ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ

«Пожалуй, если говорить о связи
всего со всем — ушедших с тишиной:
ни хвои тень, ни прочернь на железе
лампад, и днём горящих, ни длина

прочувствованных надписей, какими
прикрыт позор лежащих под землёй,
на время позабывших даже имя
своё — в земле навеки неродной, —

не нужны им. А нам?

Митрополита
дом высится как яхта над водой
равнины в бурном таянье. Прикрыта
земля сквозистым снегом; под землёй

никто не дышит, не поёт; не блещет
расплавленное солнце; но открыт
простор дыханью влажному. Обрящет
его и крепкий парус распрямит

лишь тот, кто знает, что под водной рябью
снегов потёкших ждут волны, и вот,
как доски будетлянина, надгробья,
где Божидар и Велимир встают

шумами и кириллицей, качнулись —
нет, это только кажется, пока
не выпрямились, не перевернулись
они на дне глубокого зрачка». —

Так думал я не раз, не два, вбирая
глазами мир — родной и неродной, —
где перспектива близкая, чужая
дымилась растворяемой весной. —

8-9 марта 2001



ПОБЕРЕЖИЕ

1.

Когда б в африканской пыли
лечь под кипарисовой веткой, —
то зренью нетрудно в золе
ожить ярко-белой улиткой

и знать, что восходит оно —
светило воскресших — вполсилы,
дуть в раковину — всё одно
где: в Сусе ли, в дюнах эн-Нгилы;

где если дымит впереди
лишь влага прохладного сада,
то лозы цветут из груди
солёной волной вертограда.


2.

Так ярки песчаник и грань
на высеченных, угловатых
надгробьях, что даже латынь
колеблется в лозах, не в латах

проточным дыханьем, устав
стекать в темноту — измененьем
на запад, — но ты не готов
отдать светло-жёлтую тень им:

ты, в ярком песчанике дней,
читающий прежнее. Впрочем,
чем суше оно, чем ясней
светило, тем меньше мы значим,


3.

меняя, как формы, слова
привоем пылящего дива,
глазком, черенком, чья листва
искрится сквозь выдох отлива...

21 августа-15 сентября 2001



МOЛИТВА

Священник мне говорит: «Молитесь, как если бы вы находились в смертельной опасности».

И вот я молюсь. Здесь трава не имеет цвета, камни — тяжести, а листва уже пожухла.


Там Мария стоит как царица луны, попирая стопами фосфорный свет.

Я молюсь: Ей, одетой в шиповник созвездий, ведущей меня через мрак.

Я молюсь этой ночи, зажавшей пространства в кулак.

Не суди меня строго: сердце уязвлено.

Как и жухлые листья клёнов и лип, как иссушенных сосен сеть.

Эта ночь отлична от всех: она не вовне, a внутри.

Блеск дрожит на сетчатке, не проникая в мой мозг.

Я стою, где я прежде бывал: где, быть может, частица меня

бормочет, узнав контуры ледникового леса, часовню Св. Матиаса,

рукопожатиями (как будет при Страшном суде), стрелы лиловых цветов на опушке,


Спокойно здесь; я здесь бывал зимой
семь месяцев назад, теперь легко
услышать, как со всех сторон трещат
сухие выстрелы — не то ветвей,
не то охотников, и голоса
через холмы доносятся; такой
уордсвортовский почти что уголок,
каких на карте ветряных равнин,
пожалуй, не осталось. Докурив,
глотнув вина, опорожнив стакан
на землю, говоришь ей: пей, земля,
густую кровь; за столько тысяч вёрст
я нёс её, земля. Теперь с тобой
мы сестринством и братством сращены
и сны твоей морены — это сны
мои, ночь сердца моего — твоя,
лес ледниковый, зыблемая ночь.

Оказывается, это стреляли оленей.

И ещё продолжают бить наповал: поражённых смертельной болезнью,


Сейчас об этом твердят по радио: оно включено в машине.

Я представил, как кровь через судороги хлещет из медленно дышащих тел.

Наклоняюсь к траве: неужели, усы, хохолки, резные листы, гроздья белых ягод,

Наклоняюсь и к озеру, к сокрушённым камням, похожим на зубы гигантов,


Что вам, озеро и трава, — мозг мой, лёгкие, полные влажного ветра?

Как и вы, духи родины дальней —

Между тем крест прицела всплывает наверх от крестца:

пересчитывая позвонки, отгоняя жар от лица.

Остаётся только поверить в речь: слово спасёт.

Я молюсь: Ей, раздвинувшей полог мигающих угольных сот,

из которых всплывают пчёлы галактик; а под пологом мира — грудь

подымается, рёбрами Млечное расширяет Её плоть

затенённую, где во чреве уже созрел

колос надежды, новый олень, защищённый от жалящих стрел.

Благословенна ты в женах, говорю я Ей, и благословен плод чрева твоего —

Это как раз то мгновенье, когда я вижу резко и ясно как никогда

ОЧЕРТАНЬЯ ВСЕГО, ЧТО НЕ БЫЛО МНОЙ. И теперь уже не отделить

ни от кожи, ни от зрачка. Сердце вплавлено в рёбра, и мне,

может быть, и не нужны ни кожа, ни речь, ни извне

проникающий шум, ибо лишь, покидая ту тень,

понимаешь, какая там впереди изумлённая, яркая звень. —

11-15 июля 2002
Милуоки

ИГОРЬ ВИШНЕВЕЦКИЙ
на СЕРЕДИНЕ МИРА

Венецианский квинтет.

Крымское: первые буквы.

Альфа и омега

Сербское кладбище в Либертивилле

Первоснежье: стихи 1994 — 2006

Избранные стихотворения 2018 и 2019 гг.

вера-надежда-любовь
на середине мира
новое столетие
город золотой
корни и ветви
многоточие