на середине мира
алфавит
станция
вести
ЖАННА СИЗОВА
Жанна Сизова, поэт. Родилась в Москве в 1969г. Окончила филологический факультет Иркутского университета и Санкт-Петербургский институт богословия и философии.
Книги: «Ижицы» (1998 г.), «Логос молчания» (2009 г.), «Монохон. Короткие истории о жизни в Иркутске» (2013 г.), «Ощущения времени, выраженные в сегментах» (2014 г.).
Печатается в российской и европейской периодике. Награждена медалью Святого апостола Петра. Живёт в Санкт-Петербурге и Хаванте (Великобритания).
ЛОГОС МОЛЧАНЬЯ НЕСПЯЩИЙ
стихи
стихи
***
«Божественный Логос формирует и поддерживает
бытие всех видимых и невидимых вещей…»
Логос молчанья неспящий,
точен язык твой, сокрытый дыханием Бога,
сомкнуты губы твои и зрачки напряженно
исследуют таинства сфер, их значения, знаки, их числа,
суть уравнений, где икс есть пустота как накопление смыслов.
Логос таинственный, бдительный логос бессонницы,
брат мой разумный,
в незримых объятьях твоих
тончает кожа и твердеет стих,
взвиваясь над бумагой плотной, потной,
и обнажая эпителий мысли.
***
«"Ave" означает "без боли". Кто не создан, для того нет боли и ада;
и тварь, которая обладает наименьшими свойствами твари, наименее знает боль…»
Майстер Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения
и тварь, которая обладает наименьшими свойствами твари, наименее знает боль…»
Майстер Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения
Боль есть надежная спутница бытия.
Это первое, с чем мы выходим в мир.
Зачитанная до дыр книга открывается
на одной и той же странице,
и убеждает, что все неслучайно.
Тайна в том, что болезнь пришпиливает булавкой
к одеялу, сохраняя зазор, промежуток
на пути в коридор вечности.
Болевая граница эта как дуга над нотами, лига.
В лагере для евреев-военнопленных
переводчик Эммануэль Левинас
пишет книгу.
Пустой ложкой, прислушиваясь к шагам у порога,
процарапывает на обложке:
ни слова про тревогу.
Он не ведет болевые звуки
в платоновский мир идей,
ухаживая за ними в доме,
отстроенном по соседству,
сохраняя любовь к другому
как обезболивающее средство.
Трагическое рококо.
Печаль, вытесняющая пространство.
Эпоха проповедей.
Грохочущее христианство.
Минуты ночью
«Притом что каждая минута, отвоеванная у одиночества
и страха, была для Ж. бесценной милостью, значила
больше, чем вся жизнь, больше, чем вечность жизни, о которой
нам твердят, и ее собственная жизнь в ней затерялась…»
Морис Бланшо. «При смерти»
Морис Бланшо. «При смерти»
Ночью минуты гуртят, словно голуби — гули.
Во сне был мне явлен поэт Виктор Кривулин.
Он сидел за столом в окне без стекла,
а над ним река без воды текла.
Один глаз его страшно косил, неотмирную мглу алкал.
А в зрачке, посреди зеркал, во самой изначальной глуби,
в померанцевой гуще, в закуте листьев лилий,
превечерне грузнел силуэт, Публий Марон Вергилий.
Наклонился ко мне Кривулин.
Обернулся в зрачке Вергилий,
и беззвучный глас зацепился за острие дыхания:
«Здесь иное время, мерило существования.
И лиц незримых столпотворенье,
но — как бы ни было это странно —
беседы, как прежде, избранны
и встречи сугубы, редки»
иллюзии
а вот и грибница иллюзий —
во влажном лесу умозрительном
книжные кроны шумят,
неумышленно сеют мицелия споры —
внедорожником не продерёшься, куда занесло
постранично
*
осторожней с иллюзией!
не укоряй её, не вызлобляй,
она есть кидала, конечно, блазнила,
но в скорби гремячей, кромешной
и камень от гроба негромко откатит…
*
сорок тысяч иллюзий в горсти очевидности стынут,
блёкнет алмазная стружка, а тронешь её — руки-ноги
сведёт перепончатость, дикий раскос многоглазья,
покров цветношерстья завихрит, швырнёт ненароком
в безневестную степень снегов,
в атмосферную плотность (за пазуху тихую, тайную),
где суслик-сутулик расправит плечо горбуну,
устремив его в не-одинокость, в не-лишнесть..
***
Oт мартовских капельниц зонтик забросим в Фонтанку и спрячемся в старой кофейне,
где затянем вульгар ресторанных куражных дымков,
и запутаем семечки в шелке дырявых карманов,
и просыпем их нотами в клавишу желтую — ту, что запала,
а затем из протреснутых губ насвистим этих маленьких птичек Катулла,
что затянут нам джаз — непременно бродвейский, с его шубадуба,
над посадским платком и пельменями с гжелью
мы прорежем офорт по металлу совиным пером —
там шарманка высотная на авеню с с шелкопрядом на окнах,
за которыми хрыпленько, в camele, в прорванной кофточке
Ты ж мыя, ты ж мыя, пярыпёлычка...
Из линялого фантика узел ириски растянем
по люкарням и башенкам, по ионийским порталам —
чтобы здесь, в этой ниточке липкой, от сайты до рио укрывшись вишневой кожуркой,
пропиликать, субтильно шмыгнуть, насопеть что-то влажное про гутенотство сурка,
про сопливость буколик, пропитанных ямбом как ядом,
в этой старой кофейне, где участь дождя пробамбукивать самбу,
и семечек — выщелкнуть джаз....
по Ахтернбушу
«Олимпийская чемпионка»
(реж. Г. Ахтернбуш)
(реж. Г. Ахтернбуш)
Спасая семью, она превысила скорость.
Авто с разбегу вкатилось в болото.
Её тошнило и подступала рвота.
Она сидела в машине. Смотрела, как он,
выброшенный в трясину,
барахтается в серо-зелёной тине,
пытается найти свой ботинок.
Скользкий суглинок — остаток семейной жизни,
слепок любви, — прилепился к пуговице на рукаве.
Вдове своей — той, что сидит на первом сиденье,
сейчас он крикнет: «Эй, ты, пренье закончилось.
Девять лет я ездил с тобою по этой дороге,
дни и ночи, всякий раз уговаривая тебя ехать короче.
А теперь сижу в этой стылой вонючей хляби.
На поверхности — жареный лук, в междурядье »
собачья шерсть и всё, что не тонет…
кто здесь стонет?.. ты?.. опять начинаешь?
куда ты пошла?»… Она уходит.
Она уходит в полосатой пижаме.
На её голове неряшливо выбрит крест.
Мест нет для других персонажей:
ребёночка они так и не нажили, не наспали, не наговорили.
Впрочем, нет, он кричит ей вдогонку: «Ты не Она.
Она — олимпийская чемпионка.
Муза империи. У неё сын Герберт.
Однажды его драповый пёс упал за батарею в трамвае.
Себорею у кондуктора она вызвала, заставив его
отвинтить батарею
и достать игрушку…
а у тебя засохшая муха в кружке…
А она… она умеет стоять на голове.
а ты?.. так долго и много, а не…»
Ветер принёс дождевую каплю.
Ветер унёс остатки дождя,
продул полосатость пижамы — вовнутрь извне.
Она ничего… не умела… не.
***
Окружающий мир изредка кажется мне комичным.
Я имею в виду то, что способно передвигаться
и проявлять себя как живое.
(исключая физические явленья,
насекомых, растенья —
последние вызывают у меня изумленье
своей сопричастностью к другой тайне.
Если писать о растеньях — непременно с пометой «личный»).
Но еще чаще окружающий мир видится драматичным.
Всякая плоскость сохраняет в себе излом.
Стон живет во мне. Стон.
Стон ссутулился на периферии сознанья.
Вместо того, чтоб отвлечь —
в этой Богом забытой свалке.
Потому что за всех больно
и каждого жалко.
ЖАННА СИЗОВА
На Середине Мира
На Середине Мира
Колоратурный голос мой
Стихотворения
бегущие волны
на середине мира
город золотой
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви