|
на середине мира алфавитный список СПб Москва новое столетие Андрей Тавров
Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Альба: стихи 80-х гг. Зима Ахашвероша: из книги. Из Часослова Ахашвероша Свет в каждом разломе из цикла "данте" "Эль": поэма АНДРЕЙ ТАВРОВИЗ ЧАСОСЛОВА АХАШВЕРОШАКОЗЕРОГ Примечание автора: Зодиакальное созвездие января. Козерог — мифическое существо с телом козла и хвостом рыбы.
По наиболее распространенной древнегреческой легенде козлоногий бог Пан, сын Гермеса, покровитель пастухов, испугался стоглавого великана Тифона
и в ужасе бросился в воду. С тех пор он стал водным богом, и у него вырос рыбий хвост. У многих древних народов козу почитали как священное животное,
в честь козы совершались богослужения. Люди облачались в священные одежды из козьих шкур и приносили дар богам — жертвенного козла.
Именно с такими обычаями и с этим созвездием связано представление о «козле отпущения» — Азазеле. Азазель — (козлоотпущение) —
имя одного из козлообразных богов, демонов пустыни. В так называемый день козлоотпущения отбирались два козла: один — для жертвоприношения,
другой для отпущения в пустыню. Из двух козлов священники выбирали, которого Богу, а которого
Азазелю. Сначала приносилась жертва богу, а затем к первосвященнику подводили другого козла,
на которого он возлагал руки и тем самым как бы передавал ему все грехи народа. А после этого козла отпускали в пустыню.
Хвала тебе, Пан, Козерог, возьми, что имею — песнь о тебе, как ты сидел на русской Ниле-реке, играя на тростнике, левее себя самого, словно вынут язык моллюска, а справа лежит всё, что было ещё до пенья, — створки, в которых гуляют мысли да ветер, а сам ты прозрачнее стал и стал тупее меж чёрной луной и белой — дар муз, дар речи. Тифон, вынимает себя из пространства, словно из красной глины, ростом больше, чем слепок — лемехом вспахан, вскопан, землею набит, как слепец ночью могильной, львиной, он вышел из смрада, и псиной дымится кокон. Бежали боги в Египет, в страхе преображаясь, — Дионис в козла, в ворона — Апполон и в корову — Гера, Артемида — в рыбу и в вепря — Арес, сжимаясь до новых размеров, глодая иную меру. Он идёт, восстав против деревьев, китов и мира, пожиратель бережных жестов — людской голубиной чести, длящейся пяди мизинца, когда, как мощную лиру, ты плечи не может тронуть против воздушной шерсти, — потому что ключицы раскалены богиней, повисшей вольфрамом в стекле, умножая накал. Боги стоят меж мизинцем и шёлковой кожей, как иней, истаивая в пустоту, куда, раз вошёл, — пропал. Тифон идёт, одолевши Зевса, вынув из бога жилы. Пан вспоминает козлиный бег в аравийской пустыне, и Козёл-Христос, чтоб остаться народу живу, бодает небо в крови и скорбит устами. Пан, соловей, соловушка, запятая, грохни да раскатись у девы за рукавом. Есть семеро муз, но лишь одна золотая, и кроме тебя с ней больше никто не знаком. Пан, громобой, ребёночек из корыта, покачай головкою, с рожками головой. Солдат кишки свои ест, а в губы любимые влита ночка красная, словно колокол с головнёй. Не пугайся, ребёночек, спасут тебя Нил да ангелы, да святой Серафим, да бог Дионис, да подлунный зверь. Ты ныряешь в утробу себя, шерстяной да байковый, словно снова открыта, откуда ты вышел, дверь. И плывет по Нилу — русской реке — козлёночек с рыбьим хвостом, завитым, как пружина ума, а на избах сосульки, и из-под алых косыночек смотрят глаза, синие, как тюрьма. Тамплиеры горят на кострах за Христову церковь. Неба череп щадящ и щедр и раздвинут вширь. Бог лохматый, как тамплиер, из рыбы цепкой вынут на жертвеннике и в новое небо вшит. Магистр-храмовник говорит с Варварой-голубой, а за избой Дракон стоит стоголовый и говорит как печь крематория — псиным воем, рыканьем льва да бычьей слюной, а ещё глаголом богов, и внятна дракона речь. Всем, всем гореть в васильковых кострах из наношенных дров себя. И звёзды воюют страны и материки. А жест людской, не коснувшись, сберегает тебя, словно пустая гильза — устье для мировой реки. Покуда боги ткут ленту метаморфоз в глаза и в небе встает Тифон за эклиптику и зенит, Афины русские, как мировая в слюде оса, висят на звёздной слюне, и снег над ними летит. РОЖДЕСТВО I Примечание автора: Орнитоптера тифон встречается только в западной части Новой Гвинеи и на соседних островах: Валгео, Мисул и Салавати.
Это довольно крупная бабочка: крылья самок достигают 22 см в размахе, а у самцов — не более 16 см.
Бабочка летает на горных склонах, но иногда её замечали и в низине, на уровне моря.
Над Новой Гвинеей бабочка кружит, Тифон, волны бьются в Валгео, Салвати, Мисуле, на трёх островах. Море держит бомбардировщик, а бомбардировщика слон, и он стоит на китах о трёх головах. Девушка Лейла матроса ведёт домой. Язык входит в её промежность, она кричит. Крик рождает устрицу с симметричной спиной. Она открывает окно, а там снег летит. Там Иона плывёт в ките и костры горят, там пастух идёт, на спине короб неба несёт со звездой шевелящейся, словно рак в сачке, и стоят, планеты, шепча, что больше никто не умрёт. Там идет верблюд о шёлковых двух крылах — лиловом и розовом, и там пуля свистит в рукав. От барака светляк марширует звездой в овраг, и месяц трясёт бородой, в плавниках, лукав. К девушке Лейле приходят в полночь волхвы, вот родившийся Царь, говорят, разгружают осла. Рыбы ночи стучатся в окно, а взамен головы у погонщика перья и клюв кровавый орла. Обдолбались, придурки, она с испугу орёт. А потом садится на камень рядом с волом, колыбельку качает, земляничную песню поёт — Призрел на рабу твою, алейхем, поёт, шолом. У пещеры Ангел стоит и как печь горит. Что принёс тебе Бог, говорит, Адонай, говорит, — смерть он, Дева, тебе принёс — выплеснут из корыт эти люди Младенца, из тел своих жалких корыт. Лейла смотрит в глаза верблюду — их три, и в лоб упирается бивень — не дам, она говорит. И сама я — смерть, и остров во мне утоп, и я — смерть стрекоза, четвёртая из харит. Смотрит сыну в глаза, их проходит насквозь, как ад, и смеётся тихо, шаря клешнёй-звездой. На её рукаве и платке семь костров горят, и Дракон сквозь сердце втыкает земную ось. Мальчик-бабочка, говорит, мальчик-деточка, лев. Вот пойдёшь в пустыню — найдешь лишь ветр да язык огненный. А слова к нему, а напев подберёт только тот, кто крылат и когтист, как бык. Потому что смерть удлиняет жизнь, а слова удлиняют Бога до тиши, до немоты… Над Новой Гвинеей в Европе летит листва, и Клязьму держат на трёх фонтанах киты. ЯНВАРСКОЕ ПОСЛАНИЕ АХАШВЕРОША Я не речь, говорит Ахашверош-баран, я не слово, не ум , не имя. Скажите, ангелы, для чего вы в зубах и когтях алфавит принесли, на людскую погибель умножая сон, как чащоба — деревья? Что ты скажешь Елене, уткнувшись в лебедя языком вместо красной гортани? Что скажешь деве, кода она стоит внутри тебя на коленях, как чёрный мерин ахейца в чёрном коне троянском живое в мёртвом, а из локтей её и бедёр бьют родники, и из них лакают слон, гриф и дракон? Что ты ей скажешь, учуяв вечность и падаль, звук разгрызенной раковины и червя с раскалённым гвоздём внутри, её колени — внутри твоих. Её голос внутри твоего, её воспоминания внутри твоей подлой и вёрткой памяти. И язык её словно вепрь, разрывает жёлуди твоего тела. Что ты ей скажешь, какую букву? Что ты скажешь себе самому, если себя найдёшь? Скажи ему — саранча в щитах и доспехах, скажи ему — храп коня блед, коня блюд, коня блядь, коня блуд, гниющего победоносно заживо над горой поверженных тел — не Барни придумал, это в Кремастере — Патмос. Я не речь, говорит Ахашверош. Я — баран. Я нахожусь между тем, о чём говорю и тем, про что я молчу — не просто в живой пустоте, но в паузе, и это — чтобы воскресли и тело, и слово. Пройдённые дороги, степи, шляхи, хайвеи, раздолбанные просёлки давят мне в спину, как матрас всеми пружинами сразу, и из груди моей торчит голова леопарда — моя Оранта. С шерсти моей течет мертвая, как Лазаря плоть, вода. Меж тем, о чём говорю и о чём молчу — отыщи меня. Я там, как буйвол в москитах, хриплю, из глотки течёт пламя и бежит по земле — и моря полыхают, в них сгорает гнилая кровь и гнилые яхты. Я — суд миру. Пройди меня — свою смерть — и найдёшь себя. И смерть станет пружиной рождения под языком, под правым сосцом, под каждым волосом с жалом гадюки. Но только ты сам можешь это свершить — на форуме под падающим, как спиртовое пламя, снегом, за прилавком супермаркета, набитого мёртвыми животными и живыми минотаврами, за рулём яхты с крылом морщинистым птеродактиля, вместо ночного шёлка, на груди у подруги, срезав ей веки бритвой, а чаще — в прозябанье Ионы, под сталагмитами чёрного солнца, мерном уюте меж героином и юридическим казусом, из прорехи которого лезут мёртвые осы. Я твоя смерть, твой верблюд, твоя вечная дева. Отвергая бога, глотаешь Рака, красного словно опухоль. Глотаешь время и дали — двух поросят. Не важно, убил ты бога или родил, а важно пламя, в котором ты сам стал Богом — нелепым словом из пяти букв, где одна похожа на виселицу, вторая на руль лендровера, а последняя на тело девки, раскинувшей голые ляжки. Все это я говорю в тишине. Я говорю для вепря, осла и мухи — я говорю для придорожного камня и ногтя, для трёхгодичной давности квитанции об оплате. И огонь брызжет из пасти моей, вопя, как петух: с добрым утром. Я говорю это, лёжа в песке, чтобы встать и плюнуть в то углубленье, откуда я родом. Сколько квадриллионов ангелов оживит мой плевок! Не ищи деву — она в тебе. Не ищи дерева — оно в тебе. Не ищи пещеру с вороной — она в тебе. И не ищи Бога. Червь о ста тысячах крыл летит надо мной, с женской грудью, с головой мёртвого кролика, разрушает миры. А я пью из следа верблюда протухшую воду и продолжаю путь. ЯНВАРЬ Адам уходит от Евы, как белая роза от чёрной. Между лопаток костёр полыхает — память о райском свете, но яблочный воздух хрустит и гудит, как горны, и бросает их вновь друг в друга, сломав затылки. Как снежок вбивают в снежок, так и лица вбиты в одно, развернув на четыре стороны света голубые и пару карих. А мимо в битву маршем идёт легион, колышась в напоре лета с муравьиной зеленью, с соловьём, гремящим в державных арках, раскрытых настежь — теперь уже до победы. И венки плывут по каналам в речистых парках в честь Фонтаний святых и нимф серебристых Леты. Бог Янус стоит в Михайловском замке, Фёдор смотрит, как снег идёт за двоих, за троих, за многих. Януарий — странник, стоящий на месте, свёрток с небытием — хорошеет, как яхта в высоком доке. Фёдор видит — идут солдаты, со спин их смотрят: ягуар по горло, Иван-да-Марья по плечи, а ещё прорастает лавр, шумный от ветра с моря, или свечи горят, говорят человечьи речи. Бог небесного свода! человеков хранитель от мига, когда Спермус, как лев с клинком в загустевшей лапе, первым прорвался к цели и стал над прудом, как липа, не зная, зачем ему пруд, все эти глуби, хляби. Фёдор смотрит, как снег летит, укрывая Невский, пахнет ёлкой и мёдом, змея лежит на комоде, свитая в обруч, в венок, и белы занавески, подрагивая от удара топора по мясницкой колоде. Бог, растущий из пустоты, заключенной в рёбрах, кажущий лики ангелам в паутине, обворовывающий живых — их отличая от мёртвых, переча вестнику в небе и Богу в пустыне! Ты расти, моя снежная лапа, бедные люди, говорит ей Федор, плещась молоком в бидоне, и ложится в неё, и целует бедные груди, и плывет в море света, ничей, как тритон в тритоне. АНДРЕЙ ТАВРОВ
на Середине мира. Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Альба: стихи 80-х гг. Зима Ахашвероша: из книги. Из Часослова Ахашвероша Свет в каждом разломе О поэзии ЧНБ. О книге Вадима Месяца из цикла "данте" "Эль": поэма алфавитный список авторов. станция: новости многоточие на середине мира новое столетие город золотой  |