О ПОЭЗИИ НАТАЛИИ ЧЕРНЫХ

Если мы имеем дело с поэзией — явлением в силу самой своей природы загадочным, то не удивительно, что для того, чтобы воспользоваться её дарами, чаще всего нужен ключ, пароль, лампа Аладдина с её сезамом, как во всех тех самых случаях, когда сокровища за порогом охраняются от случайных вторжений. Причём ключ к поэзии может быть неожидан до смешного, и прост до невероятного. Например впервые прочесть Ахматову мне помог формат маленькой книжки Детгиза, где текст был набран крошечными буковками — этот факт оказался решающим, сдвинул гору моей отстраненности, вовлек внутрь стихов. Пастернака — зелёные тополя стадиона Динамо и бегающие по летнему стадиону спортсмены, пока я, идя из школы, держал перед собой раскрытый томик его стихов, читая на ходу про Пушкина и сфинкса. Элиот называл это — объективным коррелятом, то что восприятие зависит от того, влюблён ты или нет, когда раскрыл книжку, какую музыку слушал накануне (как в ЖЖ), что там за окном творится на улице, ну и т.д.

Войти в контакт с поэзией Наталии Черных мне помогли две вещи — Григор Нарекаци, средневековый армянский поэт и святой, чьи книги больные армяне до сих пор кладут на ночь под подушку, чтобы наутро выздороветь и всякие библейские апокрифические байки и истории. Книга Нарекаци написана в определенной технике, которую на Руси унаследовали такие писатели, как Гоголь, Пильняк, Белый, отчасти Ремизов, с которым у Наталии, мне кажется, вообще много точек пересечения. Техника эта называется «плетение словес» и родом она из греческой Византии, оттуда же, откуда родом поэтика наиболее древних церковных православных песнопений, кондаков и акафистов. С точки зрения богословской смысл ее заключается в том, что автор, обращаясь к Богу, именуя, скажем, Бога (в русле так называемого катафатического богословия) начинает «плести словеса» до полного их исчерпания. Для чего эта затея? Да для того, чтобы, сказав о «предмете» речи (Боге, Божией Матери, святом) все мыслимые и немыслимые слова, как например трехкорневое определение Богородицы — «благосеннолиственная»; сказав, и, перечислив все возможные эпитеты и признаки, — исчерпать речь, исчерпать её возможности и дойти до того предела, где слова умолкают, потому что их просто больше по этому поводу нет, — и вот тогда-то наступает вынужденная тишина с большой буквы, в которой говорят не наши человеческие слова, а Сам Бог в тишине произносит свое непостижимое слово.

Поэзия Черных явно стремится к путешествию в этом направлении. Но ритуальность и ученая сакральность, свойственная церковной службе, в ее поэзии снимаются, благодаря апокрифичности подхода, подчас тяготеющего к примитивизму лубка, который открывает великолепные возможности — оставаясь серьёзным, не нагнетать морали и важности, а смотреть на мир чуть по-детски, не быть ученым, не назидать по правилам, а иметь радостную возможность ошибиться, разбить коленку, заплакать, засмеяться. Мне ее стихи о Рахили или Иосифе напоминают литые русские иконки — одна из них висела у меня (атеиста и комсомольца) на стене, и, прежде чем заснуть, я подолгу рассматривал упрощенные черты патриархов и животных, на которых они путешествовали. Помню, этот простой, почти кукольный мир меня очень вдохновлял и радовал. И пока Наталия плетёт свои слова, описывая тех же самых патриархов и тех же самых осликов, то, даже оставаясь в «серьёзе», она продолжает быть в радостной сказке, которая так вдохновляла меня в юности и в которой заключен отсыл к самому наиреальнейшему подтексту (радостному — а как же!) всех библейских историй, всему, что на эту тему поется в православной церкви с её словесным плетением.

Я бы рассматривал её стихи с точки зрения «праздников» — чередования библейских дат, сюжетов и событий в Церкви, потому что, какое бы печальное событие не происходило в церковной памяти и по церковному календарю, оно все равно будет называться «праздником», ибо и нам и Церкви уже известно, что все кончится в конце концов хорошо, что уже мир спасен и каждый человек тоже (во всяком случае, спасение и радость предлагаются каждому). Так и стихи Черных, даже самые печальные — «праздник».

Я рад, что нашлись слова о главном в душе, о главном в жизни, не поучающие, а разыгрывающие историю, не приказывающие, а подводящие к сути, переливчатые, со звездами и перламутром, многоцветные и многочисленные, текущие лишь для того, чтобы однажды умолкнуть и в тишине освободить место для Того, Кто скажет лучше. Собственно говоря, спровоцировав Его на это.

АНДРЕЙ ТАВРОВ
на Середине мира.