ЧТО ТАКОЕ ПОЭЗИЯ
(Беседы о поэзии)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Составитель Пётр Брандт

редактор Борис Останин

Вопрос «Что такое поэзия?» глубок и интересен. Безусловно, многим людям на земле есть что об этом сказать. Возможно, выслушать их было бы не менее интересно, чем участников предлагаемой книги.

Но её ценность заключается в том, что почти все, отвечавшие здесь на этот вопрос, сами являлись тем, что мы теперь называем «ленинградская независимая культура 1960-80-х годов».

О вкусах не спорят, и можно по-разному относиться к их стихам (большинство из них — поэты), но одно несомненно. Все они обладали чем-то, что помешало им включиться в официальную советскую культуру и заставило существовать независимо, без всякой надежды (в ту пору) на литературную карьеру и известность.

Это факт бесспорный!

И потому небезынтересно будет узнать, как они смотрят на своё собственное призвание. Быть может, здесь кроется ответ на не менее серьезный и интересный вопрос: «Что такое свобода?» — в понимании тех, кто на деле доказал, что она им необходима.


Возможно, читатели обратят внимание на то, что в моих беседах с поэтами часто повторяется вопрос: объективно или нет, по их мнению, поэтическое впечатление и само это явление — «поэзия».

Это не случайно. Вопрос об объективности поэзии для меня принципиален, как, впрочем, и вопрос об объективности истины и красоты, как одной из её ипостасей.

Поэт, верящий в объективность истины и красоты, а стало быть, и в объективность поэзии, если он последователен, рано или поздно превратится в её служителя. Ибо, если существует нечто — более высокое и прекрасное, чем наш мир с его мнениями и авторитетами, то — что может быть достойней, чем сделаться его служителем и освободиться тем самым от мнений и авторитетов нашего мира. Нередко для таких людей авторитетами становятся никому не известные художники, поэты, философы.

Поэт же, считающий, что красота и поэзия — явления субъективные, столь же неизбежно становится игроком, вынужденным считаться с мнениями окружающего мира и навязывать миру своё представление о красоте и поэзии.
Таким образом — это два совершенно разных пути и два разных человека. Таково моё мнение.

















Что такое поэзия? Как ответить на этот вопрос? Что это за сила, заключённая в некоем словесном потоке, который, соединяя смысл того, о чём говорится в тексте, с ритмом, лексическим своеобразием, звучанием строк, — образует словесную ткань, несущую нечто большее, чем литературный пересказ; а именно — определённую духовную энергию, заставляющую нас волноваться, превращающую, подчас, небольшой отрывок текста в ценность, которую народы хранят веками.

Я заметил, что в разные времена отвечал на этот вопрос по-разному, имея в виду, однако, одно и то же.

В юности, в семидесятые годы — годы «уличной поэзии» в нашем городе, я чаще слышал стихи, чем их читал (потому что их тогда никто не печатал), да и слышать приходилось нередко лишь отдельные строфы, а то и строки (поэзия, которую мы любили, передавалась нами преимущественно из уст в уста). Так вот, тогда я считал, что тайна эта заключена в словесной ткани, некоем узоре из созвучий и зрительных образов, который несёт в себе энергию и красоту. При этом это может быть небольшой кусок текста (например, строфа), который никак не зависит ни от того, что следует за ним и ему предшествует, ни от личности написавшего его автора.

Позже, когда стали появляться большие подборки, а то и целые книги знакомых мне поэтов, у меня появилась возможность взглянуть на того или иного поэта по-другому. В моём сознании это новое обстоятельство создало новое для меня понятие, которое я назвал — поэтическая личность. Это довольно просто. По прочтении большого числа стихов какого-либо поэта или его книги перед нашим мысленным взором вырастает определённый человек, который всё это написал. Сразу скажу, я достаточно быстро понял, что эта поэтическая личность — фантом, вовсе не обязательно тождественный личности самого поэта. Так, например, я не думаю, что князь Вяземский, Воронцова или Дельвиг, знавшие Пушкина лично, знали того гения, сочетавшего в себе все самое лучшее, что было когда-либо мыслимо в человеке, каковым представляем его себе мы из его произведений. Поэтому я и называю этот фантом поэтической личностью, а не просто личностью поэта, подчёркивая, что это не одно и то же.

Итак, за стихами поэта в моём сознании вырастает какой-то человек, их написавший. Далее вопрос в том, насколько этот образ является для меня авторитетом, насколько я ему доверяю, в какой степени он вызывает во мне уважение, а быть может, и любовь. Это и есть другая оценка поэзии (я бы назвал ее личностной), хотя, если вдуматься, в конце концов она смыкается с предыдущим взглядом.

Вот ещё одна иллюстрация. Представьте себе деревенскую печь с хорошей тягой. Стоит только, сложив определенным образом поленья, разжечь в ней огонь, как тут же какая-то сила подхватывает пламя — и вот уже вся поленница, охваченная огнём, с завыванием вовсю горит и трещит в печи. Здесь есть нечто схожее с тем, что происходит с настоящими стихами. Какая-то энергия вдруг подхватывает казалось бы совершенно случайные слова, а вместе с ними и нас и несёт, куда? — мы чаще всего не понимаем, но ни за что на свете не согласились бы в этот момент расстаться с этой «тягой».

Можно, наверное, ещё сотнями способов попытаться проиллюстрировать это явление — «поэзию». Вряд ли, однако, какой-нибудь из них будет исчерпывающим.

Так или иначе, мы имеем дело с благословением, которое чуткая душа сразу же различает на том или ином тексте. Известно, что Моцарт не всегда вчитывался в партитуру, которую ему приносили, но по узору нот на нотном стане мог определить, хорошее это сочинение или нет. Нечто подобное происходит и здесь. Порой вовсе не обязательно вникать в смысл стиха — по тому, как сочетаются гласные и согласные звуки в строке, уже можно судить о качестве поэзии.

Иногда мне казалось, что «поэзия» напрямую связана с таким понятием, как «целомудрие» в том древнем смысле, который заключен в самом звучании этого слова. «Целостное мудрование» в отличие от «мудрствования лукавого» — это, на мой взгляд, тот первородный разум человека, не поврежденный грехом, который сам по себе являл собой поэзию. Вероятно, разум первого человека до грехопадения содержал в себе всю поэзию мира, и мы сейчас лишь иногда, в кратковременных прозрениях, в единичных творениях, преимущественно гениев, лишь слегка касаемся того, что когда-то было его постоянным достоянием.

Чем ближе поэт подходит к этой истине, тем больше внутренний темперамент у строки, тем правильнее и органичней сочетаются звуки, тем большую энергию несёт эта строка — и тем сильнее поэтическое впечатление.

В наше время всё чаще приходится сталкиваться с каким-то странным взглядом на развитие искусства вообще и поэзии в частности.

Художники XX века во всех областях искусства подчас ставили себе цели, которые, по-моему, больше подошли бы мореплавателям — открывателям новых земель. Мало кто задается вопросом: «Зачем?», лишь бы набрести на что-то новое и ни в чем не повторить предшественников. Достигается ли при этом какая-либо степень художественного впечатления — не так уж важно, лишь бы то, что я делаю, было бы ни на кого не похоже. Больше всего в этих случаях художник боится слова «вторичность». Я встречал поэтов, которые так и говорили: «Я разрабатываю те или иные художественные области», а то ещё и «пласты». Здесь появляется одна неожиданная особенность, окончательно истребляющая всякую ясность: очень трудно оценить качество такого произведения, тебе всегда могут сказать: «Ну, это совсем другое, это нельзя ни с чем сравнивать».

Такой способ познания имеет свое название – научный, и художник в этом случае начинает напоминать ученого исследователя.
Действительно, именно так развивается любая научная отрасль, скажем, математика. Сначала существовала элементарная математика, потом появилась теория пределов, вслед за этим дифференциальное и интегральное исчисление, потом функциональный анализ, гомологическая алгебра и т. д.

При этом математические идеи разветвлялись. Таким образом, развитие науки имеет не поступательное движение, а скорее напоминает ветвящееся дерево. Это — нормальный научный процесс.

Но кому интересна современная наука? Только специалистам. И не просто специалистам, а узким специалистам. И чем больше ветвится математика, тем более узкому кругу специалистов становится интересна та или иная её новая разработка. Всем же остальным людям наука нужна лишь постольку, поскольку имеет тот или иной практический выход. Легко предположить, что ожидает поэзию, если она пойдет по этому пути. Очень скоро она перестанет быть кому-либо нужна и интересна. Что, собственно говоря, и происходит.

Мне кажется, это просто дорога в никуда. Такой путь равносилен самоубийству.

Между тем возможен совершенно иной взгляд на то, каковы пути развития искусства и, в частности, поэзии.

Можно представить себе, что поэзия — это неизменная стихия, не зависящая от времени, как, например, огонь.

Огонь у древних греков был таким же, как в Средние века, как в эпоху Просвещения, как в XX веке. Такой он и сегодня. Менялись источники огня: сначала дерево, потом каменный уголь, потом нефть, газ и т. д., но сам по себе огонь был одним и тем же. Под словом «огонь» древние греки понимали то же самое, что и мы. Тем же, наверное, были понятия «жарко» и «холодно». Поэтому вполне возможно сравнивать по силе огонь, разведённый в древнем жилище, с огнём сегодняшним.

Такова, на мой взгляд, и поэзия. Это всегда — одно и то же. Могут меняться способы извлечения огня (поэзии), сам по себе огонь — тот же. Тогда всё возможно сравнивать между собой.

И ещё… Мне кажется, что главными хранителями поэзии на земле, как ни парадоксально это покажется кому-то, являются сами поэты. Действительно, с одной стороны поэты ревниво и очень требовательно относятся к чужим стихам и склонны скорее отвергать их, чем хвалить. Но в то же время именно они, будучи от природы одарены чувством поэзии, способны лучше других уловить поэзию в творчестве своих собратьев. И если уж что-то им понравится, они будут годами хранить в своей памяти порой отдельные строки и в устных беседах или в собственных статьях постоянно цитировать эти строки, пытаясь раскрыть другим услышанную ими поэзию и красоту.

Опять вспоминается Пушкин: «…И славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Мне захотелось задать вопрос: «Что такое поэзия?» моим современникам, — петербургским поэтам, а также прозаикам, театральным деятелям, критикам, редакторам, так или иначе проявившим себя в конце XX века и имеющим прямое отношение к тому, о чем мы говорим.

Вот их мнения.