ВАДИМ МЕСЯЦ — ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ

Прибрежный тальник в чёрной накипи гнили бестолково затопленных в раннем апреле лощин, напряженно гудит сердцевиной надломленных прутьев, вторя гулу железной дороги.

Запутанный лес этих жёстких рыбачьих растений, очнувшись в воде, интересной, как вещи на дне затонувшего судна, приучается к чавканью собственных длинных теней, не желающих сдвинуться с места.

Возможно, под вечер, покрываясь какой-то белесой гусиною кожей, он сгущается в образ тепла и живого тумана, из которого стали немного слышны голоса.

Ледяная бесцветная кровь из древесных прорех тяжело застывает на сломах умерших волокон — кровь животных гораздо сильнее, и ей не застыть языками на жестких боках, ускоряющих бег.

Мы в начале войны, что не знает движений и слёз, даже грохот железной дороги — всего только звуки сердобольного мира, в котором труднее понять, что насыщенность — это и есть настоящий покой.

Нагнетание ночи, привычное сенсору глаз, бесконечно простая сознательная развоплощенность непогибшей души из низинных астральных слоев означает сама по себе собирание жизни, попрошайство самоубийц и преступный порыв.

Чайки ходят по глине, хватая размоченный хлеб (прошлогодний, как снег из пословицы) — чёрно-зелёный. Треугольною бритвою вырезана на секунду в частоколе стволов просветленность огромной реки.

Всё равно не заметить ни волн, ни костлявых утёсов, что похожи вдали на стекающий угольный шлак; один берег бывает крутым, а напротив — пологим; это — факт наблюдений за реками в этих краях.

Объяснение нужно всегда, даже если во сне я встречаю однажды погибшего человека, я ему говорю — ты не можешь быть тут. Твоя мама сказала — ты умер. Поэтому он отвечает, чтобы всё оставалось нормальным: а ты не смотри, что я очень похож, просто я — его брат.

Есть любители снов, и есть нелюбители снов — я не знаю, к кому отношусь, и теряю различье между мнимым и явным; и в этом нет ни гордыни, ни счастья, ни прочих рабочих чудес.

Перебитый тальник в устье тракторной колеи, развороченность почвы, в которой цены перегноя нет ни на грош, в котором есть только вкус вешнего паводка, вымытые минералы, оставляющие кристалические решётки, наподобье скелетов заблудившихся щук.

Вы видели тело змеи, что беременна человеком или английским ключом? Или просто босую ступню с татуировкой черепахи? Вы слышали речь на языке эгрегоров, с которой б смешалась кривая татарская брань?

Вряд ли кто-нибудь часто глядит себе в ноги, в эту жижу увядшего торфа... И дряхлый сугроб начинает гореть, словно белый кладбищенский фосфор; и тальник снимает перчатки с промасленных рук.

На секунду просвета реки можно вспомнить про скорость погибания прочих планет и забывчивость душ, что вернулись в тебя на секунду, а ты не заметил, лишь заметил какое-то место на карте. Возле воды.

Существуют другие планеты, пора б это знать в ожидании полной надутости сердца, его полного крика, что, должно быть, понятно лишь эхолоту и нетопырю, — тем, кто может понять ультразвук и кладбищенский стук.

Вновь идет железнодорожный состав, составляющий сущность всех прозябаний, из движенья которого можно бы вычленить несколько нот, что способны спасти или тронуть. Или дать по рукам.

Пахнет дёгтем для смазывания сапог, макияжем и дымом, залетевшим сюда от сгорания камышей; потому что камыш здесь горит каждое воскресенье, нужно только умело ронять свои спички, или для чистоты идеи просто поджечь...

Проступает весна, как уверенность, эта хвальба проступает каждый сезон, каждый апрель; и похожа на самоувереность, на офицерство в смысле походки; я слишком нахально хожу и слишком уверен в себе — ненадолго, но стыдно.

Ты работал на скорой помощи, весёлый мужик, — и когда нам было нужно куда-то поехать, ты звонил и представлялся мужем рожающей дамы, ты объяснял ужаснейшие симптомы, потому что ты знал, что тут надо сказать. Конечно, они приезжали и, конечно, мы ехали в город. «Парень, ты правда это придумал? Никто не подох?» «Ты нам должен бутылку, за это такси». «Да, я должен». «То есть ты всё устроил?» «Не знаю, не знаю, но если там кто-то рожает, — могли бы помочь».

Ты любил собирать «подснежников», мертвецов, никудышных людей, проступающих из-под снега окоченелыми мордами или руками, все пытающимися что-нибудь жадно схватить...

Витки ржавеющей проволоки, куски кирпичей, потому что это только куски, а не стройматерьялы, куски дряни, лежащие на лицах «подснежников», до сих пор стоящие сабельные тальники. Торчащие к небу.

Если я и решил, что нечто постиг, я потерян для будущего; это ощущенье потерянности для меня главнее, чем чавканье грязной воды у подножья сапог, эта уверенность, обратившаяся в ничто.

Почему-то мы ходим поверху и никогда не приходим сюда, на поле унылой помойки, что способна раздвинуть свои тальниковые заросли к реке под названием Томь. Я там тоже родился.

Томь гораздо короче, чем Обь. Она берет начало в Кузнецком бассейне, где-то в горах. Легче бы научиться говорить на языке эуштинцев, чем языку эгрегоров. Это тоже вполне — диалект.

Ожидание жизни, каждый год ожидание жизни. И ледохода. В провинции привыкаешь хоть что-то, но ждать. Это вредно настолько, что после твоих похорон и недельных запоев (чтобы земля стала пухом) души лезут обратно, или в виде ночных огоньков, или в образе брата из странного старого сна.

Неужели поэтому вспомнил о тальниках? О прибрежном болоте под городским откосом. О потерянном как-то зимою английском ключе от твоей славной хаты. Поищешь — найдёшь. Ведь находил же пуговицу от плаща, через несколько дней возвращаясь прежней дорогой. Из гостей. После твоей свадьбы, приятель. Если бы потерял кольцо — то тоже б нашёл.

Говорят, что умерший должен идти на огонь, напрямик, не разбирая брода. Ему нужно прорвать ожидание, словно тальник, и идти прямо в пламя, какой бы оно ни имело смысл. Потому что остаться на берегу человечьих границ было б слишком уютно, слишком легко — может, даже трусливо.

Вряд ли мы хоть однажды являли пример героизма в наших детстве и юности. Нас, в общем-то, били. Через несколько лет лица тех сволочей вызывали улыбку — во мне и сейчас нет к ним жалости, шпана да шпана. И ей место именно там, где нашла себе место. Никому не жалко перебитого носа, последних копеек, отнятых на бутылку, жалко собственной трусости. Здесь это уже ни при чём.

Неизвестно, кто как себя поведет во сне. Кто куда ринется после последней атаки на своё отражение в зеркале или в отцовской ладони. Мы в начале войны, что не знает движений и слёз, и здесь нет даже мысли, чтобы грудью прикрыть амбразуру, потому что важней не геройство, а возраст души. То, что в жизни уже проступало под кожей. Скажем, не свет, а родимое бычье пятно.

Мы легко относились к погостам, почему-то на них не возникает чувства ужаса и покаянья; кладбище — слишком уютное место, тем более — ты показал мне участок для погребенья евреев, зачем-то отметив, что алкоголь здесь не пьют.

Есть люди, что могут передвигаться без паспортов; есть люди, что, как и ты, родились и погибли в эпоху «Битлз», есть люди, но, к счастью, кроме людей есть души, потому что камешки молекулярных цепочек, эта крутая направленность протоплазмы к органической ткани, алге, водянистой траве, странное свойство смерти во имя движенья — слишком похожи на жизнь.

Бумажная голова из детской сказки — если кто-то придет, то непобедимый витязь; вечнозелёный кедр у тебя на могиле — если кто-то придёт, то только чтоб помянуть.

Никто не любит болот и забытых помоек; на самом деле никто, кроме нас, не любит и кладбищ — но в воде до сих пор копошится икра земноводных, спокойных, любого века достойных гадёнышей — я чувствую, что состою именно из этой икры, что я всадник, любовник до тех пор, пока не рассыплюсь на мириады кусков, обязательно мокрых и мелких.

Это что-то глядящее тысячей голых зрачков только в небо, что-то рассыпанное, молчаливое; какая-то предыстория, преджизнь, пролог, — а не тревога за душу погибшего друга. Как-нибудь разберётся, что делать, какой выбрать ход.

Дешёвая тина наших недавних надежд во что-нибудь женское. Как-нибудь разберёмся, что делать без них; как-нибудь разберутся, что делать. Теперь — ты мой лучший, увы, собеседник. Я и не хочу говорить ни с кем, кроме тебя.

Я чувствую звон и предательство в каждой душе, даже если она слегка и походит на даму — ты всегда обращался с ними пинками кавалеристских сапог, ты был во многом прав, даже не решаясь ударить взаправду, но действие нужно бы завершить.

Такой королевский удар по фарфоровым свадьбам, по рыданию из темницы, по всем бедным людям, что никогда не приходят смотреть на «поезда», «самолёты», «исчезающие города»...

Кровь животных намного смелее, намного наивней, — пусть опять в Драмтеатре дают интересную пьесу; табуны бегут к Югу, орлы пьют из речек... Это есть ощущенье абсолютно свободных детей.

Это лишь ощущение человека в апрельской низине, затопленной грязной водой и моей пустотой — моим полным отсутствием в этих родимых местах, где мы пили когда-то портвейн и бахвалились силой своих беспричинных поступков. Ты снова сделал поступок — и раньше меня.

Слово «поступок» однажды звучало, когда ты затеял жениться. Оно так и звучит, но получилась лишь пьянка; и потом я увидел во сне этот самый откос, это самое, то, что, увы, получилось. Я готов к чему-то подобному. К брату из сна.

Давай перестанем соперничать и щебетать, словно пьяные птички о будущих радужных перьях. Мы с тобой познакомились лет двадцать назад — грешно сообщать, что мы знаем теперь друг о друге, если встретились в памяти возле тщедушной воды.

Я надеюсь, тебе стало тоже плевать на строптивые мелочи наших красивых поступков. Я надеюсь, что мы всё же вместе, и больше близки. Что мы бродим по берегу в шуме ночных светляков, что мы шастаем, переливаемся из вечера в утро, что мы вовсе не в курсе — кто ещё здесь, а кто уже там.

Что мы бродим…

Что...

Помогай мне, дружище, где бы ты ни был, — если я не предам, поступи, пожалуйста, также. И это не перемирие, это уже и есть мир.

Получился лишь только пролог в ожидании света с любимой реки. Преджизнь в ожидании жизни. Ряска, алга, брожение ила. Это стало уверенностью, что мы увидим противоположный берег. Безусловно, что в будущем поговорим... Именно тет-а-тет. Разумеется, беспристрастно. На любом языке. Ну, хотя бы по азбуке Морзе... Или ты уже знаешь язык падших ангелов? Трудный язык?