, и с нею ослёнка
Привели. Положили одежды свои
На двоих подъяремных под крики ребёнка
Из селян, что столпились поодаль, дичась.
Он же сел, улыбнувшись. Животные тихо
Побрели. Впереди за Кедроном вставал
Гордый город, что стольких почтив, предавал
Лишь пророков своих, и теперь, как шутиха,
Рассыпался пред Ним в лицемерье похвал.
Бедняки из округи стекались к дороге,
Постилали одежды в дорожную пыль.
По степи расстилался в смущеньи ковыль,
В отдалении буйвол ревел круторогий.
Солнце плавило воздух, играя в потоке,
Воспаряя апрельские силы земли.
Токи Времени к солнцу растенья вели.
Надвигалася Пасха на город жестокий.
Люди ветви с дерев обрезали пред Ним
И стелили, стелили... кричали: Осанна!
Славься, Сыне Давидов, зане осеним
Всенародно Тебя и придём покаянно.
Ты Израилю возвращаеши знамя.
Благословен Грядый Бога во Имя!
Во Имя Господне Грядый, осанна!
Вот она — Израилю манна!
Люди встречали Его на царство.
Но, спустившись с горы и завидев город,
Он заплакал о нём, зная в сердце зверство
Тех, кто ныне восторжен, а завтра — Ирод,
Не иначе, каркнет пред римлян ражих:
«Кровь Его на нас и на детях наших!»
Крови! крови! осанна! распни! распни!
Иерусалиме! Голгофы огни!..
Но дорога зела к Золотым Воротам.
Фарисеев толпа из народной среды
Волновалась, — Учитель, не вышло б беды!
Он сказал им в ответ: «Если б даже зелотам
Запретить и умолкли, то возопиют
Камни, слышите, камни, и эти поют».
И сказал Он: «Когда бы и ты хоть на миг
В день твой, камень сердец, город крови,
Мог узнать, что на камне развалин воздвиг
День грядущий твой образ, восставленный внове!
Если б знал ты, что служит сегодня и днесь
К миру, Храм, твоему! Но и камня на камне
Не оставят в тебе, ибо ныне и здесь
Не узнал ты свершенья судьбы твоей давней».
И когда Он вошёл в него, выгнал в сердцах
Продающих из Храма и тех, кто купились,
Говоря им: «Здесь молятся. Вы же набились
Что в свинарню скоты. Или на продавцах
Дом сей держится? Сказано: Домом молитвы
Дому быть моему». И вот этой-то битвы
Не простила Ему фарисейская спесь.
Но воитель Он был, и сказался в Нём весь.
1970
В НОЧЬ НА НЕВСКУЮ СЕЧУ
В. Кривулину
В годину невзгоды, во время
Позора Батыева плена
Запомнило русское племя
Военные шведов знамена.
Обыкновенная сеча.
Но что-то в ней неизгладимо.
С восхода — Батыева Туча,
С заката — безумие Рима.
С Востока — ярмо и нагайка,
Невежества желтая сила,
А Запад — грядущего чайка,
Златая средина, могила.
И в это-то время лихое
Нам было не то что виденье,
Но знаменье, правда, глухое,
И живо в народе преданье.
В ту ночь во Владимире-князе,
Почтив его светлую память,
Отряд новгородцев в железе
Ушел нас навеки прославить.
И вёл Александр их. Ижорца
Пелгусья, Филиппа в крещеньи,
Заутра, до свету, до солнца
О вражеском войск размещеньи
Разведав, он ставит при входе
В Неву, поручив ему стражу
Двух русл, дабы враг при отходе
И здесь ущемил себе грыжу.
И вот, чуть светало, с залива
Внезапно повеяло чудом,
Как будто бы грохот прилива,
Как если бы русским народом,
Поднявшимся разом на сечу,
дохнуло пространство и время,
Входившему солнцу навстречу
Дохнуло видения пламя.
Речённый Филипп обернулся
На шум, распахнувший до неба
Простор, будто спал и проснулся,
Он видит Бориса и Глеба.
Корабль, и на нём двое рослых
Мужей в одеяньях червлённых.
Ладья выгребает на вёслах
По-русски в бортах укреплённых.
В насадах гребцы, как бы мглою
Одеты, лишь двое над ними
Светлы и зарей золотою
Очерчены чудно, как в дыме
Два пламени жарких и ясных,
Обоих же руки на плечи
Друг друга возложены. В грустных
Их жестах — печаль, не иначе.
И слышен в рассветном просторе
С ладьи доносящийся голос.
В том голосе крепкое горе
Так жгло, что пространство пугалось.
То вещий Борис страстотерпец
За русскую землю ко Глебу
Рече: «Брате Глебе, мой братец,
Помочь с тобой сроднику любу
Должны мы, иначе сегодня
В беде настоит он великой».
И Глеб: «С нами сила Господня!»
В округе дремучей и дикой
Опять все спокойно. Филиппу
Уж мнится — не сон ли всё было?
И что не взбредёт с недосыпу
В башку!... И водой брызжет в рыло.
Однако, одумавшись, тут же
Спешит к Александру с докладом.
А тот ему: «Тише ты, друже!
Чай, Биргер услышит. Он рядом».
1971
ГЕСПЕРИДА
Под деревом, бронзовая на вид,
Но бронзовая лишь затем, что мастер
Не ведал Слова, она глядит
На дерево, Гесперида-матерь.
Не то, что бронзовая душа,
Скорее, в бронзе душа, из бронзы
Глядит на дерево, сбросив узы
Материи косной. Итак, дыша,
Глядит на дышащее же древо
Нагая тайна — проматерь Ева.
В руке три яблока, и четыре
Растут в волосах. Если б яблок в мире
Всего оказалось, что эти семь,
Со мной согласиться пришлось бы всем,
Что это и есть то древо Эдема,
От коего и пошли соблазны.
То есть, если в саду этот запах дыма
Сжигаемых листьев напомнит прямо
Не запах времени, но протоплазмы,
В моем сравненьи едва ли грамма
Найдем натяжки, настолько зрима
Вся прелесть женской нагой природы,
Что все её арки, колонны, своды
Всю храмовую архитектуру напомнят,
тем самым, и всю культуру,
Иначе, дерево наших знаний —
Формы желания в формах знаний.
И если сказал я, что Гесперида,
глядя на дерево, стала древом —
Яблоня, бронзовая лишь с виду,
Сказал я это с таким же правом,
С каким сказал бы, что эта дева
Три яблока сорвала не с древа —
С себя самой, и глядит лукаво
На дерево, ибо имеет право.
И если добавлю, что из постели
Она, нагая, ушла затем лишь,
Чтоб клёны, и те от неё балдели,
А ты, рябина, когда затеплишь
Прогорклые грозды свои, нагая,
Училась, как вдоль бедра сбегая,
Рука её не стыдится срама —
Три яблока, точно грозд Адама,
Тихонько жмёт... Чуть сжимая бёдра,
Богиня спит, хоть и смотрит бодро
На дол осенний, росой покрыта...
Женщина в жесте её открыта
Мастером на мученье клёну,
Чей лист, опав, прикрепился к лону,
Да так и замер, покуда ветром
Его не сдуло...
И дева утром
Хранит улыбку в молчаньи мудром
Под деревом, бронзовая на вид,
Глядит на ствол, и в стволе болит.
1971
КОГДА ГЛЯЖУ НА ТАЛЫЙ СНЕГ
Когда гляжу на талый снег,
Я вспоминаю, что осталось мне
Лишь это — времени разбег,
Да перемены дней, да сад в окне.
Лишь эта детства чистота
И радость удивленья талостью
Снегов, да грусти широта,
Вся обозримая за малостью.
Вся грусть моя, вся жизнь в комок
Сжимается весной в распутицу,
Как будто не сугроб намок —
Душа набрякла всем, что сбудется:
Весной, всегдашней по зиме,
Землёй, накисшей под землищею,
Травой, до времени в тюрьме —
Всей питерской природой нищею:
Листвою в голых прутьях верб
И краснотала там вдоль насыпи,
Где из канавы лунный серп
Всплывает льдинкой в звёздной осыпи.
Вода от времени сочна
И запустела снежной мякотью.
Как ни считай, весна точна
И шлёпает ночами слякотью.
С утра посмотришь — там сугроб
Осёл и развалился хряпою,
Как бы кочан, а завтра троп
Тех мест уже глядит растяпою.
Март расхлебянил фортку мне,
И день, и ночь стекает каплями,
И день, и ночь сквозит в окне
Болотом, садом ли, но цаплями.
Так схожи яблоньки в воде
С продроглыми в болоте птицами,
Что сад затих — уж нет ли где
Кого с горящими глазницами?..
И если выглянуть в окно,
Вся стая вмиг с болота снимется,
Затем что сад в окне — одно,
А что в душе, так это минется.
1971
МОЛЧАНЬЕ ДРЕВА
В природе есть не то что тишь,
Но музыка, но звук безмолвья.
Когда зима у изголовья
Стоит, ты сам не то что спишь,
Скорей, сновидишь, слышишь. Слышь,
В деревьях жизнь от малокровья
Чуть теплится... Но слышен ток
Молчания. То — время. Так
Звучат растений мысли-токи.
И если б не были жестоки,
Мы к ним нашли бы столько слов
И нежности, что души сада
Смогли бы горечь листопада
Нам рассказать, настолько нов
И дик им каждый год порядок
Ронять листву и так стоять
Среди опустошённых грядок,
Пока не выклюнет опять
Болтливая, как птицы, зелень.
Как страшен им такой экзамен!
Как труден им беззвучья сток!
И как пронзает светлый ток
Их существо! В молчанье этом
Ты стал бы истинным поэтом,
Узнал бы цену вещих слов,
Евангелист и богослов.
1971
* * *
Твой образ, время, обратив
Пространством и тоской,
Пройдя туманный негатив
И не найдя покой
В потусторонней полутьме
Той плёнки, что на свет
Казалась памятью в тюрьме
Мгновенья, силуэт
На снимке так сместил, что тень
В самом смещеньи том
Запечатлела миг и день,
Чтоб грустью стать потом.
И вот, как в зеркале стоишь
С тех пор передо мной,
И на тебе такая тишь,
Как будто мир иной
Там за тобой, куда войти
Сторонним не дано,
Лишь намекает на пути,
Закрытые давно,
И большего не говорит,
Затем что время в нас
Мгновенно принимает вид
Того, что видит глаз.
И оттого-то образ твой
Передо мной размыт,
Что времени плывущий слой
Водой в глазах стоит,
И ты ундиною на дне
В прозрачной глубине
Мерцаешь призрачней вдвойне,
Чем время при луне,
И то, что обращает вспять
Обоих нас пред ним,
Уже не может ослеплять,
Но ест глаза, как дым.
1971
* * *
О, сколько жизни и сколько смерти
Пройдёт оружьем сквозь горло это,
Где прежде слова молчанья вето,
А после слова лишь рифмы эти!
А все сквозь пальцы, и в горле комом,
И все, как в детстве, и как в горячке,
И, если смерть не приходит в спячке,
Жизнь ужасает строки обломом.
1971
***
То ли Муза ко мне заходила,
То ли ангел какой пролетел,
Но сегодня меня разбудила Арфа,
лира ли, воля, виола,
Или просто звучанье глагола,
Что во мне сам собою запел.
И волненье осилить не в силах,
И с мелодией не совладать,
Я попробовал в рифмах несмелых
И в словах полунищих и голых,
Оттого-то едва ли веселых,
Волю тихому голосу дать.
И во мне, точно влажного эха
Повторенье, зеркально двоясь,
Неделимой двойчасткой ореха
Покатилась мелодия страха:
Ну, как если душа-растеряха
Звук обронит в словесную грязь?..
Но молчанье настоль отстоялось,
Что прострация стала слышна.
Сердце билось, как билось, боялось,
Как боялось, и душная смелость
Разрядила все то, что имелось
За душою: печаль, тишина.
1971
* * *
Как долго я ни бегал от себя,
Как ни ленился, как ни гужевал,
Во мне родник души не заживал,
И я не запустил, как ни губя,
Ни голоса, ни слуха,
Но в силу жизни и бессилья духа
Я дожил, наконец, до дня,
Что вот уже и нет во мне меня.
Я запустел, как пустошь, до того
Цветушая. Но как-то позаглох
За временем сладимый ли горох,
Иль вяжет глушь, но тихо, никого.
Ни женщины, ни друга.
Давно не мыта пыльная фрамуга
И мусор на полу загряз
Беспамятством того, что в прошлый раз.
Но мне ль жалеть того, что было мной,
Когда не помню, что я и зачем!
Сижу в углу, и нет меня. Ничем
Не выдам, что не призрак, не живой,
Не автомат, но нечто,
Что говорит, как, запоздавши, почта
По смерти адресата чересчур
Уж точно длинным запахом микстур.
И всё-таки пишу, зане Аид,
И тот не столь ужасен для теней,
Как память медливших когда-то дней,
И оттого пишу почти навзрыд,
И сетую, и тихо
Гляжу, как бычья кровь на Псамметиха
Сам на себя, и кровь во мне,
Как соки в свежеспиленном бревне.
И если совесть наша на суде
Вот так же задубеет в драме, я
Был приготовлен, и душа моя
Прострацию найдёт в своем стыде,
Смиренно примет кару,
Поскольку не бывает без прогару
Ни веры, ни надежды, ни любви,
Ни чуда, как его ни назови.
За то и отрешён от всех вещей
Мой честный старый слух, что вещь
Не знает, что такое пещь
Сомнения. Скупая, что Кащей,
Она хранит своё безличье,
Не ведая стыда. И в том различье
Меж нами, что скорбит душа,
А труп вещественен и в форме, и дыша.
И правда сердца только в том и есть,
Что ужас жизни остается ужас
И в жизни. Оттого-то, зябко ёжась,
Я возглашаю: месть, святая месть
За униженье жизнью не в бессмертье,
Но в жизни! Если ж в петлю лезть, поверьте,
Нам остается петлю пережить,
Иначе, больше нечем дорожить.
Примерно так я рассуждал, когда
За окнами гроза сбиралась. Вдруг
И собралась. И я услышал звук
Ещё далекий, но уже сюда
Достигший мигом.
И, точно в день последний, сдвигом
Безвременья из тьмы на свет
Возник пейзаж и Мира силуэт.
И я постиг себя при свете том,
И неожиданном, и жутком, и крутом,
И тьму раздравшем,
Как будто мысль природы показавшем,
Что набралось, поди, по закромам
Энергии, не то что вам,
Умам смердящим,
Но сразу вдруг дохнуло настоящим.
И вот, уже воскреснув из угла,
Гляжу на чудо.
Передо мною Мир лежит, как блюдо,
Мерцая так, что молнии игла
На нём светла мгновеньем,
Едва коснёшься этой мысли зреньем,
Едва смычишь,
Как Слово раздерёт пейзажа тишь.
1971
НОЧНЫЕ СТАНСЫ
Октябрь не спит,
Хоть и залёг листвой в сырую глину,
Вошёл в гранит
Морской знобящей секвой, в сердцевину
Расщелин тех,
От времени осклизлых,
Где тише всех
Грызутся соль и камень,где в облезлых
Чешуйках спит
Гниющая рыбёшка
В то время, как в щелях церковных плит
Поёт Покров, и времени рубашка
В лесу пестрит.
Спит за окном
Трясущийся под утро,
Покрытый льдом,
Хотя укрыт от ветра
Со всех сторон,
И всё ж настало время
Пугать ворон, —
Спит стебель, род и племя
Забывший, спят
На нём черты цветенья,
И, льдом подмят,
Он стал античной тенью
В семье дриад.
И эти два
Уюта: лёд и камень,
Едва-едва
Не заваливши пламень
Октябрьской, брры! —
Трясущей сердце стужи,
Из-под коры
Одевшей душу дрожи —
Два уголка —
Те, что внутри. Снаружи —
Лёд потолка.
И эти два
Единственных уюта —
Опоры две, и те едва-едва,
И эти два
Спасенья от капута
Прошла меня сквозь толщу вещества.
Октябрь впотьмах
Такую тишь устроил,
Так засвербил в душе, что беглый взмах
Ресниц вспугнул, рассеял и расстроил
И то последнее, что преломляло страх.
И образ тот,
С которым тьму сетчатки
Свет проходил,
И вот наоборот
Уже пошёл — октябрь, вблизи нечётный,
Уже идёт за тишины предел.
Летит октябрь.
И за окно всмотреться —
Что распахнуть его, и, точно рыбе жабр,
Не хватит грусти, горечи и сердца
Чтоб взор отвесть, настолько он недобр.
Но за спиной,
Когда не Мойр дыханье —
Штор колыханье,
Сквозняк дверной.
И если жутко жить,
То ждать подавно,
Хоть время нас торопит, безусловно,
И всё же нечем больше дорожить.
1971
ПРИЗВАНИЕ
Я был с Тобой в земле Геннисарета,
Иначе, мне привиделось всё это.
Я помню лов, который Ты затеял,
И столько рыб, что не держала сеть.
Тогда над морем Дух и ужас веял,
И Ты, как исступлённый, жизнью сеял
Пустыню вод. Уж некуда нам деть
Избытка. Ты ж не шуткой разошёлся
И множишь, множишь страшный наш улов.
Уж обе лодки тонут. Петр нашёлся —
К ногам Твоим припал и, еле слов
Связать умея, просит: «Грешен, выйди
Из нашей лодки, добрый человек!
Остановись! Не будь на нас в обиде.
Не видели такого мы вовек».
И Ты Петру ответствовал: «Не бойся!
Отныне человеков суждено
Ловитве быть. И это вам дано.
Ты, Симон, в рыбьем весь. Пойди, умойся!»
И вытащили лодки. И пошли
Мы за Тобой. И что нам предстояло,
Когда искали пищу, а нашли
Всё, что её само в себе являло!
1971
ИЗ ГЛУБИНЫ
Изъ глубины воззвахъ Тебе,
Господи, услыши мя!
Услыши бденье мое, Создатель,
Зане стою пред Тобой — писатель
Стихов, молчанью в ночи подобных,
Не чая печальных речей надгробных!
Мне светлый разум дается с бою,
Согреших бо на небо и пред Тобою.
Стою. От горя в глазах мутится,
Не бо нечем в слезах светиться.
Образ Твой помрачен во чреве.
Страшен в мыслях, стремлюся к деве.
Утренюет бо дух мой, плоть же
Очищается много позже.
Тайно песни мои слагаю.
Мало кто слышит, как слез мигаю
Завесы незрячей сквозь, бо плачу
О том, что вряд ли переиначу.
Весь пред Тобой и пред миром грешен,
Едва ли буду за то повешен.
Много больше отмщенья в славе,
Коей ославлен, пою в державе
Непомерной о грусти мира,
И мне рыдающа вторит лира.
Прими печали и воздыханья,
От коих так стеснено дыханье!
Мне видеть землю Твою дороже,
Чем возвратиться на землю, Боже!
Не знаю, где пред Тобой витаю,
Но все витийство мое — летаю.
Твой дар бесценный — златые крылья
Тяжки, но что же мои усилья!
Лишь мощью движим Твоей, лишь мышцей
Останусь в недрах пространства, высшей
Достигнув точки в смертельном взлете,
Услышь хотя бы на этой ноте!
Прости мне хаос, который помню,
Ибо не знаю в мученьи ровню!
Неповторимо паденье духа
И нет подобья мученью слуха.
Что слышал я, одинокий, в бездне!
Найдется ль свист лопастей железней,
Когда крыла, не скажу, моторы
В душе ломали страданья хоры.
Я слышал нечто. С тех пор Эола
Скучна мне стала былая школа.
Но тихий голос — высокий ангел
Звездой светил мне. И что мой факел!
Опущен долу, погаснет скоро.
Смиренья паперть. Обрывки хора.
Стою и плачу. В слезах молчанья
Отверзи двери мне покаянья!
Прими последний мой вздох, минуя
Врата беззвучья, петь — аллилуйя!
1972
***
Я не знаю надежды кроткой
На прекрасное право — жить.
В этой жизни моей короткой
Нескончаема разве жуть.
Каждой ночью под жёлтой лампой
Поджидаю, дрожа душой:
Жизнь когтистой и тяжкой лапой
Уровняет меня с мышой.
Молодец — представитель жизни,
Насобаченный в печень бить,
Даст мне право на смерть в отчизне —
Оцет смешанный с желчью пить.
Мне давно приглянулась горка,
Над которой незримый крест
Распахнулся настолько горько,
Что вольнее не сыщешь мест.
Прохожу вдалеке и вижу:
Это место — оно мое.
Никого с него не унижу,
Даже местность, позор её.
Прохожу и грущу сторонкой.
Долог, долог и тяжек путь.
Горечь грустной сочится ранкой,
Надрывая рыданьем грудь.
1972
* * *
Так чудно к расставанью подошло,
Что время стало грустью и невольно
Обоих, как солому, подожгло
И стало тем, чему уже не больно.
И это стало мною, и когда
Я стал таким — непрошенным и прошлым —
Не наверстать. Лишь помню иногда,
Что был дитём и юношею рослым.
Не жизнь прошла, она, куда ни шло,
Осталась той, какой была и после
Себя, но ложь куда-то занесло
Уж слишком высоко и правды возле.
Смешалось то, что истинный состав
Должно иметь в пропорциях таких-то
Добра и зла, и с тем, что, глиной став,
Раскинет память кроной, точно пихта.
Смешалось то и с тем, что, назови
Хотя бы грустью, горечью и грустью,
Не станет речью в рифме vis-a-vis,
Скорей, ручьём, что не вернётся к устью.
1972
* * *
О, Господи, в минуту отпадения
Души от жизни, жизни от души
Не отойди и силу Провиденья
В деяниях моих не сокруши!
Одна она, куда бы я ни падал,
Теряя твердь духовной нищеты,
Подымет в рост и Лазаря, и падаль,
И явит вновь, чтоб в них проглянул Ты.
И мне тогда достаточно вглядеться
В прообразы того, что стало мной.
И вот я Твой. И никуда не деться,
Иду к Тебе и плачу стороной.
1972
МОИМ СВЕРСТНИКАМ
К чему придём, когда, вернувшись из гостей,
Где молодёжь, стыда не ведая пред нами,
Застенчивость свою превысит в нашем сраме,
Придём ли мы к себе? Едва ли. Нас для нас
И в нас не отыскать. Настолько наша память
Пред нами лезет вширь, что невозможно вспомнить
Кто были мы и что теперь упало с глаз.
Жизнь суживает всех в конечной перспективе:
И заглянувших в грусть, где даль уж стала близь.
И потому душа, чем дальше, тем ретивей
Бежит себя самой, куда ни обернись.
Итак, мы не придём туда, где нас не ждут.
Уж слишком широко за нами плещет море.
И одинокий мыс мгновения в просторе
Наводит нас на мысль, что твердь под нами тут.
И молодость других на дальнем берегу
Едва ли нам видна. Так натрудило время
Туманные глаза, что ширь пространства — бремя.
И оттого рябит волненье на бегу.
И если из гостей потерянно под тридцать
Уже бесстыдных лет мы возвратимся вспять —
Туда, где опыт наш покинул наши лица,
Мы не к себе придём, но к морю постоять.
1972
ПОСОХ
Сыпучая Москва, читай, чужбина,
Отечество незнаемого сына.
Скрипучая судьбина. Вся и речь,
Что крыльев бечева упала с плеч.
Куда лететь-белеть? Да на свиданку
В Москву, почти в тоску, почти в Фонтанку,
В нелепицу уже чужбины стольной.
Да где же нет кручины алкогольной?
А я-то начудил, что серафиму
Узреть престол — почти ощерить схиму
С её костьми, зубами, черепами...
Возьми-ка в руки серп, тернец с шипами!
Ох, черепа, чабрец, венец единый —
Один на всех — кольцо златой средины!
А я-то уповал, и поделом,
Что наповал, вповал с кривым крылом.
А уповал, так пой! Не то танцора
Плясать дудой заставим, Гришку-вора
Отребьего, жеребьего отродья! —
Да я гощу лишь, Ваши благородья!
Сейчас же еду, Вашенство Столица!
Тут у меня, как Вам сказать, девица.
Была себе. Ушла с моей подковой.
Иду, иду... С душой моей рисковой.
Уже уехал. С, как её, с любовью.
Ну, да. Она красна моею кровью.
Их было две. Нет, больше. Всяко трое.
Ну, да, кровей, когда и речь о Трое.
Я закруглился, говорю, хотя бы
Все трое, что ж скрывать, все были бабы
Настырные. Но монастырь души-то
Стоит и по сей день, хоть всех убито
Нас было в нём: Иосиф, Толя, Дима,
Да Женя, да Олег, да невредима
Осталась лишь душа — обитель-Питер,
И тот, поди, сквозит, как старый свитер.
Один из нас, что непонятно миру,
Закрыв глаза, родную кажет лиру,
А прочая четвёрка, рвя квадригу,
По двум столицам в лицах кажет фигу.
И я один из них, как на духу признаюсь,
Почти что жеребёнок, в чём не каюсь,
Скорее, виноват, уже повыбыл,
И чем скорее, тем вернее прибыль.
Итак, прощай, твердыня правоверья!
Лечу лечить подщипанные перья.
Бабец, привет! Я волен оттого,
Что нет во мне чего-то твоего.
Сыпучая чужбина, где твой Рим?
Передо мной встает барханов дым.
Что, нищета, твой посох? Не цветёт?
Зато пустыня отчины метёт.
1972
В ЛАБИРИНТЕ
И.Бродскому
Отчаянье не чает, но чадит,
Равно как пламя свечки в лабиринте,
Где звук шагов ни мрака не щадит,
Ни освещенной беззащитной нити.
Само ли по себе — ориентир,
Себе ли самому — огонь и светоч,
Но если у зенита есть надир,
То у него не чаянье, но вечность.
Так трепетен светильник твой, Тезей,
Что разумом его назвать опасно:
Того гляди, погаснет и тесней
Сойдётся мрак ... Надеяться? — Ужасно.
Да где ты, нить! .. Тянуть — не значит жить,
Скорее, помнить злое протяженье
И тяжесть этой памяти, и жуть,
И в ней всё той же нити напряжение...
Отчаянье... Оно зовётся так.
И это — путь от чаянья к нему же.
И если жить — надеяться, то как
Зовётся жуть, какая ждет снаружи?
1972
ДУХОВНЫЙ ОБМОРОК
Пройдёт ли обморок духовный?
Ф. Т.
Ф. Т.
«Пройдёт ли обморок духовный?»
Когда б хоть это знать я мог,
Мой опыт чувственный, греховный,
И тот сказал бы: «Знает Бог.»
Увы, ни я, ни опыт страшный
Души, не знающей границ,
Не обойдут, хотя бы зряшной,
Надежды мертвенных зениц.
Они глядят, чем беззащитней,
Чем по-младенчески ясней,
Тем, очевидно, первобытней,
И в первобытности честней.
И оттого, не то что видят,
Но веруют, в конце концов,
Что Бог с Судьбами не обидят,
Как ни был бы Их гнёт свинцов.
Смерть поправима разве смертью.
Не смертию ли смерть поправ,
Господь жестокость к милосердью
Призвал и оказался прав?
Душа моя, мужайся в сердце!
Преступность горькая твоя —
Унынье, смерть. Но горечь смерти —
Залог иного бытия.
Лишь то, что горечь нам внушает,
Пройдёт. И обморок души
Страстей смятенье утишает,
Чтоб Дух воскреснул в той тиши.
1972
* * *
В свободе есть сознательная скорбь
И тёмный зов добропобедной мглы,
Откуда тянет бездной. Горбь не горбь
Над нею крыл, здесь — крест — его углы.
И доблесть в том, быть может, вся и есть,
Что, странствуя в безжизненной глуши,
Бессмертный дух не должен глаз отвесть
От бездны сей в бреду живой души.
Бредя во тьму, нам остается бресть
Туда во тьму, где мужество — брести
На жуткий зов молчанья, в коем весть
Глагола жизни должно обрести.
Живя, живи, трепещущая плоть!
Возрадуйся, о, непреклонный дух!
Свобода скорби — крепкий в нас Господь.
К Нему дорог не выбирают двух.
1972
КВАДРИГА
Светлой памяти Пушкина
Нет ничего ужасней и странней
Квадригой чёрной сросшихся коней.
Имперской бронзой ставшие навек,
Они тебя раздавят, человек!
Чудовищны четыре жеребца,
Застывшие под лаврами венца.
Звериная душа, металлом став,
Обесточила тварный свой состав.
Уже не всадник, слившийся с конём, —
Зверообразный памятник. На нём
Печатью узурпаторской узды —
Ездок, забравший чуткие бразды.
Уже не конь, что издали — кентавр —
Над колесницей лицемерный лавр, —
Таврённый и подкованный табун,
А сверх всего — орёл, не то горбун.
Триумф когда-то горнего орла —
Звероподобье, в коем умерла
Прообраза божественная часть —
Над зверем человеческая власть.
Колёса не прибавили коню
Величия. С квадригой не сравню
Пегаса, распластавшего крыла
Превыше бронзы, лавра и орла.
Прекрасен и высок без седока
Сей конь, чьё беззаконье на века
Крылами попирает испокон
Звероподобный, вздыбленный Закон.
1972
НЕЗРИМЫЕ ПУТИ
Невидимой рукой водимый,
Куда бреду — не знаю сам,
Когда и Свет Незаходимый
Тьмы не откроет небесам.
Когда и Он моё незнанье
Познанием не назовёт,
Как назову я провисанье
Над бездной? Что меня зовёт?
Моё немыслимое ныне
И небылое существо
Вернёт, вернёт мученье глине,
Иначе, что в нас — Божество?
Пути незримые не торны.
И потому, и потому
Златые ангельские горны
Доступны слуху моему.
1972
БЛАГОДАРСТВЕННАЯ МОЛИТВА НА ЖИЗНЬ ГРЯДУЩУЮ
Благодарю Тебя, Великий Боже,
За всё, что Ты судил, и в чём ничтоже
Сумняшеся, аз пребываю днесь
Перед Тобой, как на ладони весь.
Благодарю Тебя за промедленье,
Которое мне было — всё именье,
И в чём я преуспел, внимая снам,
Отпущенным за слабостию нам.
Ты видишь всё, что я за это время
От жизни взял, что оказалось бремя
Невыносимое для человечьих плеч.
И вот раздавлен я — живая речь.
Нам тяжесть крыл издревле не по силам.
И потому не к безднам, но к могилам
Склоняемся, и в этом — вся вина.
Но видишь Ты — передо мной стена.
Отец! Я слеп. Но даже и наощупь
Не ведаю, что предо мною. Поступь
Там за стеной похожа на мою.
Иль слух мой врёт, и я давно стою?
Кто там? Куда грядёт? Ко мне на помощь?
Ты видишь Сам, что я такое. Немощь
Моя темна. Не вижу ей конца.
Откуда я? Прости мне праотца!
Прости мне тлен, хоть в самой сердцевине
Я — Образ Твой, но мне отмстила твердь,
Из коей соткан, знаю, что на смерть.
Благодарю Тебя! Я не оставлен.
И весь я не умру, Тобой прославлен
Уже и тем, что, бысть усыновлен,
Тобой в веках пребуду без времён.
И если медлишь Ты с моим покоем,
Я знаю: Ты судил мне подвиг, в коем
Надеюсь я, дабы исполнить труд,
В котором дух и доблесть не умрут.
1972
ОЛЕГ ОХАПКИН
НА СЕРЕДИНЕ МИРА
НА СЕРЕДИНЕ МИРА
К душе своей
Кладбище в лесу:
стихи из альманаха Константина Кузьминского «Голубая Лагуна»
Из книги «Стихи»
Душа Петербурга
поэма
НАВИГАЦИЯ
на середине мира: главная
станция
город золотой
СПб
корни и ветви
новое столетие
вести
озарения
