|
на середине мира алфавит станция новое столетие москва СПб АЛЕКСЕЙ УМОРИНКОД ИСХОДА
часть третья: ЧИСЛА. ЧИСЛА Занимаясь своими... некто, японец Рю, рыба на газе, больная совесть, понял: как прежде тебя люблю... Вот наваждение! То есть выпрыгнув из пестрых дней, пестрых, как платья твои (свивались около голых ног, а выше у ней талия тонкая) извиваюсь мысленно, — змей с гибким жалом, язык (язык вернее), вспомнив, как некогда — годы, не дни! — мог в любой миг... Да и пользовался, помнишь? Правильней, — чувствуешь легкий шаг, вечно деливший мир до кровати на расстояния, что в ушах пульс отбивал, как солдат?.. Виноватить стоит ли? Было ли, что теперь, ну, хоть порядка ради, скинуть, для запоздалого «ты поверь...», или «прости...»? — Обыскался. — Минус
тот, что раздельные существа, словно магнит, обрастают быстро, часто, мгновенно. И вот — была... В прошлом. ...И, линией, вслед мне, числа... ...Повесть обычная: из долгих дней, писем, тоски, усталого секса — радость освобождения, как и у ней, долго лелеемая — но куда деться?.. А победила нас пустота, ничто слева, где, прежде, панцирной сеткой к плечу приклеенная, ты спала, тонколапа, ленивица, редкого племени легких: подуй — вспорхнут, — легче легкого, птиц тетрадных правилом сдерживаемых — до минут сердцебуяния у парадных, где мы встречалась... Сбегала ты через ступеньку, летя навстречу, словно к лицу поднося цветы... — Запах духов... — Задыхался вечер... МОЛИТВА Бог сладких ядов, ароматов, дыхания и — Бог людей! Убей меня кривой лопатой, или верни назад в тот день, когда терялась, исчезая — спиной, как в пропасть валят дом, походка легких слов, как стая сов... — Жить постным днем, пить воду, хлебы есть, на травы, валясь, после полудня, в зной, — довольный жатвой, крепок славой соседа, мужика — не мой, пунктир... Пусть, краткий. — Росчерк. Пера гусиного разлет. — Верни мой голос!.. Ей-ей, проще, чем каждый день, босым, в расход… МОЛИТВА 2 ...Бог легких слов, создатель влаги, отец металлов звонких, горя сын! — Возьми меня! — Отдай пустой бумаге строй точный слов без валиков морщин! Возьми меня. Сдави ладошкой твердой. Пусть, сердца красную лягушку, влет ударит аист Твой чернобородый. Иль чернобровый. — Чья возьмет... Дай мне то горькое лекарство на самом краешке ножа... Вдруг помогает! ...Пусть, без царства, короны. — Видеть сны, бежать
легко... Перелетая...— овраги сказочной страны... Или — верни обратно в стаю, Выть, оскалясь, на лик Луны! МОЛИТВА 3 Или задвинь меня, как, пальцем, ящик вдвигают в черный стол. Или отдай назад пропавший, мой, голос, что пришел так поздно, словно, огорченный молчанием людей, Ты щелкнул кнопкой потаенной... И — вдруг назад... — Скорей! ДВЕНАДЦАТЬ ЖАБ Двенадцать жаб — босых, пятнистых, мокрых, друг другу вслед — в ночи, у корня трав идут, для цели тайной... Долог был путь, и всякий, что неправ, что зла исчадие, создатель жестокости, отец беды — знай: Двенадцать их!.. И, тонкий, след близок... — В капельках воды. И ПОШЕЛ... И пошел, пошёл... — Мерить, стучать, колесить лентой зеленой, из дому сбежавшею полосою. Говорить, говорком своим говоря, хоронить прошлое. Только что... Со слезою знакомый, торопя ее, егозу на глазу голубом торопя, сдувая, без попреков: мол, «я тебя везу!» — Нет. Чугуну кивая, грохоча над стоком, стыками. И согревая кровь ярким чаем в стакане, ...опасенном нагретой медью, говоря на «ты», отгоняя прочь просто пряча за спину... — Бредью, мелочью или дымком становясь рассыпаясь купюрами по степи до веку, миру, до горизонта, изменяется прошлое, — коновязь или меч, вдруг сложенный, наподобие зонта. МАТЬ Какая нежность накатила в ней! — Гоняя бардовские старые кассеты, она опять заплатит, ей же ей, за это дымом, кофе и балетом, пропущенным по телеку, — а мать, упомня дочки вечную замашку, пораньше застелИт кровать, и кипятком цветка травы ромашки стакан горячий до верху нальёт. накроет грани вышитой салфеткой, да в уголок свой, словно сыч на ветку, нет, в будку — пёс сторожевой, уйдёт. Ей там и быть. Ей там и вековать недолгий век, ведь дочке скоро сорок. И сколько можно спать, чтоб переждать вкус меди на зубах от вечной ссоры, от невозможности быть пОнятой, обнять, прижаться, выплакаться всмятку разбить ту чашку, или в стенку тряпкой... — но ей нельзя. Наутро надо встать пораньше, кошек накормить, полить цветы, и хлеб купить соседке, та стала плохо видеть. В клетке — скворец, — ему воды попить, и оберечь от кошки дурака, от лапы длинной с острыми когтями... Ей надо жить. Она побудет с нами. У ней есть дочь. Пока. — Пока, пока-а. СЧИТАЛОЧКА В окнах пусто, в дом пролез старый, сохлый, умный бес. Где присох, там истолклось в сахар, хороводом, злость. Хороводом водит вор, хочет шёлковый шатёр, хочет под шатром сидеть, песни петь и булки есть. Он несытый, он кривой, под горой лежал хромой, и топтались по груди, по глазам его дожди, за дождями шла кума, ледяная царь-Зима. Села, ледяная, в грудь — в сердце руки окунуть. В сердце вора стала жить, стала с ним детей плодить, стала от него рожать, синим в рот ему дышать, стала для него жена. Стала у него одна. *** Только звуков бессмертная дрожь, — этот цокот систем, возлагающих длани на горло, их мощую похоть — победит, может быть, острый нож на ажурной цепочке морфем, заставляя квадратный день спать. Или, сдохнуть. Занавески прогнулись вовнутрь — сквозь стекла живот моей бабки, осенней, зачерененной ночи из окна... — Заходи целиком, раз такой оборот! — Извини, обормот внук живёт тут не очень... Заходи. Не вино. Только водка — Вино-то зачем? Им спиваются дамы, и люди Востока. ...Так красиво и пошло пить сладко. — Как жить без проблем. нет, старуха, здесь водка. И мне одиноко. ...Нет, простите, стаканом! — Посплю на полу, ты ложись на диване. — Забыл, старый, женщин... Да, давно. Да, дурак! — Ну, еще..? — Потерплю. Ты родня мне, что делать... Уменьшим вполовину оставшийся влаги объём. Закуси, рыба вот, я — не стану. Не для сыту же, знаешь, мы бродим под медным дождем. И, с ночами, стаканом... Чёртов мир... — Поздно, поздно!
как мертвым — к врачу:всё поделено, драться не буду — стыдно, веришь? И, честно, не очень хочу. — Разве.., старая, вымой посуду! ...Разве, даму вот эту, на снимке мечтая вернуть, представляю дуэль, пистолеты. Но Ле Пажи немодны. А денег, ты, видишь ли, нету. Вот и — ночью «на грудь»... Вот и... — Спиться? А что, это ход. Вечный мат миру хитрых и твёрдых. Выйдет день в нарукавниках, чтобы меня под рассчёт, да, с оттяжкой... Глядь — пусто. Я — мёртвый. Глядь — и пусто... — Да, мысль! Там, в Израиле друг он всё делает правильно, только напрасно уехал. — Буду здесь завершать, допивая свои километры. Всё-всё-всё, что ты мне надарила на круг. Ну, ложись, отдыхай. Я пойду. Завтра новенький день. Ты его не удержишь, нас мало, внуков ночи. А знаешь, я помню сирень, что ты мне подала... Что ко мне отпустила, босую, огромным пучком. — Тяжким, мокрым, пушистым Я её... Я не той!!.. — Ах, как злы эти чёртовы числа. И, — как мало мы, люди, живём… ЖАРА Выгорают глаза. По степи выгорают заплаты неподсиненной, грубой земли. Первый был, третий,.. неподсчитанный Миллион пятый, И — сошли. С топом, бухая в бурые годы смерти твёрдых затей. Лязг остался природе. Да эти погоды — для детей. ПЕСНЯ ПРО ПАУКА Паук сплетает нить, спускается от верха, из неба — потолка, до одеяла — твердь. Натягивает нить, выстраивая церковь, паучий свой алтарь, где только свет и смерть. Не ведая наук, он твёрдыми руками из живота — душа, кусочек отмотав, от неба надо мной до одеяла — камень устраивает жизнь, и верует, что прав. Его сухая пясть снуёт, уму послушна, сплетая узелки широкие ячей, Тут кухонька с окном. А вот санузел с душем. и под окном ручей. А я — паук ничей. Окончит дело в срок, прицепит к дому дверцу, усядется курить на лавочку в сенцах. От сердца моего, до места моей смерти, дорожка для тебя ныряет в облаках. АЛЕКСЕЙ УМОРИН
На Середине Мира Код исхода:
книга стихов Туман. Песок. Глиняные пауки Числа НАВИГАЦИЯ
вести на середине мира станция новое столетие город золотой корни и ветви озарения |