без числа

*
По мере обработки уже имеющегося материала назрела небоходимость частичной переорганизации сайта. «Середина мира» должна выглядеть чётко.

Чтобы чётко ясно — почему так много разделов и подразделов, отчего тот или иной автор выбрал, с подачи куратора, то или иное место.

Сайт развивается, а с ним крепнет идея. Так что приблизительность деления, уместная года два назад, сейчас уже не уместна. Предстоит новый виток работы; проект трудоёмкий.

И при том имею в виду, что любое интернет-образование временно. Кроме того (юмор) частенько приходит в голову мысль об ограниченности интернет-пространства. Кошмарный сон: два блоггера сражаются за несуществующе место. Так что видимо до осени буду заниматься обработкой накопленных материалов, но и новые не забуду.


*
Не верю в боль, любовь и страдание, подчёркнутые двойной жирной чертой. Высказывание-вопль, высказывание-протест — фальшиво. Тихие и смурные слова весят гораздо больше.

Понимаю, что позиция довольно неприятная. Как я не верю в чужое страдание после того, как рассказами о нём меня саму затерзанили до страдания (пафос сироты, пафос изгоя), так и моим страданиям никто не поверит. Впрочем, я некогда с этого и начала. Никому ничего ни при каких обстоятельствах не объяснишь, и не надо. Мне никто не верил тогда, когда у мня не было денег и действительно не было пищи, неужели кто-то поверит теперь, когда относительно есть то и другое. Или я, у которой не было долгое время денег и еды, поверю маминой и папиной дочке, рассказывавшей мне (наступательно) о том, как она сбежала из дома и пила с бомжами (что? газировку?). Характер времени — утончённая спекуляция, как перманентный макияж.

Всё вертится. Так что я Станиславский.

*
Может быть, и в самом деле перейти на ночную жизнь с наступлением жары? Никакой отпуск мне не грозит, наоборот, вырисовывается очередное лето в Москве, да я уже и полюбила их, эти лета в Москве. Встречать утреннюю прохладу, не раскалённый ещё светлый малиновый шар (сейчас солнце встаёт между 6 и 7 утра). Гулять на рассвете и потом спать весь липкий, тревожный и суетливый день, проспать весь зной. К вечеру, в лазурном и мягком от жара асфальте запечатлеть подошвы. За молочным, в магазин. Или за минералкой. Затем обед-ужин, прогулка и какая-нибудь общественно-полезная деятельность. Режим! Очень трудный.

*
Прочитала пятую беседу из «Слов подвижнических» Исаака Сирина. И всё-таки надо людям верить, хоть и врут.

без числа

*
Начала работу над навигацией. Теперь на главной странице есть индекс прозы. Кроме того внесла изменения, облегчающие поиск, в другие указатели.

без числа

*
О табуированной и сленговой лексике в окружающих стихах. Сейчас оба эти пласта широко используются, но я не вижу смысла в этом использовании. Кроме плоского самохвльства: вот мол, мы вас, чистоплюев, раздражаем. Кого, меня, что ли — вовсе нет. И многих нет, а деклассированный элемент особенно. Так что использование сленговой и матерной лексики в стихах сейчас — тыканье пальцем в мочу. В неофициальной культуре (Чартков, Гаврильчик) табуированная лексика имела смысл; она привносила колорит и достоверность. Так что художественная задача — как с помощью табуированной и сленговой лексики изобразить табуированные реалии — решена была самое позднее Лимоновым, а теперь её употребление (как, впрочем, и версий на библейские темы) только смешит и выставляет на посмешище не верующих или зеков, а самих авторов. Русская поэтическая туса некий чемпионат уже проиграла. Зеки ещё и отвечать заставят, они же по понятиям живут.

Гораздо любопытнее другая задача. Как, не используя мат или, скажем, жёсткий сленг, а только кодовые слова (которые мало кто из московских поэтов знает), создать художественное произведение. Как пример дам не стихотворение, а текст для музыкальной композиции. Это жест; слова для песни всё же не поэзия как есть, они часто беспомощны без музыки, хотя и не всегда. Слава Шатов, «Передвижные Хиросимы», «Цыганка».

На перекрёстке сидит цыганка,
в руках — машина, в машине — ханка,
а рядом клюшки тачанки катят.
Скажите, клюшки, за что вам платят.

Картинка, в духе Александра Введенского, возникает мгновенно. И кроме нейтрального на сегодняшний день «ханка» — по-видимому, никакого сленга и никакого мата. Опытный же человек сразу усмотрит несколько жёстких слов, впрочем, для этого не нужно и особенным опытом обладать. Клюшки, например, — женщины, работницы фабрик и колхозов. А в девяностые, когда писалась эта песня, — наёмницы, едущие в столицу в надежде заработать денег. Тачанки, соответственно, сумки с вещами и товаром. Но начну сначала. Речь идёт, конечно, о привокзальном перекрёстке. Это излюбленное цыганами место. Там они промышляют, там и ночевали. Омутище и Усад по Горьковской жд были буквально цыганской республикой. Цыган может работать, водителем или музыкантом, но живёт он по цыганским законам, возникшим в древности. Клюшка с тачнкой — довольно новое образование, и она тоже живёт по своим законам, по законам наёмницы. Но эти законы подлы и смешны с точки зрения цыганки. Это один ракурс. Другой, углубляясь. Цыгане в советское и постсоветское время были важной наркотической веной. Рассказчик-наблюдатель музыкант идёт именно к цыганке (купить грамм), а не к холёному и утончённому барыге, слушающему белый джаз. Значит, этот наблюдатель ближе к цыганке, чем к клюшкам и барыге. Значит, ему ближе цыганский образ жизни и цыганские законы, а не клюшкины. Слово машина расшифровывается баяном или шприцом. Художественная стройность отрывка поразительна: машина — тачанки — катят. Перекрёсток — цыганка — клюшки. В руках машина — тачанки катят. Цыганка — клюшкам: за что вам платят. Слово «катят» очень любопытное, и я оставила его наполедок. Катить можно и на дело, и на сайшен, и в магазин. Так что оно в данном отрывке звучит как прямая речь и предваряет собственно прямую речь последней строки: за что вам платят. Художественная задача решена, социально-политические (наплевать на них) акценты расставлены, горячая точка литературы утопла в музыке. Да, теперь (забыла) жест. О ханке. Ханью назывался вообще допинг: и водка (синька) и опиум (шахра). Так что ощущение безысходности, обречённости (наблюдателя, цыганки и с ними — мира, с клюшками в том числе) возникает двойной чертой. Клюшки в последней степени усталости, обозлены и обмануты, цыганку жестоко кумарит, и ей по барабану, что двигать, какую хань, ведь тряханёт наверняка. Вусмерть, чума-холера.

*
Рецепты от Камены. На случай, когда продуктов в доме поти нет. Два пирога. Солёный: татрский соус с укропом. И сладкий: кофе в Джалтаранге. Тесто может быть и постное, дрожевое. Мука нынче мне очень нравится, тесто получается пышным. Сыплю (на два пирога) в большую кастрюлю полпакета муки (примерно 400 грамм, мне нравится мука «Сокольническая» и «Макфа»). Туда же (сразу) дрожжи и сахар. Нливаю довльно много (две трети стакана) растительного масла, добавляю соль, сухие корейские сливки, перемешиваю, накрываю полотенцем и оставляю на час. Затем густо смазываю маслом две сковороды (алюминий и чугун), немного подогреваю (сковороды стоят на конфорках, на еднице) и раскладываю тесто. Однако перед раскладыванием тесто делю на две части. В солёный пирог добавляю немного соли, в сладкий — сахар и специи. Специи для сладкого такие: молотая корица, молотая гвоздика, кардамон, имбирь. Обязательно молотый кофе, ни в коем случае не растворимый. Для солёного беру сыр (желательно помягче, вкусно и с адыгейским), сметану, чеснок, перец и укроп. Сыр раскладываю сверху, как для пиццы, сметанный соус лью поверх сыра. Заливка для сладкого такая: масло виноградной косточки, молотый кофе, сахарный сироп, лимонный сок. Примерно на двадцать минут оставляю подойти, а духовка нагревается. Оба пирога ставлю сразу в горячую печь. Через полчаса можно кормить целую ораву. Вкусно.

без числа

*
Опубликована почти вся книга стихотворений Александра Макарова-Кроткого «ДАЛЕЕ — ВЕЗДЕ». Ценное приобретение для «Середины мира». Вкус, цвет и запах времени. Мне думается, в поэзии зеркало времени должно быть ясным, не треснувшим как сетка бешенного паука, не расходящимся на острые осколки. Тогда всё яснее видно. Поэт смотрит на себя как на персонажа, но ровно настолько, чтобы не смешиваться со своими героями. Примирившиеся Джекил и Хайд, врач и его тень, физик Гриффин и человек-нивидимка. Вот ощущение от стихов. Они фотографически передают время. Бескорыстный ДК говорит о деньгах (о каких именно)? Покойник не вызывает чувства страха, рецензия превращается в стакан пива. Строчки, как волны холодного ещё Чёрного моря то всплывают, то погружаются в небытие.

*
При разговоре о стихах всегда старалась отстраняться от своих вкусов, а это почти невозможно. Иногда же намеренно подчёркивала, что мне нравится, а что нет. Внутренняя иерархия. Она стройная и жёсткая, и не хотелось бы проговаривать её, потому что тогда придётся резко и сразу изменить весь стиль общения, в чём пока необходимости не ощущаю. Однако некоторые из принципов, которыми руководствуюсь при выборе той или иной публикации, того или иного автора отчасти есть в дневнике. Мне не нужно вспоминать, что есть поэты, а есть литераторы. Не нужно импровизировать на эту тему: мол, есть стихотворцы, есть словесники, невесть кто ещё. Мне нет надобности разрушать идолов (время передышки), и я не думаю, что в громком ниспровержении чего-то или кого-то сейчас есть смысл. Есть потребность радости от текста, чувства стихии.

без числа

*
О юродстве. Современный человек юродив сразу в двух значениях: в значении умалишённого и в значении притворяющеося сумасшедшим (ради той или иной цели). Юродствовать для современного человека так же естественно, как употрелять допинги (разного рода). Порой возникает нечто вроде любования собственным юродством: а мы вот такие, вы (гости) не в дом культуры пришли, а у нас, мол, сетевая организация. Некогда мне пришлось (однажды) побывать на собрании служителей гербалайфа, это сразу много юродивых вместе. Но особенно утончён и глубоко усвоен принцип игры в безумца, конечно, среди людей искусства. И литераторы впереди всех. Немного смешное и жалкое зрелище, именно немного. Они как настоящие жители двора чудес: у них всё и всегда в косую линейку, шиворот-навыворот. Но ведь словесники и наиболее чуткая часть людей, даже среди творческих. Юродство живёт в нас как вирус; он то развивается, то гаснет. Но он есть всегда. И не хочется юродствовать, а руки, язык — сами бегут, задирают, вызывают на драку. Трудно жить юродивому на свете. Вот и ищет каждый, как бы меньше страдать от собственного юродства. Но мне кажется более красивым и честным такой вариант: человек понимает, что он юродивый, что ни крыши, под которой жить, ни башни, в которой сидеть, ни бабы (мужика) и ни психолога нет. И он живёт с этим юродством, как калека с увечьем, как бомж со страною. Это вызывает уважение, а кроме того, такие люди часто мудрые.

*
Сумасшествие — то же инфекционное заболевание (нейроинфекционное). Хуже городских кикимор — представительницы элитных профессий (хоть топ-менеджер, хоть астролог или психотерапевт). Над городскими кикиморами смеются, они неряшливы и глупы, но они не приносят вреда сердцу человека. Впрочем, пока человек не ощутит боль от съеденного сердца, он будет рассуждать о красоте гибельности и обречённости. Может быть, и после того, как его сердце съели, но верить ему уже нельзя. И нет опаснее оружия (коновода, по-славянски), чем молодая ещё жертва оккультного воздействия (или, если хотите, жертва психолога).

без числа

*
Снова о музыке шестидесятых. Для меня нет ничего более странного и неоднозначного, чем отечественные шестидесятники двадцатого века. В ранней юности любила стихи Рождественского больше, чем стихи Вознесенского, и не могла читать Ахмадуллину, кроме стихотворения о ландыше. Теперь семинарские фамилии тогдашних поэтов кажутся дурным эпатажем. Каждый из этой четвёрки (+Евтушенко) — явление в культурном времени, протуберанец, звезда. Это характер времени: великое и шутовское вместе, и почти вся сколько-нибудь внятная советская поэзия — тому доказательство. В неофициальной поэзии тоже. Сейчас жалею, что в 15 — 16 лет читала Вознесенского (да и то в журналах), а не Александра Миронова или Аронзона. Ведь в неофициальой поэзии сочетание смехового и трагического, свидетельство огромного масштаба эпохи: смерть и счастье — гораздо более тонкое и изысканное. Но при этом и намеренно неряшливое, вызывающее. Трудно принять. Тоже и в музыке.

Иногда, слушая любимые записи, чувствую себя клоном тех лет. Как будто я жила тогда, но всё во мне сложено с учётом настоящего времени. Мне мелко здесь, а для того времени я недостаточно ригористична. Однако, если проанализировать, — отношусь к новостям техники и культуры так же, как и любой человек тех лет. Такая вот машина времени. Не важно, что десять лет. Их может быть и сорок; важно то, что произошёл очень сильный переворот. Измнился общий образ мира. А теперь ощущение этой перемены слабеет. Хотя вовсе не значит, что её не было.

*
Неприязнь людей, по сути, та же стихия. Холодная, жёсткая, как открытый океан. В этой стихии нет ответа на вопрос: за что, нет объяснений, нет причин. Приязнь — тоже стихия, однако она так же пугает, как и неприязнь.

Слишком долго и слишком хорошо жила одна, чтобы теперь согласиться на сомнительное общежитие. Будь то странные мои родственники или же замужество. Но есть примиряющая мудрость в том, чтобы ежедневно испытывать неудобства в общении с людьми. Совершенного мира достичь невозможно, даже, мне думается, и в монастыре, а вот украшение ежедневных привычек возможно. Чосер в «Кентерберийских рассказах» описывает, как ест настоятельница монастыря: чуть окуная пальчики в подливку. Мне думается, что тут не только эстетика, но ещё и этика.

*
Сейчас для меня невозможно ни отказаться от публикаций, ни просить о них. Остаётся одно недоумение. Время выкидышей. Ещё не закончила фразы, а уже все всё знают.

без числа

*
Недели полторы в дневник не писала. Однако это не значит, что не думала, что напишу. Порой вовсе забывала про дневник, не до него. Сейчас роюсь в мыслях, как в бумагах, и вот что вырисовывается.

Материалов для Середины мира столько, что по объёму каждый месяц можно издавать печатный журнал. Материалы есть редкие и очень редкие, а есть сиюминутные, есть шоковые и ретроградные. Все нужно осмыслить, скомпоновать и разместить. Однако два минуса. Во-первых, настроение. Пасха ведь раз в году. И мягкие тени, лучше любой литературы, и свет, и тепло. За город, за город, скорее. Прочь от хлопот, прочь от суеты. Во-вторых, редакторов литературных изданий и так много, им бы знамёна носить.

К острым приправам — пища. Трепетно-человеческие, лирические переживания и творчество. Равны ли они, или же нет. А если нет, то что выше? Некоторые из художников (поэтов, музыкантов) говорят, что творчество ничем заменить нельзя. Другие (из художников, поэтов, музыкантов) говорят, что никакое творчество не сможет соперничать с теплом любимой руки. Одни говорят, что в лирике черпают вдохновение, другие — что лирика губит вдохновение. Ни одно из мнений, на мой взгляд, не верно. Для меня так. Если вообще возникает мысль, что оба рода переживаний можно сравнивать, значит тот, у кого она возникла, не вполне понимает, о чём речь. И творчество, и трепетно-человеческие переживания — не управляемы человеком. Так же, как нельзя принять все названные точки зрения, так же нельзя их отрицать. Художник находится в какой-то одной точке, и там его встречает фантом. Чувственная любовь, ощущение своей гениальности — фантомы. Но они есть, и попробуй их отжени. А вот тому, чтобы относиться к своим опытам (в творческой ли, в личной жизни) бесстрастно, нужно учиться, как школьнику. Тогда снисходит блаженное и вместе болезненное чувство, а суета отступает. Вот был Шанхай весной 1994, теперь его нет. А что такое — Шанхай, какие воспоминания, какие соседи, какие гости, какое Царицыно. Ничего нет. Нечто осталось. Так же — Садовое кольцо на рассвете. И всё в это (не Садовове кольцо на рассвете) вкладывается как в сумку. Личная жизнь — путь, творчество — путь. И то, и это — процесс. Могут ведь печатать, где ни попадя, и приглашать, а толку. Пишешь до ста в месяц, а по сути — ничего. Может быть одно стихотворение в жизни. А может быть фонтан; в день по шедевру. И не страшно. А плохих стихов, написанных с добрыми намерениями, всегда полно было и их очень охотно печатали. Лучше те, кто говорит о равноправии чувственной любви и творчества. Эти-то хоть любят.

без числа

*
Вот и тонкое плотное солнце, как бывет только в эти дни. Невыносимо и вместе легко.

Такая вот была история. Некто, известный молодой настоятель — всем вышел, и ростом, и голоском, вещал по Евангелии, такое слово говорил. Вот демоны. Живут они даже в морских глубинах. И что там, в морских глубинах, творится, человеку неведомо. То вдруг великая волна вздыбится и сразу всю Юго-Восточную Азию накроет, то даже огромные, сильные животные, синие киты, белые киты мчатся к берегу и бросаются прочь из моря. Тайна сокрыта в глубинах: змий сей, его же создал еси ругатися ему. Вещает, глаза распахнуты (киношная у него внешность), голосок от волнения дрожит. Этот батюшка весьма животных любит и даже передачу «Мир животных» смотрит. Говорит, и нечто высокое переживает. Так вот, он с солеи: синие киты, белые киты, мощные звери. А сразу передо мною стоит молодка, лет 25. Рослая, заметная, лицо простодушное, губы яркие. Мужик её, типичный браток, «свечку ставит» Преподобному Сергию, тут же. Батюшка: демоны в глубинах, Юго-Восточная Азия, синие киты, белые киты. А молодка, рот круглый: «Ну ни фига се!». Негромко, но внушительно. Словом, поняли они друг друга, достигла покаянная волна глубины молодого сердца.

Иду в неть, уточнять, когда Десять дев, а когда — Смоковница.

без числа

*
Дополнение к «Сталкеру». Весь фильм, кажется, создан для одного только великого жеста (а фильм снят в год смерти Арсения Тарковского, отца). Сталкер в монологе перед комнатой (я гнида, а веду людей к счастью) становится прозрачным. Это и есть жест. Прозрачным физически, сквозь актёра физически просвечивает заходящее солнце. Ужас, восхищение, отвращение. Теперь о терновом венке. Только писатель (ни в коем случае не сталкер) мог надеть (и тут же снять) импровизированный венец из мутировавшего тёрна. Важно всё: тёрн мутировал; венец надет и тут же снят, под фразы в духе великой Ермоловой: вы думаете, что я герой, а я не хочу быть героем по заданию, и я вообще не герой. Очень изысканный получился образ, да ещё это грязное чёрное пальтишко.

О любимом. В храм не протолкнуться, и всё же невесть каким током удалось. Облака под ногами, такое вот бывает.

Вербное — и день космонавтики. Непросто, и нет в том кощунства. Но и модернизма бы не хотелось. Говорят, мать у Гагарина верующая была. Такой вот бабий телеграф.

без числа

*
«Сталкер» произвёл впечатление, протвоположное «Солярису». Фильм суровый, хмурый, непростой. В нём слышатся, как в море (та же зона, солярис) два течения, два направления, два движения.

Сталкер (сталкеры) — и другие (писатель, физик). Весь фильм — столкновение. Рассказчик истории сталкера устраняется и не высказывает своё мнение. Да и не надо: герои слишком много и очень умно говорят. Одних монологов можно найти пять или шесть, и все скользят, все торопливы, но так и должно быть в жизни.

Сталкер так же неправ, как и писатель, и физик. Монолог сталкера в финале — уже уксус, не веришь ни одному его слову. В то время, как всем словам писателя веришь, но его поведение отталкивает.

Сталкер — Кайдановский прозрачен и хрупок — это несчастный ангел, падший ангел. Он любит только зону. Зона — тоже действующее лицо. Зона ужасна и прекрасна, так что друой быть не может. В ней живут наравне шприцы, монеты, рыбы, которых покрывает нефть, тонущий контейнер со взрывчатым веществом.

Сцены возле комнаты, в обрамлении дверного проёма, моглы бы стать символом интеллигентских кухонь, да наверняка так и воспринимались, но не вышло; вспоминается Блейк. Тем более, что девочка в финале читает Тютчева.

«Сталкер» отталкивается от «Соляриса» и пытается его разрушить, но не выходит. Однако строгая композиция налицо. «Солярис» — фильм, достигающий невероятно высокого чувства, это фильм любви о любви, это религия. «Сталкер» — скепсис.

Все метафоры фильма разомкнуты, разведены как мосты. В финале мне понравились два момента: чтение стихов и стаканы. Девочка (мартышка) держит книгу как библию, и думаешь, что сейчас (как было в первой части) начнётся чтение священного текста (апокалипсис). Ну нет, она читает Тютчева, да ещё одно из самых дерзких его стихотворений. То же и со стаканами. Все три понемногу передвигаются к краю стола. Два — с неким содержимым (чай и игрушки), один пустой, в виде вазы. Падает пустой стакан, а два другие начинают возвращаться от края к середине стола.

Любопытной показалась и чёрная собака. Тарковский, брюнет, родился в год собаки. И он не мог этого не знать. Не только собака, но и вообще живая природа (те же рыбы, крапива, в которую падает сталкер) символичны. Так что тут астрология так, к сведению. В целом (1979) фильм в панк-стлистике. Хочется посмотреть «Андрея Рублёва», но, думаю, перегруз.

без числа

*
Завершила вёрстку избранных стихотворений из книги «Поля-двойники». Подтвердилась мысль о том, что Айги подражать нельзя; ни обморокам в строке и интонации при чтении, ни эпитетам, которые как будто явились из сновидений. Его пристуствие (стихами) до неудобного ощутимо и оно всегда перпендикулярно мнению о его стихах; в том числе и моему. Этот поэт — как древние. Как филид в Ирландии, как скальд, как знахарь. Любовь к поэзии Айги так же мало говорит о его поэзии, как многочисленные воспоминания. Эти стихи все в будущем; как мне думается (ведь я не луше прочих, хотя и не люблю пафоса другой культуры, бытовавшей на даче интеллигенции) поэзия Айги изображает человека нашего времени, но с точки зрения прошедшего, что оставляет ощущение странности. Нет ничего нового в этих лучистых строках; это строки полузабытой песни, заговаривающей боль, готовящей к смерти; порой это пение напоминает пение каноном или фугу. Важны стиховые массы, а их несколько в каждом стихотворении Айги. Вот как в «Маках этого года» (стихотворение в «Поля-двойники» не вошло). Одна из масс, наиболее косная, на фоне которой идёт (почти соло) пламенеющее сияние маков — человеческий лепет, лепет многих из одних уст (поэт — уста народа, глас народа — глас..). Здесь и предлоги врассыпку, и местоимения, и тире. Другая масса — противник-я, преображённый я, я как ты. Она действует острой графикой глаголов, она резкая и сухая. И третья, приводящая в движение обе — пластичная, полнозвучная. Она сочится сквозь обе массы: мнение и личность, — это явление, как оно есть. Айги создал поэзию, которой ещё не было в современности, но которая жила в древности. Оказалась — только его поэзия; волна сформировалась позже и независимо.

Смотреть фильмы Тарковского и читать стихи Айги — не рисовка ли; думаю, что нет.

без числа

*
На днях в первый раз посмотрела «Солярис» Тарковского. Ранее знала только «Иваново детство» и «Зеркало». Ни «Сталкера», ни «Жертвоприношения», ни «Андрея Рублёва» не видела, и судить о них мне трудно. Однако и хорошо.

Впечатление от «Зеркала» (мерцающие отражения, парящая мать, птицы и лошади) было настолько сильным, что я вряд ли смогла бы выдержать в ближайшие годы нечто подобное. И сейчас (уже в меньшей степени) кадры из «Зеркала» перед глазами.

Речь 1984 года в Сен-Джеймском соборе читала не так давно, перечитывала. По силе и ясности ничего подобного, кажется, о современной культуре не сказано. Самая беспомощность, с которой Тарковский говорит о книге Карлоса Кастанеды, преображается в неслыханную доверчивость к слушателям. По речи чувствуется (кроме того, что сам Тарковский говорит, что случай исключительный), насколько необычно для него такое выступление и как он тщательно подбирает слова. Так что к просмотру «Соляриса» (а после просмотра «Зеркала» прошло около двадцати лет) представлние о Тарковском-художнике всё же сложилось.

Мне думается, что «Солярис» — лучший после «Иванова детства». Роман Лема не читала, так что сравнивать с оригиналом не могу. Но некоторые моменты, поразительные в фильме, в романе, кажется, невозможны. Часть первая, прибытие Криса на станцию. Снаут открывает дверь каюты, за его спиной гамак, а из гамака торчит некое ухо. Так вот, меня сразу же поразила одна мысль, ещё до того, как во второй части, уже после аннигиляции «гостей» и Хари в том числе, снова возникнет ухо, уже крупным планом, и ухо Криса, — что это именно ухо Криса, но только будущего Криса. Гостем Снаута был Крис. Таким образом, лента разматывается с конца. Крис ушёл в океан Соляриса, он не захотел возвращаться на землю. Но он стал навещать станцию как гость Снаута.

На станции время отсутствовало (это исчезнувшее время, как и молодая, чувственно привлекательная мать, у Тарковского — нечто вроде идеи), так что сюжет Криса и Хари развивался параллельно самоубийству Гибаряна и заселению станции гостями из Соляриса. В линейном времени такое развитие возможно только в разных пространствах, а в одном — нет. Тарковскому удалось изобразить нелинейное время.

Против этой мысли то, что Крис — человек, и он любит фантом Хари. Эта складка: любовь к фантому — драпирует весь сюжет. Но ведь Крис-гость и Крис-человек — два разные существа.

Надо забыть, что Тарковский — интеллектуальное кино, сложное и тонкое. Что Солярис — это символ любви, что это неведомое. Забыть о мрачноватых пейзажах из Брейгеля и жестах из Рембрандта. О том, что Ярвет играл короля Лира. Как подсказало моё чувство, речь в фильме идёт о будущей жизни в христианском понимании, о том, как человеку страшны её формы. Солярис Тарковского — не просто неведомое, это известное и в то же время непознаваемое, это жизнь будущего века.

без числа

*
Для того, чтобы смотреться в зеркало интернета, нужны крепкие нервы. Порой случается, что люди, с которыми нет открытого конфликта (а как на самом деле они к тебе относятся, неизвестно) отзываются о тебе или о том, что делаешь (иногда и о том, и о другом) так, будто ты их кошмарное создание. Будто ты плод его (или её) воображения (волшебника-недоучки). Что это: распущенность, зависть, иллюзия пьяной дружбы, не знаю. Возникает вдвойне ложное чувство: вины (а не ходи к писателям) и обиды (поводов для которой нет).

Проект «На середине мира» существует с января 2005 года, и за это время мне пришло всего несколько странных писем (о которых есть записи в дневнике). Я, признаться, и не думала создавать форум, мне сразу стало ясно, что обратная связь с читателем — иллюзия, насмешка. Как запись, так и отзыв на запись в нети несут в себе ущербное, нездоровое чувство.

Более или менее опрятно выглядят записи, комментариев не требующие (памятники себе). Складывается образ нети как монолога. Существовало мнение, что неть способствует быстрой известности (певца, поэта, художника). Нет. Неть — по сути своей сеть, это ещё и тупик. Сетевая известность для художника (на мой взгляд) — аналог смерти.

*
Последний припадок меланхолии вынул из ножен одну мысль, которая несколько раз уже подтверждена действием. Отказаться от выступлений и публикаций.

*
Как и полагала, название вышедшей в «ЭКСМО» книги не вполне удачное. Настолько была увлечена материалом, что вовсе не думала о нелепости названия и только пожимала плечами: название ведь заказное. Мой проект назывался «Рассказы о святых».

без числа

*
Пересмотрела набранную за последние четыре года эссеистику: от «Пишущего камыша» и «Новолуния» до последних версий, «Долгого ожидания снега» (на Топосе). Буду перепахивать, и серьёзно. Увы, увы. И хорошо, что в своё время все эти тексты не попали в колёса редакций, были бы ещё хуже.

без числа

*
Дочитала «Алые паруса». Эйфорический финал всё же несёт в себе щемящее, голодное чувство, очень узнаваемое. Счастье ведь — это когда не здесь и не с тобой, а ведь не признаешься, что именно здесь и с тобою. Очень удалось Грину вино: «меня выпьет Грэй, когда будет в раю». Вино вышло почти живое, оно в самом финале оттесняет на второй план уже укрытых парусами Ассоль и Грэя. Кстати, случалось, что моряков, а тем более капитана хоронили, завернув в парусину.

*
Стихи Евгении Извариной верстала, слушая Башлачёва. Очень хороша лирическая тема; так чисто и нежно мало у кого получается. Без резкости, без иронии, любовно. Даже критическое не хочется говорить; хотя стихи в подборке разные.

без числа

*
Чтение Грина — подготовка к новому образу стиха. Закатное солнце, напоминающее человека, медленно метущего лестницу, глубина и прозрачность, которым не нужно глаз, и многие другие словесные композиции (их в собственном смысле и метафорами-то не назовёшь) — то, что нужно прожить и затем оставить за рамками насущного в поэзии. Не хочу читать ни одного поэта, а вот проза Грина удивитеьным образом легла на душу.


*
Относительно определения моего стиха. Было претенциозное: чёрный. Оно хорошо и точно, антоним к белому стиху. Некогда, в эссе о поэзии Алексея Корецкого, употребила словечко пёстрый. Кажется, на данный момент оно более удачное.


*— Дочитывала «Бегущую по волнам» с некоторым беспокойством: а как мне теперь понравится почти идиллическая концовка? Было тревожно за весь финал романа. Он казался мне до прочтения натянутым, игривым, схематичным. Всё оказалось иначе. Теперь мне даже понравилась некоторая вялость концовки: она соскальзывает сама с себя. Пунктиром нанизанные друг на друга повествования, призванные как можно скорее раскрыть дальнейшие судьбы героев, реплики героев, эпитеты, начертанные как бы дрожащей рукою — всё так, как и должно быть в романе. Но вот корабль, носящий имя чуда и вдруг обнаруженный действующим лицом (доктором Филатром), не участвующим в основном сюжете, да ещё и в тропической, ядовитой и гибельной, глуши — это настоящий финал романа, в котором главное действующее лицо — чудо.

Поскольку в книге, купленной вечером, задорого и в магазине «Букберри», оказалась повесть «Алые паруса», принялась и за них. Начало показалось гораздо более жёстким, чем раньше. И мне всё более непонятно, почему прозу Александра Грина воспринимают как романтическую. Это реализм, это новое прочтение реализма. Человек, с всеми его мелочами (нищий в кабаке, бабы, рыбаки и ошалевшая от одиночества и горя девочка) узнаётся мгновенно. Впрочем, романтизм любил противопоставления. Когда мне было десять лет, и я одна (подруг не было) ходила в кинотеатр имени Маяковского (в Озёрске), просто так, посмотреть в третий или пятый раз любимый фильм, это тоже был романтизм.

без числа

*
Читаю «Бегущую по волнам». Впечатление изменяется в деталях, но в не в главном. Читать Грина трудно, прежде всего потому, что — довольно редкий случай эмфатической прозы (термин мой, и с прозой поэта просьба не путать). Этой прозе не надо сливаться с поэзией, не надо к ней стремиться. Вывернутые наизнанку грамматические структуры, ломающиеся как солёный лёд строки, среди которых вдруг возникает образ, который невозможно представить записанным в стихах (в «Бегущей» — тень оленя над доками порта, где позднее герой увидит яхту). Пишу только о своеобразии и неповторимости такого явления, как Грин. Масштаб и значение могут оспариваться, но всё же несомненно, что Грин — не местная легенда, а мировая звезда. Сзданные им характеры по объёму и глубине не уступают характерам Достоевского. Но резкие черты, излюбленные Достоевским, у Грина укутаны дымкой мелкого дождя, в которой можно найти и стыдливость, и врождённое чувство достоинства, и даже целомудрие. Рассказчик у Грина отчасти напоминает Дон Кихота, но действующий персонаж всегда несёт в себе нечто от пирата. О женских образах можно сказать вот что. Грин, на мой взгляд, не создавал идеальных женских образов. Он описывал не женщину или девушку, а явление иного мира, иной жизни. Мне представляется, что найти прототипы мужских характеров Грина (меланхоличный делец, жестокий и сентиментальный одновременно; нервный, сомневающийся и вместе яростный злодей; идеалист, склонный к поступкам разбойника, коварный и простодушный моряк) довольно легко, но вот ни один женский образ за пределами лтературы не встречается. Добрая девушка у Грина всегда нелепа, и эту нелепость не искупает даже привалившее ей тяжёлое счастье. Ассоль соединяется с Грэем, оказывается в совершенно чужой ей среде и уносит с собою недоумение и страх, до отвращения, всего села. Это Мари из «Идиота». Дэзи встречает Гарвея, жаждущего найти Биче Сэниель и соединяется с ним, когда его сердце выстужено разочарованием. Тави Тум напоминает героиню фильмов Чаплина; она смешна. Печаль, придававщая остроту «Алым парусам», в «Бегущей» преображается в идущую из глубины творения тоску и завершается фарсом в «Блистающем мире». Грин не брезговал фарсом; это кураж денди.

*
Троице-Сергиева лавра — благодарное утомление для паломника; размеренность, высота и строгость, ничего лишнего. У Преподобного, в лавре, никогда не бывает бесчинства. Горы благодати. А вот у Саввы Сторожевского иначе; там, на горе Стороже, Байкал милости. Утешительно, умиотворяюще, оживляюще. Очень люблю Богородицы-Рождество. Что у Преподобного Сергия, что у Саввы Сторожевского — никогда без подарка не бываю. А тут, кроме вкуснейшего пирога с вишней — памятка, и какая!

без числа

*
Захотелось перечитать Александра Грина, «Бегущую по волнам». Произведение необыкновенное, мне думается, вот почему Многолинейный семейный роман, детектив и мелодрама вместе - для первой трети двадцатого столетия просто немыслимо. Тогда думали и писали иначе: Ремизов, Николаев (Егунов), Вагинов, Иванов, Зощенко, Бабель. Грин на этом фоне мог выглядеть только гениальным графоманом. Удивительно построение прозы «Бегущей». Она напоминает переводную, наскоро переведённую английскую (именно английскую, герой характерный: меланхолик, мечтатель, авантюрист, путешественник). Де Куинси, Конан Дойл. Думаю, отечественные переводчики Конан-Дойла хорошо читали Грина и некоторые его приёмы использовали. Поступательный, мягкий и внушительный ритм прослеживается и в чередовании коротких фраз, и в длинных (на десяток строк) периодах. В последних он достигает виртуозной гибкости, не теряя чёткости. Затем — чистота смысловых линий. Первое же впечатление Гарвея, увидевшего Биче Сэниель: вметнувшийся осадок прежних разочарований — определяет настроения всех последующих встреч. Герой противоречит судьбе, оказывается слабее и, наконец, получает утешение (Дэзи). Грин трагичен, но не как романтик, а скорее как озёрник: «Льюти нет на свете, и мир остался прежним, но не для меня» (Вордсворт). За немного нелепыми именами и ситуациями, данными Грином в романе, узнаётся катастрофическая реальность. «Бегущая» начинается с совершенно реалистичного описания приступа чахотки, который мог вполне произойти с самим Грином во время одной из его неудачных поездок в столицу. Мне хотелось бы перечитать и самые тяжёлые вещи Грина: «Блистающий мир» и «Дорога в никуда». На них автор, как мне видится, отдыхал душою, в них излил самую густую свою печаль, и она превратилась в эфир. Герой Грина необыкновенно сильный и проницательный (Гарвей, Галеран, Грей), но при этом кажется почти наивным. Он переживает происходящее с ним чудо, и именно чудом силён и беззащитен. Мне думается, образ писателя Грина, созданный советским литературоведением (как и любой образ, созданный литературоведением), был сделан на заказ. Для меня Грин — идеальный мистический реализм; то есть, то, что в последние лет пятнадцать гуляет по всей мало-мальски стоящей мировой литературе (хоть «Шоколад на крутом кипятке»), но гораздо выше (Грин). Мистический реализм не моджет совершить чуда, а у Грина оно происходит. Чудо у Грина грустное: оно произошло, но человек не знает. как с ним быть. Он гибнет сам и губит то, что приносит чудо. Чудо уходит, как Фрези Грант, как Друдд.

без числа

*
Все прошлогодние ссылки и даже ссылки текущего года, до поста, сняла. Вовсе не значит, что публикации уничтожены. Наоборот, кто следит за проектом, тот ожидает нового. Полагаю, что в ближайшие месяцы обновление проекта будет вестись несколько медленннее обычного. Предполагается обновление Диалога, разделов Москва и Вести.

*
В прошлый четверг шла в обход местного небольшого парка, оставшегося от некогда пышной усадьбы Шереметевых, к храму. Небо казалось суконного цвета, как остывшее в дачной террасе одеяло, а под ним, с невероятной чёткостью и мягкостью, раскрылся пейзаж: в чуть сумрачном воздухе видно все веточки. Чуть ниже в поле зрения и по бокам его располагались белые поля, на которые брошены были неяркие, но внятные тени. Несочетание и смирение тщательно выписанной картины жизни: деревья, люди, дома, собаки — и стихии снега и неба поражало. Возникло ощущение, что земля крошечная, с ладонь, а остальное — волны стихии. Какой именно, откуда идущие и куда — не важно. Стихии над стихиями. Читаю и верстаю стихи Геннадий Айги. Пока только «Отмеченная зима».

без числа

*
Готовлю большую подборку стихотворений Геннадия Айги по книге «Поля-двойники». Примерно двадцать стихотворений есть, но хотелось бы побольше. Когда готовила прежнюю подборку, по той же книге, «Поле-Россия», набирала от руки. Нынче — признательна Галине Борисовне и Александру Макарову-Кроткому — готовлю публикацию по электронному варианту. И обнаружила прекрасные стихи. «Сон — Огонь», «Завязь», «Сад в декабрьскую ночь» (название не твёрдо запомнила). Думаю, выберу из тех, что понравились и дам в качестве приложения к книге. Как оказалось, «Поля-двойники» невозможно постигнуть без этих стихотворений.

без числа

*
Новый аверс и новый реверс, о музыке и о судьбе.

Однако предупреждаю читателя, что пишу на основании известного мне материала, а возможно, что есть материал более подходящий. Например, Би 2 и Сплин. А возможно лучше было бы писать об Оргии праведников. Но и популярные команды хороши, если сквозь них идёт (или шло, как в названных случаях) электричество судьбы.

В современном музыкальном пространстве я не стала бы устанавливать границы рока и попсы. Мало вероятно, что они были. Был музыкальный андеграунд, но ведь некоторые команды из подполья вышли на свет юпитеров (Doors). Так что ни дискотечное поведение фронтмэна Сплина, ни гламурная меланхолия вокалиста Би 2 меня не смущают.

И если у Би 2 мне нравятся несколько песен, то у Сплина по-настоящему одна, но я считаю её явлением в традиции русского музыкального андеграунда. Устроена эта композиция довольно простенько, слова не везде ровные, но всего Чижа с его балладами (ну разве что балладу о школьном ансамбле, или как она там) отдам. Прошу простить неточности, никак не желала обидеть звёзд.

В музыке Сплина, а именно в «Англо-русском словаре», мне нравится новизна, хорошо подкреплённая уроками школы советских лабухов из ВИА. Подача совершенно новая, я бы сказала, фосфоресцирующая. И когда Сплин, ничто же сумняшеся, цитирует разбавленный кое-где цеппелиновыми аккордами Дип Папл, это не постмодернизм — это стихия. Так Джордж Браммел осколком стекла водил по рукаву сюртука из самого дорого сукна.

В самом названии — Сплин — чувствуется нечто дендистское. И при слушании лучших композиций впечатление утверждается. В «Англо-русском словаре» безошибочно пойман ритм, поступательный ритм радости (не всё же сводить к приходу). Возник очень редко встречающийся баланс между тембром голоса, манерой исполнения (квакающий кот), ритмом композиции, её скоростью и величиной. Как мне думается, баланс этот невозможно просчитать или ему научиться. Он приходит только по вдохновению. То ценно, что эта композиция (многих утомившая, не самая сильная)оставляет впечатление совершенной естественности, чем и нравится мне.

«Из двух великих культур я хочу сделать одну— — на это в конце 90-х и в начале 2000-х, («Англо-русский словарь» уже вовсю крутили по радио) надо было решиться. Ярлык был рядом: умные слишком, циники, деструкторы. Хотя, если вслушаться в мотив и покопаться в памяти, то довольно отчётливо всплывёт Янкин «новорождённый масон».

О Сплине всё, это аверс. Реверс — Би 2. Группа с богатой биографией и географией. «Плещущийся в ванной змей» — так я охарактеризовала бы ведущий вокал. Группа-эстетка. Насколько ужасны их клпиы, настолько же хороша музыка и тексты. Сквозь современные шумы пробивается древний, заклинательный ритм. Лирическая тема в текстах сразу же перестаёт быть лирической — появляется пламя. В современно искусстве редко удаётся пробиться сквозь стенки стилизма к сути, но у Би 2 я (может, и ещё кто-то) слышит в песнях само время — неизбывную, дремотную, раздобревшую тоску.

Если посмотреть с другой точки зрения, то и Сплин и Би 2 будут аверсом. Реверсом, соответственно, Шнур и Ляпис Трубецкой. О Чиже можно говорить долго, но, на мой-то взгляд, он заблудился во времени. Думаю, для людей, у которых много живых воспоминаний «о том, о чём поёт Чиж», его творчество скорее смешное. Хотя некоторые баллады у Чижа и хороши.

В дебрях живого журнала мне встретилась интернет-версия в каком-не-помню издании интервью Калугина. Центральная мысль довольно простая. То, что осталось от культуры — рок-музыка. Насколько рок, не знаю, а вот песенки подчас выражают то, что никакой маститый или актуальный писатель не ловит. Так что лучше Чижа послушаю, чем почитаю современный роман.

На фоне симпатии к музыке, в которой и тексты слабоваты, и арранжировки бледные, но много чувства, растёт антипатия к синкретическим проектам. Саунд-поэзия, визуальная поэзия — фальшь. Всё это было, много раз и раньше.

без числа

*
Относительно заключённых в психушках, подумала, может быть, и не всё верно. Однако есть вероятность, что использование психически больного и физически здорового человека донором против его воли в психиатрических клиниках в советское время практиковалась. Сейчас, возможно, тоже — но случаи весьма редкие, как полагаю. Достоверной информации нет, и было бы странно, если бы она была. Поэт Василий Филиппов находится в клинике уже много лет. Несколько лет назад (не знаю, как сейчас) его забирали друзья, чтобы он провёл выходные вне стен больницы. Аверс.

Реверс. Персонаж: рыхлый, умненький, порой очень умненький мамин сынок. Одышлив, как Гамлет, но совсем не решительный. Говорит много, с лёгким налётом назидательности, и всё нужные, почти правильные вещи. При этом не важно, что почти правильные. То важно, что пространство вокруг него сворачивается роковым образом в гибельную спираль. И уже (с точки зрения какой бы то ни было силы, хоть дарвинической, а почему плохо) не важно, что он (герой) умён, мил, привязчив, верен, талантлив. Он — воплощённое предательство. Он обман, он даже не фантом. Им владеет лишь одно желание — желание нахамить. Чаще всего такой герой говорит, что он лузер. И не понимает, насколько это верно. Но лузер-то он не в том смысле, как думает. Это воплощённая мертвечина. Даже не «живой труп». В нём нет никаких чувств, никаких принципов, а он говорит, что чувства и принципы отрицает. Такому лучше не возражать вовсе. Единственное, что сможет пробудить в нём человеческую искру — ласковое обращение. Это интеллектуальное домашнее животное и растение одновременно, это несостоявшийся тиран.

Как замечаю, удача одного вызывает чаще всего зависть и скорбь у другого. А иначе не было бы холодного и жестокого стимула к росту, источника трудолюбия. Я сторонница изобретания велосипедов. Лучше быть ригористкой, мракобеской и обскуранткой, чем толерантной либералкой. Толерантность страшна тем, что напрочь уничтожает вкус и критерии.

без числа

*
Годовщина со дня смерти Егора Летова. Сопровождается странной полутишиной, на четверть или на треть тишиною. Знаменательно. От одного моего знакомого слашала, как живут заключённые в Мариинской психиатрической клинике (или же там жили несколько десятков лет назад). Человека раздевают и, чтобы подавить волю к сопростивлению, гонят голым, унизительно, на пятый этаж. Затем приковывают наручниками к стойкам кровати, уложив прямо на панцирную сетку, и сгоняют кровь в контейнер. Так сумасшедший становится донором. Есть вероятность, что в военное время (например, в блокаду) некоторых пациентов психбольниц просто съедали. Человеческая плоть сладка. Римские легионеры тоже питались человечиной. Какой смысл в новых технологиях, если всё то же: холодная вода, нагота, боль.

*
Персонаж: сорокалетняя нимфетка, остро женственная, из тех, что «похожи на меня» (кто бы «я» ни была). Короткая красная юбка, много выше колен, белая блуза, длинная ступенчатая стрижка, заплетённая в нетугую косу. Любит читать и спать, по сути — бездельница, потому старательно трудится: себе в ущерб, часов по десять в день, наизнос. Впрочем, и живёт наизнос. О себе часто говорит, что покончит с собою, что она уже умерла. Семьи нет, друга почти что нет, на лице и в голосе (низковатом, с металлом) изысканные следы меланхолии. Всё нижеследующее можно приписать ей.

*
О доказательствах от противного и парадоксах. Конечно, я ничего ни в системе доказательств, ни в парадоксах не смыслю. Однако не раз мне доводилось замечать, что о смирении больше всего говорят тщеславные, а чувственность культивируют люди, склонные к аскетической жизни. Что больше всего ест человек, слабо чувствующий вкус пищи, как бывает после или во время сильного волнения или при усиленной терапии (особенно таблетками).

Чуда не объяснить. Ни в роботов, ни в пришельцев, ни в биотех я не верю.

Любовь религиозного сознания к культуре. И культуры — к религиозному сознанию. Они умирают вместе, как в одной музыкальной композиции: взявшись за руки, в один день.

Ощущение множества напрасных, глупо совершённых жертв, и ради мелочей. К такой жизни надо иместь вкус. Надо любить, надо испытывать стеснённое удовольствие от того, что тебя ненавидят. Многие звёзды сетуют, что взошли. Многие, звёздами не ставшие, держатся как звёзды. Но ведь звёзды светят.

на середине мира

станция

алфавитный список авторов

гостиная

кухня

корни и ветви

город золотой

новое столетие

озарения

дневник