на середине мира
алфавит
станция
бегущие волны
БОРИС КУТЕНКОВ
Поэт, литературный критик, культуртрегер, обозреватель, редактор отдела науки и культуры «Учительской газеты»,
редактор отдела эссеистики и публицистики портала «Textura». Родился и живет в Москве.
Окончил Литературный институт им. А.М. Горького (2011), учился в аспирантуре.
Критические статьи публиковались в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и мн. др.,
а стихи – в «Волге», «Урале», «Интерпоэзии» и мн. др. Колумнист портала «Год литературы».
Один из организаторов литературных чтений «Они ушли. Они остались»,
посвященных рано ушедшим поэтам XX и начала XXI века.
Организатор литературно-критического проекта «Полет разборов»,
посвященного современной поэзии и ежемесячно проходящего на московских площадках.
***
В никуда ниоткуда несётся листок,
щедро траченный молью, посыпанный солью.
Это я к вам пишу, совершенный никто,
человек из подполья.
Выползаю из принтера горным ручьём:
как ты в царстве своём, кто с тобой, что почём.
Завершаю — с любовью и болью.
Отвечает княжна: я уже не княжна,
я хочу быть больна — и отныне больна,
и нелепа для всех, и богата.
Шутовской колпачок, на глазу гнойничок:
всем дарю свой обол, золотой пятачок,
всех зову в золотые палаты.
Светит яркое солнце в палаты мои,
всюду белые стены да слуги мои,
каждый — с личной несмоченной ранкой.
Дарят олухи слёзоньки-слёзы свои,
заедаем ночами спитые чаи
прошлогодней нечестной баранкой.
А в награду за сушки, за грешный базар
получаю от них тайнослышанья дар:
вот, подвинулась к Богу поближе, —
завтра будет потоп, а сегодня пожар,
послезавтра — поход неразумных хазар.
Я и слышу всё это, и вижу.
Так что мимо ступай, да подальше ягдташ.
На барометре этом — Великая Блажь.
Не пиши мне, забудь — и запомни:
сплошь беда и зима — от письма моего.
Не дари мне упрёков. Не жди ничего.
Хорошо, хорошо, хорошо мне.
***
шумит головной набалдашник написано восемь статей
пора говорить о бесстрашной такой обжитой пустоте
берущей за жабры плейбоя стоящей за правым плечом
велящей чтоб только собою он был до конца увлечён
плейбой пустоты не боится он с нею во френдах лихих
обоих накроет поимка в каком-нибудь беверли-хиллз
на месте без резких движений шаг вправо шаг влево побег
гнездо под напевы диджеев совьют на ближайшем столбе
запишут в герои обоих слетятся как мухи на мёд
наутро небесный таблоид убористой шапкой сверкнёт
и ангел уснувший за левым вздохнёт почему не плейбой
лежал бы в могиле за лесом в обнимку с пустой головой
в загробной наверное бурно там солнцем залитая стрит
а нынче сквозь сон беспробудный он снова кого-то хранит
и видит в кошмаре добротном сквозь полночь сквозь порох и дым
уходят колоннами бодро
один за одним за одним
Трамвайные голоса
I
Говоришь мне и говоришь,
что-то важное говоришь.
Шишел-мышел, остёр, зубаст, —
я не верю ещё, ещё.
Задыхаешься, на бегу
мне правдивое говоришь:
ты — пустышка, не будь, умри, —
я не верю ещё, ещё.
Нет, ещё я не вышел вон,
не истратился, не иссяк.
Есть билет в прицепной вагон,
на дорогу — один пятак.
А вокруг тебя — сплошь ворьё,
ты как зеркало, зер-ка-ло:
крив, нечестен, лицо твоё
нервным тиком искажено.
Так выкрикиваю в глаза:
мне пространство подчинено,
мне и время подчинено,
заодно, за-од-но мы с ним.
Смех да смех на лице его,
страх да страх на лице моём.
И заскакиваю в вагон
да помахиваю рукой.
II
Ах, иссяканье творческого импульса!
Ухабы, кочки — Боже, помоги! —
пускай обоз немножечко продвинется:
cегодня мы с хозяином враги.
Рули-рули, заедем за окраину,
ну, повернули, — щука, лебедь, рак.
И я грублю хозяину, хозяину —
всё это пустячок, такой пустяк.
Ах, нету ямщичка, моя повозочка,
помощничка бы, дядечку с кнутом.
И я грублю, как ломовая козочка,
на ломаном, козлином, на родном.
Вот умничка, а выйдет с маслом Аннушка —
я отцеплю вагончик, ай-лю-лю,
достану ножик, а пока по камушкам
come on, везу-везу, грублю-грублю.
III
Не поучай меня без надобности
с апломбом резвости и гордости.
Ты понимать устанешь к молодости,
так наслаждайся тем, что в старости:
необозримой кровью-ранушкой,
озимой рожью — ранней кровушкой,
дурман-травой — трамвайной Аннушкой,
и дуралеем — шельмой Вовушкой.
А если — хватит петь, — покажется,
а если — хватит жить, — захочется,
ступай, ступай за новой травушкой,
выращивай, моя пророчица.
Не настигай меня, как нынче настиг,
едва дыша, хватая за плечи.
Не постигай меня, ты слишком постиг,
храни в святой неприкасаемости.
Бывало, вскочишь на подножечку:
готовьте, граждане, билетики,
протянешь, отдохнёшь немножечко,
а нынче — погляди в окошечко:
всё турникеты-турникетики.
я по секрету между нами
тебе вот так скажу-скажу
под голубыми небесами
всё время езжу и жужжу
и вижу злую пассажирку
что тоже ездит взад-назад
у ней билеты под копирку
всевидящий и умный взгляд
мегера тётка-ветеранша
смешной беретик трубный глас
как я её не видел раньше
так не замечу и сейчас
и вот за это невниманье
о бедный смертный неофит
она сама тебя поймает
сама тебя вознаградит
артритным пальцем погрозит
IV
экзамен проваливший центровой
куда-нибудь но только не домой
сойдёшь на кольцевой на дождевой
и кто-то осторожный за тобой
ты перекуришь в арке под дождём
сквозь пустоту опишешь дальний круг
ускоришь бег рванёшь через забор
и кто-то осторожный за тобой
и кто-то нехороший за тобой
он горько рассмеётся над тобой
закроешь дверцу скроешься сбежишь
он тут же зарыдает о тебе
V
сбегутся бегуны и лётчики слетятся
все ждущие пройдут невыразимый путь
я к твоему плечу не в силах оторваться
когда-нибудь склонюсь когда когда-нибудь
я кровь и боль и стыд от рук твоих отмою
и посажу к ногам терновые кусты
я светом осиян и солью неземною
зачем не слышишь ты опять не слышишь ты
а всем кто не прошёл дресс-код в моём ковчеге
я молча прикажу беречь твой чуткий сон
смотри как в темноте скворчонок и кочевник
стучат колёса глухо
качается вагон
качается вагон
кончается вагон
***
Забери на память обо мне
что-нибудь из будущего бурного:
дёготь от увязшего во мгле
коготка избушечного курьего;
над трубою — винстоновский дым,
в небо высоко летят круги его;
у порога дерево одним
местом повернулось — хоть руби его,
хоть вертись по компасу за ним.
Всё одно: негромкий статус кво,
домофон, три цифры на пентхаусе;
не ищи там больше никого —
все в цвету, свету, в гранитном хаосе
подберёзном, — кроме одного.
Вот его держись: как жизнь, кривой,
он спешит, когда вагончик тронется.
А когда пора сорваться в бой, —
выведет героя — и укроется;
выщелкнет его перед собой, —
и отходит гибель, как бессонница,
минной полосой береговой.
***
У взрослой игрушки — рассерженный вид:
лепной пустячок, пароходик,
но — нервная песня во чреве звучит,
но — дробная стрелка у трапа стучит
и места себе не находит.
Секунда — запрыгнуть и век скоротать,
к земле пригибая качели:
воспой же, обиды простой карандаш,
цветастый гербарий прощенья.
Направо — расчертишь белеющий флаг,
налево — затянешь руладу:
мы тоже из тех, кто желал ваших благ,
кому их и даром не надо —
ни всходов озимых бегущей строкой,
ни куколок, брошенных наземь,
ни шатких словес простоты воровской,
слепившихся в быт коммунальный.
Не ладаном заняты руки молвы,
но — пряностью слов непечатных;
я тоже из ваших, идущих на «вы», —
так спойте весёлое что-то, волхвы,
о нашей сердитой печали.
***
Вот идёт дровосек осторожно по минному лесу,
от гранитных шагов разбегаются тополь и клён.
Дровосек состоит из сочащихся кровью надрезов,
правдорубских катренов на теле железном,
из подлеска неприбранных коек и съёмных имён.
Дровосек состоит из подъездных паролей и явок,
из облупленных фото и взорванных братских могил;
раз пройдёт — открываются чёрные ямы,
два пройдёт — возвращаются старые язвы,
и сверкает из рубленых крон полустёртый винил, —
и поёт, и ему откликаются в такт мостовые,
поджигаются сами собой под загадочный стук.
Раз удар топора — и заводятся песни блатные,
два удар — зацветают цветы неживые
и танцуют кресты у постелей случайных подруг.
А потом — ничего: обрывается страшная плёнка,
замолкает мелодия вальса, но спят облака;
только авторов музыки в титрах почтят поимённо,
только сполох сверкнёт самолётный, и пахнет палёным,
и в заросшую рану ложится чужая рука.
***
Когда человек умирает,
остаётся его ЖЖ.
Человек умереть решает,
но смерть невозможна уже.
Он не знает, что смерти теперь не бывает.
Подзамочная запись тихонько мигает
глазом-ягодой в диком саду.
Это свыше душа за тобой наблюдает,
изменяет свой облик земной, подправляет,
отдаляя его на ходу.
Где-то трещинку вычертит, где-то морщинку,
незаметно подменит бревно на соринку,
молча выберет ракурс иной.
Из груди вырывается сдавленный коммент:
как же так, мы же смерти не ждали такой вот —
только жизни. И только — живой.
...Когда человек умирает,
изменяется его ЖЖ.
Он просто не отвечает,
во времени застывает,
твердеет, как рана в душе.
Нет тебя с сентября. Боль грустит-поживает.
Пусть растёт пустоцветом, большая-большая,
в темноте, в тишине, под замком.
Я читаю твой постинг — последний, случайный.
Смысл уносится в небо, становится тайным.
И хлопочет незнамо о ком.
***
мне нравится смотреть как умирает боль
отравленной стрелой пока не запретят ей
как бледен точен смел мой королевский гол
и мчится на огонь беда-самаритянка
лети мой мотылёк проворна и шустра
один короткий взмах отеческого дыма
меня там больше нет печального шута
там движется давно другая пантомима
картонный мой колпак мой вечный горностай
всё поглотила пыль гримёрочное лоно
на линии беды в небесном ватерлоо
как я любил тебя лети же улетай
а я забыл билет я в облаке застыл
я к образу прирос и облака тасую
на линии огня как я тебя любил
скрипач дурак сверчок ошую одесную
но в облаке кружит иная мошкара
и рой моих надежд проскальзывает мимо
зачем зачем я здесь как долог маскарад
и смерть уже вольна
и жизнь непредставима
Борис Кутенков
На Середине Мира
На Середине Мира
Стихотворения
Из книги «Неразрешенные вещи».
Обгоняющий Бога.
Стихотворения 2018.
Слоненок: стихотворения
бегущие волны
на середине мира
город золотой
новое столетие
СПб
Москва
корни и ветви