|
на середине мира алфавитный список СПб Москва новое столетие Андрей Тавров
Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Альба: стихи 80-х гг. Зима Ахашвероша: из книги. Из Часослова Ахашвероша Свет в каждом разломе из цикла "данте" "Эль": поэма АНДРЕЙ ТАВРОВ
СВЕТ В КАЖДОМ РАЗЛОМЕ
БОРИС И ГЛЕБ, СТРАСТОТЕПРЦЫ Едва друг из-за друга выступая, как сдвинутая карта иль страница из-под страницы, смысл приоткрывая, два всадника уходят из столицы. Как будто сдвинули собою реку и поле с черным деревом и птицей, как будто бы пора открыться снегу из-за горы и уток вереницы. Как будто бы пора уже открыться не только красной гриве из-за белой, но высвободиться и проявиться душе из-за натруженного тела. Блаженной — из-за смертного, как роща, как колокольня смотрит из-за клена, мужчина из-за девы, как пороша из-за окна, простор из-за полона. Лучи к земле идут слегка наклонно, вниз головой, как бабочка из темной выходит куколки и как дитя из лона приходит в мир прозрачный и огромный. Два князя скачут, жизнью выступая друг из-за друга, кровом из-за крова, как кровь и роща, цветом совпадая, и телом отделяя речь от слова. Так выступает смерть из краткой жизни, и небо из-за купола простого далекий брод из-за глубокой сини, Единорог из бора золотого. Так едут пристальной стеклянной рощей, и Днепр блестит, словно спина дракона. Двоятся буквы, их сливает почерк, и тень одна спускается со склона. ИНДРИК-ЗВЕРЬ Индрик-зверь есть Индрик зверь, есть зверь в завитках, кольчуге, звездах и ручьях. Ты вернешься в город, если дверь в белых там замедлилась руках. Индрик синий зверь, его в индиго взгляд, сеном звезд хрустит, копытом землю раздвоил, чтоб змеей ручей по позвонкам бежал подряд, серебрился, бился и боготворил. Я лежу у пушки черен, неубит, холм стекла прогнулся подо мной, и на том краю земли стоит Индрик-зверь с прозрачной головой. Кукушонком тычусь в край стеклянного гнезда, сербия или иран в глазах дымят, снег червонный сыплет на сугроб лица, гильзы с дымом, кровью полные стоят. Мне б зарыться бы под юбки синей край, между белых ног землею в землю лечь, там где Индрик-зверь как синий-синий рай в изразцах и птицах, словно печь. А по речке вниз плывут стеклянные шары, колбы, банки да бутыли-пузыри, я вхожу в них как с серебряной горы и лицо свое ищу там до зари. МАГДАЛИНА И ласточка и баржа с черной костью, колеблют небо, тянутся к земле, как только что умерший, что всегда уже плывет — его несет ветвистая вода, что зачерпнуть нельзя ковшом и горстью. Она сухой волной вперед бежит. И Магдалина прямо в землю входит, ныряя в берег с черного крыла, и мир ощупав, больше не находит ни зрячих городов, ни рощ горячих. Земля себя себе тобой вернет. К себе прижмет, как беженку земную, как вишенку, как жилу беговую, что черпает копытом свет и грунт вбивая в почву небо ипподрома. Как тяжек тела новый труд, когда плывет, ныряя тяжкой ласточкой в пещеру, словно нагруженная ямой баржа, и из зрачка ядро не выкатить, не вынуть, на дно гнезда пространства не вложить. Как самолет снижается огромный и на борту пустую весть несет — записку плача из Берлина в Краков, так лодка тела полая ныряет, врастая в воздух пястью и коленом. Как полиэтиленовый тюлень, налитый нефтью, так она лежала, огромная, нелепая. И над цементным сухим бассейном вновь вставало солнце Пасхи. И череп созерцал себя как чрево. Она обрушилась в себя как в шахту, как в штольню, где не встретит камень дна, ни ангела, ни плача — ничего. Его там тоже не было. И круг от нефти дольше жизни длился. И чтоб убитый в схватках смерти родовых, не смог рождаться ни корой дубовой, ни телом, отвалившимся от жизни, ей надо было как саму себя родить всех, кто входил в нее хоть раз, как в землю — деревья, клерков, воздух, Бога, тишину... ПРЕОБРАЖЕНИЕ Он спал, подложив под свою голову рыбака две руки, как двух шевелящихся рыбин, а когда проснулся, те трое стояли словно в пожаре или в винограднике с твердыми ягодами, но без ягод. Сердца кулак раскрылся, хватаясь за этот свет глубиной, как будто бы дном озера, и когда схватился, Петр уже падал. Перевернувшись, как слишком полный кувшин или вода, когда выбито дно у ведра. Его вниз головой удерживал на весу незримый гамак, такой удерживает водопады, рыб на траулере, женские волосы или бивни слона. Треснувшие губы со сна бормотали какую-то чушь а патлы его светились. Палама как белый тюлень плыл рядом на льдине высвистывая сквозь усы слово о нетварном свете. Они всё отходили как льдина — рыбаки, учитель, Моше, Илийаху, в сиянье безмерном, в сиянье безмерном. Белый край стола вечери обломился, как льдина, и они мягко уплыли по каналу, мимо барж и кранов. Кто удержит тебя в сиянии, какой канат? Месопотамию утюжит бомбардировщик, пророки как камни вырваны взрыва корнями, кит выбрасывается в свет залива хвостом вперед, как Петр. Волны, лазурь и золото песка. Лейтенант Ч. контуженный спит, лицо в землю. И Парщиков Алексей постреливает велосипедом по шосее Берлин — Кельн. Деньги и нефть курсируют как баржи с мягкими телами, поэты, мужественные, как рэйнджеры, получают награды в Стокгольме, А. Зуев, слепой, мечется среди марких картин, не понимает, где он и кто. Нетварный свет — родина позвоночника, ком кома, Адам Адама. Не помню такого, — это А. Франс. Другой Анатол смотрит на двух рыбок в бассейне, голеньких девочек. И песня камыша, тростника в пудре Деточка не ходи, солнышко на груди, звездочка в высоте, ангелочек идет к тебе. Какая-то выжженная провинция, чувак, Боба Марли видал? вот туда и вникай. В каждом. В каждом миге разлом. В каждом лице. И оно себя силится сжать пятипало, удержать, зафиксировать кремом и мыслью — но выдавливает лишь сетку морщин. Но: свет нетварный — в каждом разломе. В буре складок света молит бродяга — вниз, вниз головой! И как меч-рыба или рыба тюлень — висит вниз головой где-то в Риме — слюда течет изо рта, как-то не встроился, не уложился в себя. Из невесомости луч приходит простоволосый — вниз головой. Твои пыльные пятки, Кифа, на моей шее, как с упора, с берега сорвалось отраженье, провернулась внутри черепаха, мы сделаны из земли и света, из Бога и плавника, из плача и смеха, из сердца, вывернутого наружу, как рукавица для всей Сибири. ??? ПЕРСЕФОНА Как квадратное черное зеркало кузнечик в степи встает, колодезным срубом черную воду несет луне, голова в бинтах, как сова кричит и поет, и пушка гудит, солдат, в фосфоре и огне. По окопу головы спустись, зайди за корень себя — там дождь подземный идет, и города слюдой шелестят, Прозерпина там в школьной форме в форме стекла, и тебя, стеклянного, тут не убьют, не простят. Зачем ты туда ходил в контузии, как сирень, махровой и голубой, чего искал понимать, облака какие потрогал, каких золотых сирен слышал, не понял, простил, перестал обнимать. В шурфе огня и венках, в жидком стекле она тихой ногой стоит, как в неба реке чтобы ты раной шел как по стеклянной игле к садам наверху, без себя уже, налегке. Чтоб спустился по куполу, вышел бы с той стороны — в воронку и стал под огонь, под венец и железный лавр. Вздыбленного чернозема нет глубиннее наготы и плывете вы двое в тиши между двух литавр. Персефона идет по широкой донской степи и платок с петухом на белом плече повис, а ты зубы, как звезды собачьи, на черном себе сцепи, чтоб никто другой в степи тебя не загрыз. Помни две белых ноги, облака и Дон, роту стеклянных мальчиков, тишину, и белую-белую грудь богини — Луну, что светит сразу со всех четырех сторон. АНДРЕЙ ТАВРОВ
на Середине мира. Ответ Фаусту.: стихи 80-х годов. Альба: стихи 80-х гг. Зима Ахашвероша: из книги. Из Часослова Ахашвероша Свет в каждом разломе О поэзии ЧНБ. О книге Вадима Месяца из цикла "данте" "Эль": поэма алфавитный список авторов. станция: новости многоточие на середине мира новое столетие город золотой  |