ВАДИМ МЕСЯЦ

на середине мира
станция: новости
алфавитный список авторов

Безумный рыбак.
Цыганский хлеб.
Новый Ерусалим.
Несколько мифов о Хельвиге.

НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ

НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ
вступление

Сотвори алфавит, чтобы мог прочитать зверь.
Но не смог написать с фронта письмо.
Нам на сердце ложится Благая весть,
где каждая буква — расправленное клеймо.

Скитанья Деметры забыты, для книги Царств
в дикарской Европе ещё никто не готов.
Нам запретили шаманить и прорицать.
Мы должны сбросить многое со счетов.

Башня достроена, Троя не сожжена,
Поэт пережил на вершине Великий потоп.
Бегущая к морю божественная жена
белой метелью сквозит между мрачных толп.

Следы её снегом ложатся на глинозём,
Белым снегом и погребальной золой.
Белого Бога казнили, но он спасЁн.
Он сгребает народы сырой метлой.

Гойделы, гардарики, ингевоны, чудь,
пожиратели конского мяса и кислых груш,
уверуют в вещее слово когда-нибудь,
раз солнце горит мириадами чистых душ.

Добросердечный вождь изначально слаб.
Пусть он сеет добро — никто не пойдёт за ним.
На границах зловещие тени каменных баб
охраняют входы в Новый Ерусалим.

Белое море хранит черепа теремов,
не хуже, чем пески останки царей.
Кочевники греются в стенах чужих домов,
но любят как дети властительных матерей.

Бригитта даЁт им солдатские имена:
Лойгайре, Хельвиг, Сигурд и Гвидион.
Вручает оружие, древнее как война,
которой должно пылать до конца времён.

Шестая эра закончится в Судный день,
до этого счастья тебе бы дожить суметь.
Пред тем как блаженно уйти в неземную лень,
праведник и греховодник встречают смерть.

Кара небес неизбежна, как летний гром.
Горьким туманом стелется горний свет.
Голубь свивает гнездовье в тебе самом.
Дух вездесущ, но святого народа нет.

Чашу испив, чёрной плетью хлещи коня.
Северный ветер пусть хлещет тебе в лицо.
В крепости с крепкой дверью найди меня.
Я поверну на мизинце свое кольцо.

Всё возвращается вспять на круги своя.
Чистилище пусто без крика и толкотни.
В светлице с прозрачным полом стоит скамья
Где мы можем остаться совсем одни.

Всё возвращается вспять из безбрежной тьмы.
Башня достроена, Троя не сожжена.
Солнце рождается посередине зимы.
Его пеленают в постели из чистого льна.

Мореход доплывает до новой святой земли.
И на берег ступив, под собою не чует ног.
Стали легки его быстрые корабли,
и свернулись на женской груди словно платок.

И змеи пророчат, расправляя уста,
оставляя на каменных плитах россыпи слов,
напоминая, что до сих пор потомки Христа
где-то в холодной Бретани пасут коров.

Как стрелки часов вращаются острова.
Молнией на них зажжены сухие костры.
В дыму конопляном кружится голова.
Наши боги как прежде отзывчивы и щедры.

И мы так же приносим жертвы на первомай,
перемещаясь в область безвестных снов.
И если на этой земле существует рай,
то он для героев, поэтов и колдунов.

Время течёт по-другому: века как год.
И мы ждём терпеливо, не омрачая лоб,
когда ранним утром печальной волной прибьёт
к острову Яблок царский дубовый гроб.

ЛЕВАНТ
(ТРЕЩИНА)

Зашвырни на небо мои глаза,
они мне здесь не нужны.
Не слушай высокопарную чушь
про прибежище совершенных людей.

Первенец из мёртвых, первочеловек,
окончательно утвердил власть мужчин,
полубогов, всегда стоящих одной
ногой в общей могиле.

Мышиный запах цикуты,
этот убогий нафталин мумий,
отвратителен, как бычья кровь
и недожёванный хлеб костра.

Я любил женскую красоту.
И другую не хотел знать.
Но когда к твоей груди прижат
младенец — герои презренны.

Материнство и море, два гвоздя,
которыми распят каждый из нас.
Природа вступает в свои права
после опустошительных войн.

Я очевидная часть этого мира,
вне зависимости от решений
Вселенских соборов, бесстыдно
разделивших душу и дух.

Звериная или рыбья моя плоть,
мне давно безразлично,
хотя я бы хотел заслужить
уважение смертных и мертвецов.

Я ЗАБЛУДИЛСЯ В СЕРДЦЕ ГОСПОДА

Я заблудился в сердце Господа.
Слепит глаза мне яркий свет.
Как слепец вытягиваю руки,
опускаясь по скользким ступеням.
Яичный желток и горчица,
липкие как жертвенная кровь,
и горький пастушеский дым —
мои спутники и поводыри.
Я брожу в сердце Твоём,
не думая что-нибудь найти.
В лабиринтах жизнь длиннее,
и, может, Ты запомнишь
грохот моих сапог.
Потом выйду на свежий воздух,
прислонюсь к кирпичной бойнице.
И увижу как на лютом морозе
голые колдуны в меховых рукавицах
пляшут вокруг костра.

РОДИТЕЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ

Твой сумрачный остров, о мой золотой отец,
Богом забытый, назначенный мне судьбой,
Стал стар как на каменном троне слепой певец,
перед пернатой ликующею толпой.
И тысячи тысяч царских литых колец
срывает с пальцев его роковой прибой.

Груз яблок словно гора кровавых сердец,
казнённых в безгрешной жизни только тобой,
согреет усталых очей поблекший свинец,
одарит народы улыбкой твоей скупой.
И жаркие шкуры гигантских седых овец
под ноги твои я уроню гурьбой.

Семь вёсельных лодок о камни истёр гонец,
чтоб добраться однажды на берег твой
взглянуть тебе в мёртвые очи и наконец
поплатиться за преданность головой.
Твой сумрачный остров, о творенья венец,
коротает ночи под волчий вой.

Он сказал, что в Италии ценят заморский снег,
словно сахар — из-за него там идёт разбой.
Прикажи засыпать мне трюмы по самый верх
самой свежей сугробовою крупой.
Я вернусь с барышами где-нибудь через век,
и разбужу тебя оголтелой своей трубой.

СЕВЕРНАЯ ИЗОЛЬДА

За ледяными морями горит трава,
и ветер доносит до гавани горький чад.
Есть радостный дым, вдохновляющий на слова.
Но к нам залетает гарь, от которой молчат.

Слышно, как в ступе старуха сердца толчёт,
по дощатому полу катится в кут серьга.
Раз по левому глазу слеза твоя потечёт —
дунет северный ветер и завтра придёт пурга.

Мельтешит фитилёк на озябнувшем маяке,
а ему бы из света крутые снопы вязать.
Не гадай мне, гадалка, по белой моей руке, —
ничего ты не сможешь мне рассказать.

Видно, водит нас за нос несбыточная любовь:
в горле ком застывает, кружится голова.
В деревушке к тебе мог посвататься бы любой…
За ледяными морями горит трава.

Мы выходим на пристань, уверенно стиснув рот.
За собою тащим подростков и стариков.
Встречный ветер — единственный наш оплот,
не имеющих веса береговых оков.

За ледяными морями горят леса.
Чахлый вереск и пихта, сосна в смоле позолот.
Если хочешь — ладонью закрою тебе глаза.
До земли неизвестной кто теперь поплывёт?

Кто пойдёт за тобою пропащий народ спасать?
Непогода и холод царят здесь из года в год.
Оставайся снасти чинить да чулок вязать.
Свет полярный над нами, а под ногами лёд.

ОТЦОВСКИЙ КЛАД

У мёртвых тоже есть царь.
Теперь им умер мой брат.
Звездою Лувияарь
Очерчен его закат.

На грани ночи и дня
Мы передаём венец.
Огнём буду править я,
Тьмою — мой брат близнец.

У мёртвых тоже есть рай,
Бескрайний яблочный сад.
Крест-накрест как вход в сарай
Заколочены двери в ад.

Я обойду войска
В слезах из конца в конец.
Забудутся боль-тоска.
Вас встретит мой брат-близнец.

Всё схвачено. Скручен век.
Немыслим обратный ход.
Когда на гойдельский брег
Вступает имперский флот.

Скопленье подземных звёзд,
Небесных прочней заплат.
Жесток, откровенен, прост
Бессмертный отцовский клад.

*
Господи, неужто, Ты,
Меня обманул, обокрал
Надеждой на стылые эти кусты,
на снег, в котором признал
тот город, в котором родился. На дом,
в который гляжу с непосильным трудом.
На лица, где спит глубина молока,
Ключицы, которым любовь нелегка.
На дух, потерявший оплот.
На взгляд, что скользя к высоте потолка
приоткрывает ваш рот.

СТАРЫЕ ПТИЦЫ

На молодые леса
опускаются птицы:
ветхие крылья, слабая грудь,
бледные лица.
Их кашель пожаром
шевелится в солнечных кронах.
Здесь нет удивлённых детей,
священников нет, нет влюблённых.

Стараясь друг друга обнять,
продвигаясь друг к другу.
За пядью неловкую пядь
Они ходят по кругу,
сдирая с гудящих ветвей
их молочную кожу.
И плачут над ней, и бормочут «о Боже!»

А помнишь,
тропический шорох ночного Эдема?
«Ни ты, и ни я, мы — не ведали где мы».
Слетят монастырские крохи
В ноябрьском вздохе.
Султаны раздарят свои золотые гаремы.

В тумане их говор
становится вычурно страшен.
Сквозит солдафонская брань
охранительных башен.
Их ласковый голос понятен
в подводных глубинах,
в листании шёлковых тканей
и книг голубиных.

На молодые леса
опускаются птицы.
Их старость как тайная страсть
стала так необъятна,
что каждая звонница
в каждой священной столице
зовёт их обратно.
Но им не вернуться обратно.

*
Дай подумать. Приходит зима.
И, понятно, не в холоде дело.
Реагировать стал обалдело
На визиты в чужие дома.
Словно Императрица сама
На меня из окна поглядела.

Лучше сразу отдали б под суд,
Пусть и нет при себе револьвера,
Но отечество, царство и вера
Есть обычный домашний уют.
И бесстыдный приятельский труд
Стал заразным как корь и холера.

Я давно не бывал на балах.
Побывал — приглашать перестали.
На обратной сторонке медали
Нет о подвигах или делах.
На каких только важных столах
Мы не пили и не едали.

Харчеваться прилично у вдов,
Помянув первой рюмкой майора.
И расспрашивать (ну ни умора?)
Сколько в студень вложили трудов.
И вообще как во столько годов
В вас так много тепла и задора?

И приятно, должно быть, вдвойне
Всем, кто строит живое общенье,
Приготовив гостям угощенье.
На второе был кролик в вине.
А на третье — моё сообщенье
О грядущей японской войне.

Вот и думай. Приходит зима.
Значит, можно полгода не бриться.
Европейская наша столица
Дожирает свои закрома.
Нынче Императрица сама
Позвала, и дала похмелиться.

Она — баба большого ума.
То ль стреляться теперь? Застрелиться?

Мы расслышали голос воды.
Словоблудье разбили на слоги.
Бычьей кровью политы сады,
Белым сахаром крыты дороги.
Но истоптанные пороги
Заметают любые следы.

Так уходит неспешный беглец,
Что ворует, но матери дарит
Благодушье домашних сердец,
Сострадание сердце не старит.
Если колокол трижды ударит,
То раскается каждый подлец.

Он вздохнёт, обернётся назад.
Голося, побредёт по просёлку,
Будет сватать берёзу и ёлку,
Перед каждой теперь виноват.
Дали зубы свободному волку,
Да волчиха загрызла волчат.

А гулять бы ему по степи,
И не слушать кладбищенский причет.
Тяжкий грохот дворовой цепи.
Все течёт и выходит на вычет.
Загадай, что в великой Оби
твой утопленник дождик накличет.

СТАРОЕ ОЗЕРО
(РАССВЕТ)

Я знаю в болотной воде шевеление трав
(так ястреб глядит на таёжного леса движенье).
Течение рек и далёких планет притяженье
Слепило бы формы души, лучше чем костоправ.

Я знаю, когда в толчею озорных черепах
Придёт обречённость не выйти из вечного круга.
И можно столетьями рыскать, не встретив друг друга,
Плутать, как ладони любовников ищут впотьмах

На скользких развилках следы поворотливых встреч.
Всполохи испуганной пахоты сиюминутной.
Вода у налимьей норы не становится мутной,
Глухонемая доверчива чистая речь.

Мы вряд ли заблудимся в этом пугливом лесу,
мы больше привязаны к тяжести тела Урана.
Озёра всего лишь младенцы, дрожа на весу,
Лежат словно лужи у хладной груди океана.

Всемирный потоп зацветает как рясковый рай.
Замшелая в окислах меди царева корона,
вбирает в себя каждый отблеск огня небосклона,
и тлеет ожившею лавой, плеснув через край.

И озеро смотрит, больные глазницы продрав,
как свет раздирает космический длинный рукав.

ВАДИМ МЕСЯЦ
на Середине мира

АНДРЕЙ ТАВРОВ
о книге ВАДИМА МЕСЯЦА
«БЕЗУМНЫЙ РЫБАК»

БЕЗУМНЫЙ РЫБАК:
избранные стихотворения из книги.

ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ
избранное из книги.

НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ
стихотворения.

Несколько мифов о Хельвиге.

многоточие
на середине мира
вера-надежда-любовь
алфавит
новое столетие
корни и ветви
город золотой
москва