|
на середине мира алфавитный список СПб Москва новое столетие Андрей Тавров
Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Альба: стихи 80-х гг. Зима Ахашвероша: из книги. Из Часослова Ахашвероша Свет в каждом разломе из цикла "данте" "Эль": поэма АНДРЕЙ ТАВРОВАЛЬБАстихотоворения 80-х гг.
*** G. H.
Сегодня музыка молчит сильней, чем тишина вчера. Прозрачный дым, как прежде, отдающий слабо коксом, дождя не пересилит. Вновь прибой преследует тебя случайной дружбой, и с тонкостенных дач глядят грачи, изображая то ли ноты, то ли крылатые от старости часы. Они одни и наполняют шумом окрестность, воздух. Лишь они одни. И эта жизнь становится заметней и вдвое горше на губах, когда, их закусив, следишь за Терпсихорой, бредущей между отсыревших дач. Но если б ты возникла здесь, приманенная звуком невнятных слов, то я бы смог, пожалуй, смутно различить не гул молчанья, и не образ явный двух златокудрых ангелов на глади витражного стекла, но то пространство, что, отразив в двух направленьях жизнь, плывет за мной в туманном примиренье, как третий, лишний ангел за спиной, одолевая то, что ни Улисс, в Аид сошедший вместе с кораблём, ни мы с тобой преодолеть не можем. . И если в памяти хранился след двух наших лиц, вглядевшихся друг в друга, то, без сомненья, он теперь исчезнет. 7 ноября 89, Дубулты *** Давний данник небес карусельных, антигоны любовник случайный, побредёшь под московским свирельным небом синим и небом горчайшим. Расшнуруй меня, ворог мой, время, с подбородка — кроссовку с Итаки, чтобы кровь, словно бренное бремя, красным маком отмёрзла во мраке. Заступи за последнюю тяжесть девяти синих сфер захребетных, шагом тем, что был и мощен, и кряжист, словно Моцарт в могиле для бедных. Заступи, расступись, потому что небом был тебе мир, и что небом был ты миру, тавром и подушкой, и воскресшему черепу — хлебом. ГОВОРИТ ТЕРЕЗИЙ Сегодня вновь ко мне спустился муж многострадальный, скиталец Одиссей. И снова я всё предсказал ему, держа в слепых глазницах и капли, что повисли на весле, и шум архипелагов отдалённых, и тисовую тяжкую стрелу, что поразила горло Антиноя. Он выслушал и удалился. Я ж вновь промолчал, что тут его встречаю седьмой уж раз и с тем же всё вопросом на изъязвленных солью волн устах. Он вновь ушёл, и снова круг замкнулся. Он до сих пор не знает, кто спасёт от повторений нас. И я не знаю. Но я предвижу холм с кривым веслом, что ввысь растёт и достигает неба, на нём скиталец связанный висит и призывает, но не имя Зевса — какое-то другое… я не слышу. И с лопасти весла стекает кровь. Как та, которой угостил меня, зарезав в жертву чёрного барана, несчастный Одиссей… в который раз. Тот, кто повис на лопасти весла, избавит нас от повторений. Я же провидя их, скорблю, и плач сухой не покидает дымные глазницы. Я знаю, что забредши в дикий лес, я вновь увижу перламутр коленец и жертву алую капризных губ богини, купающейся девы. В тот же миг глаза погаснут, да, одни глаза, но не рисунок золотой фигуры, что обещал вначале только жизнь, божественную, пряную, иную… Но что-то происходит с этим миром в тот миг, когда даются обещанья. Он вдруг становится гончарным кругом, полет стрелы обещанный вдруг никнет и обращается в сырую глину. Наверно, и в сознанье Одиссея есть этот миг, когда и я к нему однажды прихожу, чтобы про это всё рассказать… И кажется ещё, что он и я — давно одно и то же. Что это он тогда увидел деву, окутанную вечности сияньем над серебром пруда. А я плыву — какой уж год! — к своей Итаке. Это нетрудно вынести. Достаточно забыть подробности, судьбу и пол, который принадлежит тебе иль ты ему — неважно. О если б здесь, в Эребе, две иль три в глазницах задержать картинки — остров, звезда, корабль, шум гончих парусов, летящая на кудри девы влага, и то весло, чья лопасть достаёт до звёздного сияющего неба и там, как жизнь, плеснув, сдвигает Землю с таинственной, златой и тяжкой мели. ЛИСТОПАД В БЕЗВЕТРЕННОМ ВОЗДУХЕ 1. Ты выходишь наутро в засыпанный листьями двор — о, каким же другим ты мне смотришь сегодня навстречу! — и рассыпала пудру жар-птица, дразнящая взор, и мелькнули чулки, кружева, побледневшие плечи. И куда же всё делось?.. Но тихо! лишь листья кружат, и на сильных и низких лучах, загораясь, дрожат обомлевшие капли, срываясь серебряно к низу, там, где иней ночной, ставши влагой, глаголет карнизу. 2. Это листья кружат, это листья кружат в небесах, ни за что не срываясь от ветра, но падая, словно в освещенное лампой объятье со светом в глазах, иль в сюжет заводной и в ладонь опускается слово. Словно юбка кружит в тишине, где беззвучный оркестр собрался в павильоне, щекой припадая холодной к тёплой скрипке, и листья слетают и кружат окрест впопыхах раскрутившейся пряди, и ветер подводный 3. вдруг меняет причёску. И красные крыши горят. Это листья под утро кружат, это падают листья. Так впадает в пространство река. Так спадает наряд. Так затылка вокруг обвиваются жаркие кисти. Так нельзя ничего: изменить, избежать, пропустить, ни сойти с корабля, ни войти в полнолуние комнат. Обрывается нить, погоди, мы не будем грустить, это листья кружат, погоди, это тянется провод. 4. Слышишь, капли летят? слышишь лёгкий удар впереди? позади? и вон там, у стоящего косо забора? Так бесшумно стрела застревает в распахе груди, так звучит «никогда», утонув посреди разговора. Так уходят — и их не вернуть золотым фонарём и мигая, и просто по ветру взывая «на помощь!» — серебристые ноги. Так сломанным календарём смотрит время в затылок, и ты ощущаешь, что полночь. 5. Это листья летят. Это низко ложатся лучи в тишине, что под утро стоит в лабиринте ракушки. Это берег, куда навсегда улетели грачи, это парус застыл, это смяты глубины подушки. Это листья кружат, это капли летят, это смерть смотрит в воздухе синем недвижно и зорко, и ясно. Меж лучами Эней вновь спускается в нижнюю твердь, и бормочет Сивилла из Кум, и листы её праздно 6. вылетают в широкую дверь и летят над главой, над горячею ямой глазной, над расширенным взором. О как хочется жить! — это листья летят чередой, покрывая шуршанием взор и ресницы позором. Стой. Застынь. Ничего никогда не случится уже — ни вода не вскипит за кормой, ни кайма над коленом. Всходит новое солнце. И крылья, припавши к душе, словно два часовых, гонят деву к бесшумным аренам, 7. в те просторы, где рвётся навстречу живая стрела, улыбаются губы, и люстра дрожит, замирая, где лишь листья летят через синь, золотая листва — на крыльцо без тебя, и оркестрик бесшумный играет. Где плечо без крыла, отошедшего как-то за взор, за висок и за край заводной лакированной скрипки (слышишь рыбы плывут?), отошедшего просто в простор, потеряв башмачок хрусталя золотой фаворитки. 8. Это листья летят и вращают бесшумно зонты, кружева и любовников, тихо спустившихся наземь — это шорох над садом — вращают бесшумно болты, стрелки круглых часов, под бретелькой распавшийся ясень. — И за веком зрачок, и язык за горячей щекой, провода и юлу, и гнездо, фонари и тетради, плод на ветке вверху, карусель над недвижной рекой, ключ в тяжелом замке и заколку, заползшую в пряди. 9. Обнажив, обожая, печальные лампы колен, завитую в ракушку прозрачную юбку и губы под трубу их витую уснувших прекрасных сирен, — обнажив всё на свете — тритонов и уды, и крупы, старый сук, где незримо, как дева, растёт нагота, словно птичье гнездо отдаёт всё, что в нём оставалось, где растёт пустота, как сугроб или пар изо рта, уходя от смычка, где так сладко спалось и дремалось. 10. Не поймёшь, отчего же слетают они, не поймёшь… О, как тихо кругом! Черенки ли подмёрзли под утро? Кто же тянет их вниз, и какой подрезает их нож, чтоб, вращаясь лететь, как, рассыпана, светится пудра из зеркальных глубин — чтоб, вращаясь, лететь к глубине, где ложатся поверх разноцветные пятна на щёки, на подглазья, на веки, вращаясь, сужаясь во сне, это листья летят и ложатся на иней дороги. 11. Это Мемнон печальный бредёт по тропинке сквозь сад — ни за что он не умер, и капли горчат на ресницах. Всё вернется, поверь. Все под утро приходит назад. Это капли летят, тяжело разбиваясь на птицах. Это шепчутся души у Стикса. Как женский чулок он печально шуршит и сухие воронки свивает. Это листья кружат, это платье летит в эпилог, где у мачты Эней и Хирон между веток зевает. 12. Мемнон садом бредёт. Это снова кружит карусель, это солнце встаёт и пронзает лучами заборы, стёкла, веки, ладонь и огромную чёрную ель, где в ветвях свой мундштук продувает навстречу Авроры незнакомая птица и вновь никуда не летит — не до боя над прахом. И вовсе не будет героя. Это листья летят, это лёгкая стрелка звенит, расцветая в земле, и огнём распускается Троя. 13. Словно чашка весов, в листопаде ты ближе к земле. Это стрелка звенит в высоте: о, не надо! не надо! Чьи-то птицы летят, не сгорая ни в зле, ни в золе, чьи-то лица глядят в карусель красно-жёлтого сада. Это новое солнце и новая смерть, не грусти. Как на чашку вся чаща слетелась листами на сердце, и щекочет мне веки, кружа и мелькая в груди, вылетая насквозь за спиной, где распахнута дверца. 14. Это день золотой настаёт, тихо светит ладонь алым веером, пурпуром, дельтой в горячей прохладе, пролетают лучи (и косится стреноженный конь) сквозь кусты и забор, и течёт по рукам и ограде. Это красная светит ладонь, это кровь в ней шумит, это светит ладонь изнутри, как венец Персефоны. Это бабочка ало горит. Это больше не спит никогда и никто, и напрасно звонят телефоны. 15. Сам себе и лакей и народ, ты бредёшь через сад, завернулся носок, словно Смерть со свечою у Донна, что ж поделать, когда — никого. Слабо листья шуршат, надо так полагать, что взамен колокольного звона. Сам себе и любовник и смерть, а верней павильон, где они второпях обнимаются пылко под утро, и ресницы текут, и помят золотистый шиньон, и вздымается грудь, и слетает на туфельку пудра. 16. Это враки, что смерть это череп, оскал и коса — никого не бывает на свете юней и нарядней — это девочка в красной косынке мне смотрит в глаза, это зренье — ясней, это всё остальное — невнятней. Это белый рукав, это тянется иволгой взгляд дальний берег достать: заресничье, свирель, хворостина. Это листья летят — ни за что не вернуться назад. Мнемониды молчат и задула свечу Мнемозина. 17. Грузно в зеркале позу меняет под вечер Земля, и ссыпаются вниз, в небеса, возвращаясь в отчизну, листопад, кружева, буквы, Мемнон, фигуры, зола… Хрустнет сук под сорокой и с ней обрывается к низу — к побелённой Луне, что любого светлей фонаря, и, упав на неё, рассыпается в пудру и перья. Тихо кружится юбка, взлетая поверх ноября, гипс дрожит, как плечо, и, как веки, распахнуты двери. 18. В этот час всё вцепляется в землю — фонарь и забор, в ночь летящий состав (как скрежещут от боли колеса!), сильный свет из окна (осветивший засыпанный двор), дом, мостки, куст сирени и дым паровоза. Карусель и крыльцо. В эту пору готический храм загребая ступнями, становится снова Антеем. И ручей, зарываясь всё глубже, сбегает к прудам, И слова возвращаются в землю по плоским ступеням. 19. Чем вернёшься наутро ты, Мемнон, кукушкой, росой? И вернёшься ль?… навряд ли. Звездою осыпано небо. Кем очнетесь вы завтра, дымный ангел и ветер босой? Свет рассыпался в гипс, и Луна отряхается слепо. Чем вернёшься, листва? Долгий день, что пропал без следа миг за мигом, строка за строкой и за выдохом выдох? Чем вернёшься, ты, лист, — лишним звуком над рябью пруда или утренним стоном примёрзших и звонких калиток? 20. Чем — ладони и веки, и всё, что на свете светло? Это новое солнце горит, это души витают, это мел, осыпаясь с небес, снова гасит стекло, это новое утро… и снова листва облетает. Это листья кружат, от рядна бледно-серых небес, как заплаты, себя отдирая, и в эти прорехи мелко сыплет снежок, утерявший и память и вес и ложится на зонт — ныне, присно, вполсилы, вовеки. АЛЬБА …И близок час рассвета
Иди за мной! Не хочешь? Погоди!Гираут де Борнейль Ты слышишь — песнь? Я ей скликал куда пугливей птиц. Послушай, здесь, в груди, она рождается, нетленна и чиста, как взрыв звезды. Жизнь без неё пуста, как флейта, что заброшена в пути. Послушай, он — из ниоткуда, звук, он серебрист и юн, как ты сама. Но всё ж созвучье состоит из двух усилий — губ и пальцев, тех, весьма тебе знакомых — так твоя тесьма, лаская зренье, обостряет слух. Ты медлишь? Но летит крылатый рой прекрасных сильфов — снег или листва! Единственный есть способ и простой увидеть ангела — одеть в слова, тогда-то он и явится, едва прикрытый неземною красотой. Смотри, уж платье прожжено сполна. Долой же всё! долой! — не в этом быть тебе со мною, нет… одна волна нездешней песни может нас укрыть в мирах, где сможет с нами говорить лишь — нимб звезды, сиянье и струна. И там сама ты, полая, как ствол свирели, ты познаешь Бога речь, световзрывной и полнозвучный мол архангельских молитв и горний меч. И не крылом — двойной звездою плеч ты поплывёшь в нездешний ореол. Ты поплывёшь меж духов и террас небесных фей, и ты поймёшь тщету земных надежд. И беспредельный глас любви, познавшей твари нищету, из сердца вырвется, чертя черту нездешних блесков, как стекло — алмаз! И ты всё медлишь?.. АНДРЕЙ ТАВРОВ
на Середине мира. Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Альба: стихи 80-х гг. Зима Ахашвероша: из книги. Из Часослова Ахашвероша Свет в каждом разломе О поэзии ЧНБ. О книге Вадима Месяца из цикла "данте" "Эль": поэма алфавитный список авторов. станция: новости многоточие на середине мира новое столетие город золотой  |