Если в поэзии Владимира Гандельсмана легко обнаружить и сквозные мотивы, и отдельный стихотворения и циклы, связанные с самыми первыми детскими воспоминаниями, то у Дениса Новикова ретроспективный взгляд на свою же собственную биографию охватывает, в основном, отрочество и юность. Но всплывают и отголоски более ранних впечатлений — конечно же, неосознанных, но сохранивших все подробности конкретного дня и часа:


Остов курицы на сковородке,
в кухне кафельный бродит сквозняк,
сводят руки погодные сводки
лучезарной программы «Маяк»


— вроде бы, тот же способ видения, что и у предыдущего автора, да не тот: интонация жёстче, картинка чётче, нет умильности, но где-то совсем рядом — ещё не прорвавшийся сарказм, яд самоиронии. Но и Новиков абсолютно по-своему, как никто другой, умел сказать о детстве-Эдеме, заповеднике чистоты, невинности, естественного доверия и благородства. Реалистичнейшие строфы о первой школьной любви вдруг заканчиваются буквальным описанием рая:


…Число переходит в другое,
в зелёный — коричневый цвет,
и минус — надбровной дугою — дурацкую разницу лет.

И плюс — помышленье благое,
что сравнивать сущее грех.
Смотреть, и не трогать рукою
ни яблок, ни родинок тех.


И это — потерянный рай, отторгнутый берег, теперь уже недостижимый, хотя, казалось бы, сами эти воспоминания, все их мучительные подробности тянут обернуться — и вернуться:


Вы — злополучные штрихи
на выпускном и ломком глянце,
как лямки цепкие на ранце —
туда, обратно, где стихи…


— Хотелось бы, ох, как хотелось бы!.. Но — невозможно. Вся дальнейшая жизнь встает стеной, непреодолимой границей, водоразделом. Никакого воссоединения. Никакого прощенья:


* * *
Допрашивал юность, кричал, топотал,
давленье оказывал я
и даже калёным железом пытал,
но юность молчала моя.
Но юность твердила легенду в бреду.
Когда ж уводили её,
она изловчилась плевком на ходу
попасть в порожденье своё.


В этом чеканном восьмистишии — все: отчуждённое прошлое, отвергаемое настоящее и самая страшная угроза будущему — разлад с собой перед лицом времени. В отличие от В. Гандельсмана Д. Новиков живописует не только «рай», но и «ад» насильственной изоляции в детстве — когда клеткой, тюрьмой является даже не семья, школа или пионерский лагерь, а именно возраст: вынужденное безвременье, недостаток сил, знаний и опыта при избытке прозрений и предчувствий. Одуряющая, удушающая атмосфера, неведомым образом, в одном случае из тысячи, рождающая в мальчишке, приткнувшемся с тетрадкой на школьном подоконнике, — поэта. Как водится, избранника и изгоя в одном лице:


Там сочиняются стихи,
там дует ветер из фрамуги,
и рекреации в испуге
от беготни и чепухи.

Какие бедные слова,
какая помощь и натуга,
и пыль в два пальца… Ты, фрамуга,
одним названием мертва.


Ад повседневного унижения, разъедающей душу обыденности и негласной обреченности приумножить этот позорный круговорот собственной жизнью — вот что встаёт за пыльными декорациями, вот что запрещает оглянуться, вернуться, пролить умильные слёзы:


Даже детские праздники мечены здесь коготком.
Нарушая обеты, скреплённые солью и глиной,
африканскою маркой, стучащим в окно мотыльком,
о смягченье вины не заботясь, твержу «не знаком»,
как блатной элемент, презирающий явку с повинной.


Так же, как для В. Гандельсмана, для Д. Новикова важнейшей составляющей трагедии детства является одиночество. Но есть и важное отличие: его стихотворения о детстве и отрочестве либо явно безличны, либо рассказ в них ведётся от первого лица, но во множественном числе. Преобладает местоимение «мы», под которым, впрочем, подразумеваются не дети (подростки) вообще, и не поколение сверстников, а скорее небольшая группа — дружеская компания во дворе, классе, пионерском отряде и т.д. Встречается также обращение к себе во втором лице. «Ты» гораздо нейтральнее, чем «я», его легче произнести, но кроме того, за ним — нецельность, раздвоенность, состояние непрекращающегося внутреннего диалога. «Я» у Дениса Новикова появляется лишь в стихах о себе теперешнем — взрослом человеке.

Первое ощущение — а затем и торжественное признание — своего одиночества совпадает, повторюсь, с моментом рождения поэта. Уже не «мы«, но «я» —


сам себе жертвенник, сам себе жрец,
перлами речи родной
завороженный ныряльщик и жнец
плевел, посеянных мной.


В образе жнеца, как известно, в символической картине мира представлена смерть. И жатва — не только изобильное и справедливое воздаяние за труды, но — иссечение стеблей, умирание злаков. Так же, как Гандельсман, Новиков не обходит вниманием противоестественно-естественный симбиоз детства и смерти, обусловленность и окрылённость одного другим, раннее осознание недолговечности земного существования. Но его авторскую манеру, самую речь, отличает мрачный сарказм. Боль, чтобы не пролиться сентиментальной розовой водичкой, кристаллизуется в издевку — и та заморозила бы нас высокомерием, если бы не обжигала правдой:


Это из детства прилив дурноты,
дяденек пьяных галдёж,
тётенек глупых расспросы — кем ты
станешь, когда подрастёшь?

Дымом обратным из неба Москвы,
снегом на Крымском мосту,
влажным клубком табака и травы
стану, когда подрасту.


Более того, смерть, точнее — ранняя гибель предвидится как результат осознанного выбора, совершенного по собственной воле:


Хотелось парнишке изюмцу
в четырнадцать лет с половиной —
и ангелы вняли безумцу
с улыбкою, гады, невинной.


— Что-то вроде сделки Фауста: детская чистота (и не душа ли с ней заодно?) — в обмен на запретный плод. И ей-богу, подразумевается, что плод этот — нечто посущественнее ещё не доступной подростку «изюминки» половых отношений, о которой вроде бы идет речь в приведенном отрывке.

То, как представлены в поэзии Дениса Новикова «обстоятельства места и времени» детства и ранней юности, конечно же напрямую связано с реальными фактами «биографии» страны. Конец семидесятых — начало девяностых, период сначала тишайшего и подспудного, а потом все более стремительного и всеразрушающего сбоя, сдвига и наконец слома: нравственных норм, идеологических парадигм, социальных отношений, государственного строя… Вначале


Москва кормила до отвала
по пионерским лагерям,
с опекою не приставала,
и слово трудное ге-рон-

то-кратия — не знали, зрели,
росли, валяли дурака…


но худо-бедно приобщались к общей истории, к великой эпохе, не только к символам, но и к действительной боли и гордости старшего поколения:


Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали слова на Рейхстаге,


и было — и осталось! — чувство причастности к уникальному целому, кровная привязанность и зависимость:


Мне досталась страна — добрым молодцам вечный наказ.
Семерых закопают живьём, одному повезет.
И никак не пойму, я один или семеро нас…


И вот, как раз в двадцать лет, на пороге взросления, именно что «становления на ноги — почву выбивают из-под ног, мир переворачивается, власть меняется и меняется снова, мораль деградирует, за год происходят перемены, на которые прежде ушло бы десятилетие, и не одно. Даже просто уцелеть в этом хаосе — чем не инициация, не смерть/воскрешение, пусть по совершенно непостижимому и бесчеловечному ритуалу?


* * *
Ну хоть ты подтверди — это было:
и любовь, и советская власть.
Горячило, качало, знобило,
снег летел на проезжую часть.

Ты одна избежала распыла,
ты по-царски заходишь не в масть.
Если было — зачем это было?
Как сумело бесследно пропасть?

Отвечают петля и могила.
Говорят: одержимость и страсть.
Что ты знаешь про не было-было?
Что любовь и советская власть?

Самочинно не то что стропила —
Малый волос не может упасть.
Неделимый на «не было-было»,
снег летит на проезжую часть.


— похоже, герой всё-таки выдерживает испытание, оставшись человеком: буквально у нас на глазах сначала разрушается, а затем снова восстанавливается четкость речи, логика высказывания, стройность стиха — это к говорящему возвращается цельность взгляда и присутствие духа. Видимое косноязычие этого стихотворения — косноязычие заклинания, сами себя заборматывающие повторы, дающие нам непосредственно прочувствовать ситуацию крушения, распада — и усилие воссоединения разлетевшихся звеньев…

Оттого и строки о родителях — растерянные, ёрнические, двусмысленные:


От отца мне достался приёмник — я слушал эфир.
А от брата достались часы — я сменил ремешок
и носил, и пришла мне догадка, что я некрофил…


— связь поколений больше не приветствуется, «время перемен» в очередной раз требует отречься от веры отцов. Понятно, что герой сознательно противостоит этому поветрию, но в отличие от Гандельсмана, Новиков пишет о родителях без радости обожания, но с горечью покаяния, выражает не восторженную либо нежную любовь, но подростково-неуклюжую ревность, борьбу изначальной привязанности и стремления к независимости. Идиллия взламывается цинизмом, сентиментальный тон поэту просто невыносим:


…помню папины закорки,
снизу мамины заколки,
теплый праздник Первомай,
кого хочешь выбирай!..


— насколько это непохоже на ура-патриотическое (или, по крайней мере, лирическое) кипение первомайской демонстрации в восприятии малолетнего героя В. Гандельсмана! Тем более — то, что происходит дальше:


…Выбирай Валерку салкой,
и недюжинную прыть
мы покажем вместе с Алкой,
разумеется, за свалкой…
Дальше тошно говорить.


Перед родителями стыдно — как перед самим собой, всё прорывающимся в этот загадочный большой мир — и вновь не прорвавшимся, не постигшим пока вожделенной тайны:


Обязательно будет истерика,
обязательно будет скандал,
звук — на полную, голос из телека
для соседей бубнит по складам.
Я в компании выбился в лидеры.
На груди, словно орден, засос,
чтоб родители видели, видели,
как их сын грандиозно подрос.


Но и свершившееся наконец приобщение к миру взрослых, прощание с детством вызывает у поэта ощущение предательства. Предательства самого себя, лучшего в себе, самого дорогого — как водится, самого хрупкого. Остаётся либо махнуть на все рукой — «Предание огню предписано на тризнах. //И мы ль не предадим?», либо закрыться, затаиться, выбрать удобную роль и бесстрастную маску:


Школьной грамоты, карты и глобуса —
взгляд растерянный из-под откоса.
«Не выёбывайся… Не выёбывайся…» — простучали мальчишке колеса.

К морю Чёрному Русью великою
ехал поезд: я русский, я понял
непонятную истину дикую,
сколько б враг ни пытал, ни шпионил.


Можно толковать эти стихи и по-другому: «непонятную истину дикую», пожалуй, и выдать-то врагу действительно невозможно. Д. Новиков возвращает в поэзию блоковское понимание, а вернее, ощущение необлекаемого в слова, неизреченного, непостижимого замысла о России. Вот — как и у В. Гандельсмана, стихи, рисующие «лагерные» будни, пионерскую линейку. Те же, вроде, пионеры, да уж не те. И совершенно иное, уникальное, не общедетско-советское, а сугубо личное переживание, мгновенное проникновение в запретные сферы — не примитивными идеологическими препонами запрещённые школьнику-подростку, но и вообще доступные далеко не каждому:


Выпили красного граммов по триста —
и развезло, как котят.
Но обрывается речь методиста…
Что там за птицы летят?
Плыл, как во сне, над непьющей дружиной
в даль журавлиный ли клин,
плыл, как понятие «сон», растяжимый,
стан лебединый ли, блин?..
Птицы летели, как весть не отсюда
и не о красном вине. И методист Малофеев, иуда,
Бога почуял во мне.


Совершенная музыка этого стихотворения дает понять: свершилось. И вовсе не первая в жизни пьянка до розовых соплей случилась, а произошло рождение поэта. А лагерь… Ну что лагерь? В лагере всё как водится. Происходит и иного рода инициация. Поэт в одном восьмистишии виртуозно соединяет детскую ещё похвальбу, взрослый цинизм (который у Новикова всегда — не от скудости душевной, а от пронзительной горечи) и настоящую печаль. Есть понятие «вечного возвращения», но не меньше бередит сердце мелодия вечного расставания. Кто русский — тот понял:


* * *
Как орлята с казенной постели
пионерской бессонницы злой
новизной онанизма взлетели
над оплаканной горном землёй

и летим словно дикие гуси
лес билибинский избы холмы
на открытке Наташе от Люси
с пожеланьем бессмертия мы


Первое чувство, как романтическая, так и физическая его составляющие — как уже говорилось выше, есть важнейшее испытание, посвящение, преодоление барьера взрослости, а заодно и границы миров — узнавание секретов и причуд противоположного пола. Новиков, в своей манере, пишет об этом достаточно жёстко, даже грубовато. Но при этом остаётся предельно искренен и не становится похабно-откровенен. Скрытая боль, подспудная нежность этих стихов дорогого стоят:


Да, это я лишил сокровища
за сценой актового зала
девятиклассницу за то ещё,
что в пятом мне не подсказала.
Но нет любви без этой малости,
без обоюдной, в-общем, муки,
как нет религии без жалости
и без жестокости науки.


Жестокая наука — терять и вновь обретать, брать, отдавая, дарить, неизбежно теряя… Всплывает образ качелей, раскачивается метафора волны:


Ты помнишь квартиру: прожектор луны,
и мы, как в Босфоре, плывём,
и мы уплываем из нашей страны
наверх, по-собачьи, вдвоём?

Ещё мы увидим всех турок земли…

Ты помнишь ли ту простоту,
с какой потеряли и вновь навели
к приезду родных чистоту?


Есть у Д. Новикова и по-настоящему романтичные сроки о любви, но главное, что в его стихах «про это» присутствует эхо потрясения, ошеломления, открытия. Нового состояния, иного уровня бытия:


Это был какой-то неровный стык.
Это был какой-то дуги изгиб.
Свет погас в вагоне — и я постиг —
свет опять включился — что я погиб…


И всё-таки чаще всего в своих стихах — даже вроде бы говорящих о другом — Денис Новиков воспроизводит день, час, миг поэтической инициации: обретения нового зрения и нового слуха в сочетании с моментальным осознанием своего нового положения относительно всех остальных и всего остального. Главное здесь не явление первых ритмов и строк, а предстояние судьбе, участи. Как звучал бы пушкинский «Пророк» сегодня? — Как можно будничнее, прозаичнее, вскользь: «Мне сказали: «займи эту нишу» — //двое в белом. И быстро ушли». Как можно меньше пафоса и сантиментов — «учись естественности фразы» и иронии. Чтобы спрятать боль (в современной жизни и поэзии боль также девальвировалась, как и все остальные человеческие проявления) достаточно и самой нейтральной фразеологии:


Детский сон мой, придуманный позже,
Впрочем, как и всё детство моё,
В оправдание строчки… О боже,
Никогда мне не вспомнить её.

Первой строчки, начала обмана,
Жертвой коего встал и стою
Перед вами я, папа и мама.
Пропустите урода в семью.


В том-то и дело, что — не пропустят. И обречён поэт вечно скитаться в неком преддверии, чистилище, по кругам отчуждения зрячего — от слепых, слышащего и говорящего — от глухонемых… Взыскующего — от довольных. Вновь и вновь переступать

через Сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черемухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой


— вновь и вновь проживать уже однажды совершавшееся приобщение к взрослому миру, совершавшееся — да, как видно, не совершившееся. Во многих и многих стихах уже о себе теперешнем, якобы умудренном и возмужавшем, Денис Новиков признает поражение всех попыток стать как все. Вот — стихи о жизни:


Теснее, и проще, и строже
мужчины общаются с ней.
Как с женщиной, Господи Боже!
А я не желаю тесней.


Мужчины живут, проявляя при этом всякие специфические мужские качества. Но кто же тогда ты?


* * *
Мальчик слабохарактерный,
молодой человек
с незажившей царапиной,
я прикладывал снег,


падал снег, я прикладывал,
и покорством своим
я покойников радовал,
досаждая живым.


Мальчик, который всё «теснее, и проще, и строже» соседствует никак не с общепринятыми прелестями взрослой жизни, а с «покойниками», сиречь со смертью. Впереди — не взрослость, а только смерть: «Что Россия? Мы сами большие. //Нам самим предстоит умереть». Естественного и счастливого перехода на новый уровень, восхождения на новую ступень — не произошло. Все инициации были именно инсценированным ритуалом, но не действительным перерождением. Вечное детство, вечная весна — иллюзия и миф, не больше. Но и не меньше: человек потерпел крушение, но родился и состоялся поэт, в поздних стихах вполне овладевший и сердцем, и даром, и словом:


* * *
Будет дождь идти, стекать с карнизов
и воспоминанья навевать.
Я — как дождь, я весь — железу вызов,
я пройду — ты будешь вспоминать.
Будет дождь стучать о мостовую,
из каменьев слезы выбивать.
Я — как дождь, я весь — не существую,
а тебе даю существовать.