|
на середине мира алфавитный список город золотой СПб Москва новое столетие Воробьиные боги... стихи Возвращение Нильса стихи СЕРГЕЙ ИВКИНИвкин Сергей Валерьевич. Родился 17 мая 1979 года в Екатеринбурге. Окончил в 2004 г.
Российский государственный профессионально-педагогический университет по специальности
«преподаватель декоративно-прикладного искусства», проработал 11 лет в дополнительном образовании;
сейчас работает дизайнером в интернет-магазине народных промыслов «Любо-Дорого», иллюстрирует поэтические книги.
Координатор поэтического клуба «Капитан ЛебядкинЪ» (при журнале «Урал»),
участник культурных проектов «Клуб одиноких мозгов Франсуа Дюпон», «игныПс»,
«студия Олега Бухарова», «Игра в борхес», «Северная Зона». Публиковался в России и за рубежом. Живёт в Екатеринбурге.
ВОРОБЬИНЫЕ БОГИ — ДОЖДЕВЫЕ ПОЭТЫстихотворения.ОКОЛО АВГУСТА 1. Спичечные дни: коробок облаков полон и ни одной сигареты. Бедный синоптик, деливший лето между купавами и садоводами. Кондиционеры в офисах начинают медленную сарабанду. Вот и мелодия достигает скорости, взрываются лампочки и продолжают гореть на полу в лужах сиропа. Осторожное синее пламя. Даже руки не обжечь. Автомобили чиркают по потолку, не зажигаясь. Дни ломаются. В августе привезут керосин и сухое горючее. 2. Лестничный марш Ракоци. Если сбегать вниз, то крошатся пломбы; вверх — закладывает барабанные. На каждой паузе распахнутое окно. Нижнее зарешёчено. Несколько человеческих окурков вполголоса обсуждают своего генерала. Я жил на последнем этаже. Между рамами до весны остывало пиво, до осени митинговали мухи. После ухода гостей я рисовал на кухонном плафоне ещё один или одного. За три года — шесть. За семь — девять. На восьмой я уехал. Игла патефона дошла до центра пластинки. 3. Есть только слух и эхо. Слух и эхо. Когда выходят в сад и семисвечник над головой истошно подымают, небесный свод похож на парашют. Горгиппия, полунощный транзистор, купи себе другой звукосниматель, передающий только белый шум. 4. Интимные раскидистые танцы. Не заходи в моменты говоренья по винтовой в проточный ресторан. Пойдём шептать жасмин пустынным пляжем по бережным невидимым телам. * * * над городом плывут левиафаны на нитях остановлены машины слепой ребёнок ножницами шарит ему пообещали элефанта она пообещала быть инфантой она пообещала среди женщин пинать ногою и лететь нагою над городом плывут аэростаты и овцы объедают пальцы статуй ГЕОРГИЙ ИВАНОВ каждый шаг отмечая потерей плешеед ебанько нёбоскрёб зарешёченный веник артерий жрёт ворованный воздух взахлёб жрёт по жажде и платит по вере у колючей неправды в дому где стоит очевидцем в партере на волошинском месте в Крыму в небеса обращаясь с Николой на своём гопоязе вась-вась резидент поэтической школы задыхается словно карась обнажённая родина снится где седой бородой Гумилёв и финальная жизни страница собутыльниц полунощный рёв * * * Е. С. О.
На тростниках оплётки монгольфьера ты поднимаешь тело, что корзину, с глубин постельных к запахам кофейным… Я шевелюсь, голодный клюв разинув, в бунгало сна, пустом и обветшалом, твоим теплом очищенный от страха. Но мне по суше проходить шершаво: я жил галапагосской черепахой. И выдохнуть меня — твоя тревога. Здесь воздух плотен так, что сух на ощупь, что можно даже музыку потрогать (ресницами, хотя губами — проще), и снова вверх (тебе уподобляясь) без панциря (невидимого) даже привычным черепашьим баттерфляем над незнакомым городским пейзажем. Води меня — я суетен и шаток. Воскресный мир перебирай подробно, где золотистой стайкою стишата нас обживают, шепчутся под рёбра. Ни за руку, ни обещаньем чуда — веди меня своим спокойным чтеньем. Я — черепашьей памятью — почуял единственное тёплое теченье. ДОРОГОЙОГОРОД Штыковою лопатою я нарезаю планету, останавливаясь на некоторых вещах. Мой железный язык переворачивает монету: здравствуй, угольный реверс, — шафрановый аверс, прощай. Вот такая здесь вечная почвенность, брат Чаадаев: паутина корней, рубероид, проводка, капрон. Провокатор заткнётся, филолог нас не угадает, ожидаемый поезд придёт на соседний перрон. Дождевые поэты доверчивей кошек персидских: сами ластятся к пальцам, сошедшим в их темя с небес; в троеперстье легли, будто Родина перекреститься инстинктивно решила, утратив железный навес. Передай Чехонте: его выкорчеванный крыжовник каждым щупальцем вверх о прогнившей культуре ревёт. Всех приемлет компост. Не смотри на меня напряжённо: никуда не исчезла Россия твоя, патриот. Перекопка, посадка, прополка, поливка, селитра и другие добавки к естественной нашей среде — вот и все наши письма и песни, продажи, поллитры, гениальные вирши, измены т.д. и себе. Для кого этот сад? Чечевицу духовной свободы мы способны взрастить на любом континенте. Копай злую землю уральскую, лей в её трещины воды, те, в которых утоп (если верить легендам) Чапай. ВОРОБЬИНЫЕ БОГИ Челябинск. Лето. Ни жара, ни дождь. Желтеющие листья в переулках. На кожу тополя ладонь кладёшь и сердце различает голос гулкий древесной сердцевины. Ты уйдёшь, а дерево, запомнившее ритм твой… Узор коры твою заполнит дрожь и листик новый выпустит — Молитвой — На четверых — бутылка коньяка. Мы отыскали одинокий столик в тени ветвей — возможность уника- льная поговорить за столько календарей исчёрканных, пока целуются стаканчики краями, а город нас качает на руках и тропы осыпает воробьями. Себя насколько помню, воробьи на всякое распитие слетались: нас нищее стяжательство роднит. Вся стая как большой глазной хрусталик за пиршеством внимательно следит и, если мы пошлём кусочек сыра, то, значит, будет свара, и среди дерущихся найдётся тот, кто стырит кусочек этот. Клювом щёлк вослед опешившая стая — шанс упущен! Укравший сыр возлюблен, свят и лет ему прибавит небо сыр имущих. И брюк моих протёршийся вельвет, и треснувшие жёлтые ботинки — для птичьих глаз всё излучает свет и составляет общую картинку. Поскольку в миг, когда мы вчетвером над рынком воробьиным пьём нектар и амброзию вкушаем за столом у здания наук гуманитарных, за дружный гогот принимая гром, воробушек общается с богами, и воздух, уплотняясь под крылом, расходится широкими кругами. ВОЗВРАЩЕНИЕ Пока меня не отдали под Суд за время, разбазаренное на ме- лочёвку, я приеду в дом к отцу, увидеть неутраченное нами, наговориться, души отворить. Засуетится мать на нищей кухне и будет что-то вкусное варить, и до утра светильник не потухнет. Постелят в главной комнате кровать, воды согреют — ноги вымыть, станут журнальный столик спешно собирать, лить с горкою, не видя грань стакана. Не будет ни расспросов, ни мольбы — поем и упаду в подушку навзничь. И буду думать: «чтобы так любить, здесь все живут, как в ожиданье казни». Я буду слушать шум на кухне и как в коридоре обувь чистят влажной рубашкой бывшей. Термином «свои» не объяснить: зачем с утра так важно гостинцев липких напихать в рюкзак для будущей невестки и, прощаясь, в глаза и в лоб меня облобызать с извечно-русской просьбой: «Приезжай, а?» Отец стоит и руку жмёт. Он вновь на свой престол продавленный садится. И яркий свет, избыточный, дневной, в иконы превращает наши лица. * * * мы валуны одной величины выкладываем в дёрне облучённом, Архангелы, непрочные Чины (медлительна походка заключённых)… над нами просыпается рассвет и никого нет в мире кроме Бога и две собаки (и ещё немного) и три собаки спящие в листве * * * ночью с балкона удили леща в лодке луны пировали с Ли Бо мне безответно и где ты сейчас слепой парень на площади о нараспев мокрою птицей молитву леплю я выхожу на Центральный Проспект июль * * * по камням светящимся впереди сердце не заложенное кротам возвращающее-вращающее в груди (неразборчиво) что-то там золотые Господи колокола на корнях сплетённых над головой опоздала душа моя проспала и теперь по воздуху всей стопой ТРИДЦАТИЛЕТИЕ 1. твари дрожащие, скорпионы в банке кишащие, серапионы пятой заварки, планктон ЖЖ, те, кто не тратятся на верже… да неужель: я — один из этих? мало признать: я за них в ответе. общей порукой повязан круг: жаждой набить, что я тоже крут. (жги, поколение клавиатуры — что-то останется литературой? может и Бредбери станет вещ? каждый любимую помнит вещь.) что расскажу я в ночи на память на остановке, где курит падаль, ангелу, прячущему крыла? сплетню с прозекторского стола? стыдно и страшно входить в потоки ленты друзей. но привычка: только бы одержимостью ролевой в дырку квадратную головой… 2. Соне Слезарчук
ни замирание речи, ни перемирие с птицами, говорящи- ми за окном по-гречески с Апулеем, ни превращение человека в ящера посреди бакалеи, ни взрывы бешенства, ни унижение перед чёрт знает кем, чтобы смирить гордыню, ни превращение дамки в чужую пешку, словно кареты в дыню… всякие «ни» наматывать на запястья, всякие «не» прокладывать под перчатки, чтобы отстаивать право на… если б счастье… на опечатки, на говорение гадостей, мерзостей, блажи, на ерунду, не стоящую прислушки, на невозможность положенной мне поклажи по службе. не объяснить ничего — повредилось дышло, пара гнедых вырывается из поводьев. да, я хотел быть писателем, но не вышло: крепок в коленях, да психика хороводит. 3. выйдет рассветный мужик, закурит, кролики, алкоголики, куры, собственный огород над рекой, воля (по Пушкину) и покой. (по Достоевскому) я на съёмной внешне живущий вдвоём, но трезвым Ставрогиным среди псов, душу на гвозди и на засов. братья безумные, сёстры мило- сердия сердятся: я без мыла через игольное наперёд, где мой Господь меня изблюёт. * * * Вячеславу Дрожащих
Смотрит ампула плоти в январские рёбра моста: инженерные рельсы, собором осыпалось небо. На ладонях моих пресноводная береста. У Бориса и Глеба прорастают в глазах голоса, золотые круги. Вдосталь тянется праздник (рождественский? преображенский?) от медвежьих голов или до голубиных княгинь, не мужских и не женских. Я не ведал других (отворотных? червонных?) болот. Подстаканник не слышит: когда растворяется сахар. Невесомое тело в ладони одежды орёт, избавляясь от страха. * * * И.
так полтора года и ходил с надорванным рукавом. заклеил обувным, обещал себе, что пришью погоны, вышивку сделаю, уговорю кого пришить погоны, вышивку сделать. без куртки уехал. год лежала в Москве в одной квартире, в Мытищах — в другой. потом от друга пришёл пакет. поставил в кладовку, развернул через год. так и надел, не пришив рукав. вышел во двор. солнце слепит глаза. четыре года прошло. был не прав. был не прав, говорю. не прав, я тебе сказал. * * * Марине Чешевой
Белые зонтики трав ночных Рыбой выныривают из ти… Просто все звуки отключены Стрелки забыли перевести Вот и по руслу твоей реки Ходит высокий лев Горькие-горькие огоньки На берегах дерев Голову листьями обхватив Старый подсолнух спит Долго проходит локомотив Быстро вода кипит КАСЛИ Ксении
квадрат железа, тронутый травой. скамейка, что стояла здесь четыре столетия. усатый домовой из веток перевязанных. в сортире автовокзала чище, чем у стен. а храм закрыт, поскольку — огороды. рай должен быть подробен: то есть те, кто здесь живут, не чувствуют свободы. (бывает, боль подкатит к голове и вспоминаешь что-нибудь другое, когда гроза глядит как человек в твоё смешное крошечное горе) вот пальцы, горьковатые на вкус, вот серьги из китайского металла, вот параллелепипед русских скул — святая алкогольная усталость, вот совесть, приходящая как мышь к лежащим на разложенном диване. шумящий вдоль автобуса камыш… угрюмые посёлки без названий… * * * Александру Петрушкину
это Филонов, и ты понимаешь, о чём я. (нет, погоди соглашаться) но ты понимаешь: ты поминаешь Филонова, но (понимаешь) я говорю не о чёрном, но именно чёрном. я не сказал: за Россию (и ты, россиянин?) все мы мордва и цыгане, поляки, евреи, мы говорим о Филонове, Саша, налей и мы говорим о Филонове только по пьяни. мы говорим. так Изварина... вспомни цитату: Бог — Он хотел — по Извариной — чтоб говорили... но, понимаешь, Филонова — мы говорили — как футуризм языка получили в осадок. эта алхимия времени не по рецепту: плавим свинец, ковыряя на части патроны. мы говорим — и над нами летают вороны. только Филонов стоит одиноко по центру. ОТВЕТ ЧИБИСУ что крылья белой бабочки разъяв двустворчатость жемчужницы нарушив раздвинув обожжённые края прозренье продирается наружу от зренья и презренья отделив себя, противопо… или заставив надкусывает солнечный налив густую крону дерева листает всё получилось как бы так само… и если черенки кровоточивы а впереди по-прежнему темно то нам не страшно: ибо знаем чьи мы * * * Евгении Извариной
жизнь по стеклу скользила угольком — всё оттиралось, ладилось и пелось. так почему сложилось так легко всё то, чего взаправду не хотелось? захлёбываясь в бешеной игре, я грезил, что окрикнут с поднебесья в тот самый миг, когда перегореть решат мои мальчишеские бесы. но форточка на третьем этаже не открывалась, и домой не ждали… так и остались жить на гараже рассохшиеся детские сандалии. так и остались жить в чужом быту мои зонты, компьютеры, посуда… и я стою с монетою во рту: и тут нельзя — и некуда отсюда. ЧЕТЫРЕ Екатерине Симоновой
1.она говорит ему: Ничего, скоро здесь поселится женское существо, будет ставить соседям музыку группы "Yello", говорить в телефон "Hello!" Будет с кем на пару тебе молчать, на чьи груди кончать, кому вызывать врача и покупать чак-чак. Ты же сам ушёл, потому не ной. В сентябре — тепло, в октябре — зимой — ты уснёшь не со мной. Давай ещё по одной. Ночью пьём на кухне (за что — про что), а потом ложимся в одну кровать. Говоришь мне с утра: «Я принёс стишок. Доброе утро. Пора вставать. Вот — айран желудку. Курить не здесь. Да потом проветрим. Держи огонь». он выходит под вечер один в подъезд рядом с ним никого 2. она говорит ему: У тебя шесть валентностей — у меня только три. Да и то, как правило, две пусты. Валентин-Валентин, что у тебя внутри? Снова мне всё самой? Наводить мосты, проносить свою задницу мимо твоих витрин, мимо салонов искусственной красоты, маструбировать перед зеркалом — эка мы хороши! Ты приходишь и становишься за плечом, говоришь мне нa ухо (нежно): «Оба теперь левши. Мы похожи, baby». Напеваешь какую-то ерунду, ни о чём: «У моей души … завелись золотые вши». Разбиваю тебе голову кирпичом. 3. она говорит ему: Каталог «IKEA» пришёл вчера. В пятницу — сад, в понедельник тебе в институт. Посиди со мной рядом, тут. До чего у нас с тобой скучные вечера. А ты знаешь, я записалась в хор. Мне сказали: у меня приличное «фа». Кто там на проводе? Снова твоя Уфа? Выключи этот долбанный телефон. 4. она говорит ему: Постучались с той стороны стекла. Думала — в окно, а он — в зеркале. И машет рукой. В чёрном весь. Голова бела. Спрашивает: «Знаешь, кто я такой?» «Я — говорит, — команданте Че. Пришёл за твоим дезертиром». А я перед ним фактически обнажена. Давай поменяем квартиру. Хорошо, что я тебе — не жена. 5. он отвечает: Ны мои, ны, за тридцать лет четыре недожены. Все вы мною обожествлены. До туалета добираешься практически на нуле. Там не Есенин в зеркале — голый Эгон Шиле кровью из носа рисует каракули на стекле. Не говорите все сразу: итак в голове байда. Каждое утро бреюсь, но прорастает синяя борода. Хорошо, что разные города. СЕРГЕЙ ИВКИН
На Середине Мира Воробьиные боги... стихи Возвращение Нильса стихи НАВИГАЦИЯ
вести на середине мира станция новое столетие город золотой корни и ветви озарения |