на середине мира
станция: новости
алфавитный список авторов
Станция.
Безумный рыбак.
Цыганский хлеб.
Новый Ерусалим.
Несколько мифов о Хельвиге.
ВАДИМ МЕСЯЦ
НЕСКОЛЬКО МИФОВ О ХЕЛЬВИГЕ
РОЖДЕНИЕ ХЕЛЬВИГА
Чтобы ты родила
разграбили десять гробниц,
сожгли разноцветные косы
великих блудниц,
заключили временный мир с силами зла.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.
В последнем кургане
был найден наш первый царь,
в ладье обгорелой
стоял вожделенный ларь,
в нем государев пояс с остатком тепла.
Мы сделали все,
Чтобы ты родила.
Это наша земля,
и на этой промерзлой земле
мы охватили два мира
в священной петле,
смешались ржаная мука и сырая зола.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.
И в ночь, когда
оголтело поют соловьи,
мы поясом медным
опутали бедра твои,
одеждою бога, сожженного нами до тла.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.
Один за другим,
в обряде длинных ножей,
в шатер твой вошли
вереницы лучших мужей,
чтоб их сосчитать не существовало числа.
Мы сделали все,
чтобы ты родила.
Народ беспощадный,
кто же теперь мой отец,
ты, или в шапке собольей
звездный мертвец?
Земля стала плоской, а раньше была кругла.
Она сделала все,
Чтобы ты родила.
*
Из книги «Безумный рыбак»
НОРВЕЖСКАЯ СКАЗКА
Это не слёзы — он потерял глаза.
Они покатились в черный Хевальдский лес.
Их подобрал тролль.
И увидел луну.
Это не жаба — он потерял язык.
Тот поскакал в черный Хевальдский лес.
Его подобрал тролль.
Увидел луну и сказал «луна».
Она подороже, чем золотой муравей,
И покруглей, чем мохнатый болотный шар.
Тролль хохотал, и его подобрал разъезд.
Чтобы не плакать, нужно скорее спать.
*
Из книги «Цыганский хлеб».
НОРУМБЕГА
Все мы лизнули в детстве топор на морозе
и теперь нашей речи привычней шаманский вой,
чем внятное слово. У пиратов и рыбаков
в каждом горле торчит по рыбьей занозе,
вызывающей кашель до самых до позвонков.
Озябшие сети полны морскою травой,
и тащатся по песку как кривые полозья.
Мы вряд ли поможем делу своей головой,
сберегая угодья, колдуя над караваем.
Труд хлебороба нелеп в вековой мерзлоте,
сколько не удобряй эту почву кровопролитьем.
Как побитые псы мы бредём навстречу открытьям,
и Господень рай на соседней лежит широте.
Через мгновенье мир станет неузнаваем!
Ликуйте! Рукоплещите! Мы отплываем!
Чтоб вернуться со щитом или на щите.
Адам и Ева спрятали первых детей
в чаще дремучей, как великую тайну от Бога.
И он превратил младенцев в лохматых чудовищ,
стыдящихся клыков своих и когтей.
Мы их потомки в зловонных звериных шкурах,
на развилке неисповедимых Его путей...
Что скажешь о расхитителях страшных сокровищ,
о бабниках, кровопийцах, о самодурах,
чьими ногами смята романская тога,
а убийства бездумны, словно раздавленный овощ.
Один только закон «око за око»
стал для них полноценным гражданским правом,
он пиршеством освящен, наважденьем кровавым,
словно они не люди, а волчья стая, —
не народ, а бездомный медведь, что век коротая,
гуляет от Ледовитого моря до стен Китая.
Они оставляют нас наслаждаться собой,
уходя впопыхах в никуда запасными морями.
На Запад, где проживают их мертвецы...
где острова, говорят, укрыты коврами
из мягчайшего ворса патоки и пыльцы.
Вот они грузятся в лодки гурьба за гурьбой,
громыхая жердями абордажных крюков и рогатин.
Они неуклюжи, хотя щебечут словно скворцы, —
должно быть, этот язык им самим непонятен.
Они изжили постыдная страсть передела
империй, что расползаются на куски
не от грохота их барабанов, а от тоски.
Вандалы уходят. C ними уходит великое дело.
Теперь ни к чему триумфальным венком украшать виски.
Небо над континентом совсем обмелело.
Всё надоело, — бормочут они. Как всё надоело!
Европа, что служила подстилкой быку,
святая юдоль, потерявшая дар обольщенья,
выскальзывает из под ног шаткой льдиной,
даже лодка из рыбьей кожи её надежней.
Когда мачты под шквальным ветром согнутся в дугу,
и Лососевый фьёрд захлебнётся болотною тиной,
унылые морды богатства и пресыщенья
станут ещё нестерпимей, ещё ничтожней.
Чуждые таинствам зрители мерзких побоищ,
властолюбцы, которым не хватает духу
одарить гладиатора павшего смертью...
а помилуешь зверя — словно живым зароешь.
Разве золото можно разменивать медленной медью?
Разве можно за флягу вина и хлеба краюху
полюбить скотоложицу эту и потаскуху,
и остаться в истории, предавшимся долголетью.
Италия, Хельвиг, пришлась бы нам по душе.
И было бы хорошо поменяться местами,
землею, садами, стадами, пространством жилья.
И бабами. Это вот верно. Но кто же захочет?
В презренье и зависти бедное сердце клокочет.
Наслать на них пламя чумы! И засыпать могилы цветами.
Или ветер волхвов, конопляные мнущий поля,
чтоб квириты сошли с ума и бросились в море?
Но чарам они неподвластны. Ко всему привыкли уже.
Медведем в лавке посудной изранившим тело,
певцом косоротым с заштопанными устами,
белугой реветь тебе в хоре на белом море,
полынь тебе кружкой хлебать, а не сладость лозы.
И снова бормочут гребцы в преддверье грозы.
Прощай, о Агенора дщерь! Ты нам надоела!
И огромные словно вёсла топорщат усы.
И хоругви полощут по ветру образ козы.
Мы отдавали двоих рабов за мерку вина,
ибо праздник дороже подёнщины выживанья.
Наша доблесть пропитана мухоморным отваром,
и дымом с жаровен морочащих трав.
Опьяненные кровью быка, нефтью, сернистым паром,
чемерицею, волчьим лыком, мутной хаомой,
что собирают при свете луны в левый рукав...
Если вспомнить всё, что мы пили, всё, что жевали,
то наследье вольных веков обернётся кошмаром.
Мы прильнем к зеркалу мира, к стене его заоконной.
И горькая на наших улыбках застынет слюна.
Орда синеокая, чьи глаза побелели от снега
и смрадной сивухи, рвёт из последних сил,
не признавая законов движения вод и светил,
в поход за виноградом в страну Норумбега,
И мёртвые на подмогу поднимаются из могил.
В щетинистых шкурах, в штанах из цветного холста,
под знаками солнца, креста и великой спирали,
они идут туда, где земля даёт урожай
без помощи пахаря. Там виноград бесхозный
цветёт, соревнуясь с лозою лестригонийской.
Наши помыслы праведны, цель безупречно чиста.
Не за это ли наши деды и прадеды умирали
в справедливых набегах, в пещерах ночью морозной?
Пустые кувшины и фляги гремят на корме,
нисходя с ноты высокой до самой низкой.
В нетерпенье похмелья Норумбега кажется близкой,
Всегда кажется близким заманчивый край.
И Железный век, пребывая в трезвом уме,
провожает в век Золотой завистливым воем
счастливых подонков, коли счастье дано только изгоям.
Только они готовы навек остаться во тьме.
НОРУМБЕГА ВЕСНОЮ
Ранней весною твой мрачный народ
воспламеняется как кислород.
............................
Насмерть стоит, но идёт напролом,
не пережив векового надлома,
солнечным щедро пригретый теплом,
шарит и шарится как помелом,
или шуршит как сухая солома,
сгорбленно прячась за каждым углом.
Грубый, взъерошенный, жаждущий хлеба
из золотых государевых рук,
ваньку ломает, ломает каблук,
выбравшись зверем из снежного склепа.
Падает навзничь и смотрит на небо
вдребезги битым зеленым стеклом.
Радостно чавкает рваный сапог
в трудной дороге до отчего дома.
Утлый ковчег и прогнивший чертог
в поле чернеют почти незнакомо.
Я бы вернулся к вам, если бы смог,
перегорев от хмельного кошмара,
чтоб с языка как с глухого амбара
всей колокольною страстью удара
праведным словом сорвался замок.
ХЕЛЬВИГ-РЕБЁНОК
Ты кормил медвежонка на краю капустного поля,
И вокруг простирались распаханные поля.
И туман стелился по пашне до водопоя
полусонным, усталым войском.
На душе было скользко от беспричинных обид,
На рассвете в прохладных палатах скрипели доски,
когда ты воровал сахар из царёвой казны.
И теперь, когда приходит время войны,
этот кедровый пол как прежде скрипит
в сердце — оно всегда остаётся с тобою.
Добрый зверь и ужасный друг это всё, что таким
как ты нужно в детстве. И птичьи хлопоты нянек
плещутся словно крахмальный, летучий дым
над сбитыми в кучу подушками и простынями
первой смерти.
Неяркий рассвет сиротства
освещает ступени, прилежнее чем слуга,
и все стены полны разбегающимися тенями;
разверзаются хляби бескрайнего потолка...
Ты плачешь, чтобы не видеть своё превосходство.
Не стучишься в дверь, а толкаешь её слегка.
И десницей мгновенно стала твоя рука
с куском сахара...
УСЫНОВЛЕНИЕ ХЕЛЬВИГА
permixtio sanguinis
Мальчик, кому как не мне усыновить тебя,
если ты для меня единокровный сын.
Что ты раскрыл свой рот как рыба,
хотя ты и есть рыба, насаженная на кукан.
Твои глаза от ярости налились словно бельма,
до самой кости ты расцарапал свое лицо,
но я не вижу в тебе никаких изъянов,
если они не скрыты в тебе самом.
Вращайся от злости внутри кожи своей,
изотри ее до дыр в пепел и дым,
забудь имя своего оружия и коня,
но вспомни, как убивал моих сыновей.
Луан, Аэд, Илиах, Эохайд и Айслинге:
всадники, волынщики и трубачи в рог,
моя кровь, моё семя, моё золотое войско,
уплывшее в колыбелях хрустальных.
Отец, я вошел в братство твоих сыновей.
Наша кровь смешалась, чтобы стать единой.
И теперь нет дружбы надежней нашей:
мертвые и живые мы служим друг другу.
Я не сжег их в хате, запертыми на замок.
Не отравил зельем из волчьего лыка,
не потопил в прорубях Иктийского моря.
Они приняли смерть от моего клинка,
и потом я исполнил свой человеческий долг:
выпил по мерке крови из черепа каждого из них,
разбросал их плащи по медвежьим берлогам.
А кости отдал углям костра и детям
для игры в городки. Пусть растут героями,
такими же как ты — покорителями городов.
СВАДЬБА ХЕЛЬВИГА
Галерой сороконогой посередине степи
встал стол и под солдатней зашуршали стулья:
Култ, Куйлтен, Мафат, Иермафат, Гойске, Гуйстине.
Можешь считать, что я помер отныне,
раз такие гости на свадьбу ко мне пришли!
Они чтоб не вернуться — сожгли свои корабли.
На дровнях колышется стылая туша акулья.
Железные кружки бряцают на цепи,
прикованы к их запястьям. Щелкают пастью
забрала, бросая проклятья ненастью,
и лыбятся губы в предчувствие мерзкого флирта.
Так вынеси им самовар древесного спирта!
Расправь свои косы, ножки поторопи.
Твой голос кристальный, щекочущий потроха,
вытрясет медь из любого, повалит на бок,
войдёт в нечестивую кровь подколодной страстью,
когда потворствуя прелести слабых
волына испустит свой дух, истончая меха.
Кричи, моя радость, раз не о чем говорить.
Принеси мне прорубь — я хочу пить.
Напяль на башку мне короной сушеное вымя...
Пусть воздетые на тесаках сырые пиры
вопьются в их рыжие бороды как костры.
Я запомню сегодня навек каждое имя.
Ингкел, Куммасках, Луам, Аэдан, Финди…
А к утру пусть они уснут
и проткнёт их насквозь
трава на сеновале вкривь и вкось…
Мои руки собирали девок как острова,
но сегодня в мою голову пал туман.
Я сегодня венчаюсь с родной землею,
что лежит на отрогах несчастного моря.
(венчанье с кровью)
ХЕЛЬВИГ ПРИЕХАЛ ДОМОЙ
Было в твоём лесу желудей по колено,
а теперь одна скорлупа.
Зачем ты приперся, Хельвиг, назад ступай,
под ногами твоими шуршит измена.
Овраг, в котором с любимой ты возлежал,
зверем пропах, будто он — логово зверя.
Зря ты, Хельвиг, ладони свои разжал:
не земля, а ты — этой земли потеря.
Ты переплыл для неё десятки морей
На весёльных лодках, самых кривых и дряблых,
Чтобы оставить одних на острове Яблок
Одну за другой бесстыдных своих дочерей.
Что ты медлишь, что ластишься к животам
каменных баб, если дыхание коровы
созвучней твоей душе, чем голос крови,
поющей бескрайние песни твоим следам.
Выйди во двор и стой там до тех пор,
пока я сама тебя не покину.
Из ведра я выплёскиваю твой позор,
на прощанье в спину.
И тогда Хельвиг попросил мамкину грудь.
И его голос
застыл в жилах народов как ртуть,
не поднимаясь больше ни на один градус.
ПОМАЗАНИЕ ХЕЛЬВИГА
Крытый крыльями птиц горбатый дворец,
над обрывом реки, кишащей лососем,
ронял со своих куполов лебединый пух
в часы вожделения Широкобёдрой Мэдб.
Её истерзанный рот яблоком красным набух
от любви - готовым вот-вот лопнуть
и разлетевшись кровью, спустить на народы псов.
Она ставила города на могилах отцов.
Горящие уголья неистёршихся костылей, -
это всё, что она видела в радостном полумраке,
умножая присягнувших её мельничным жерновам
жаждущих чудотворной власти воителей.
Их дыханье напоминало дым торфяника,
И спотыкаясь один за другим, они падали
в гущу колыхающегося мёда и тонули в нём,
стараясь схватиться за рыжую гриву её волос.
Их тени скользили по ней как облака
над полыхнувшими северными островами.
Хельвиг плыл вместе с ними, и детской рукой
привычно искал мамкину грудь.
Ты ещё не убийца, мой мальчик, говорила она,
Но не будь таким надменным.
Она ласкала его так, словно наматывает
его пуповину на свой кулак.
И все они стали царями, выйдя на свет,
и она осталась царицею над царями.
И неродной жестокий ребёнок
стал государем над ней…
ХЕЛЬВИГ И ЕГО ПАСТВА
Ляг на спину, прикрой рукою лицо,
На нём достаточно солнечных пятен,
Ты напрасный пророк, ты неприятен.
Ты рыжий, ты прост...
Наш Угодник мудрей.
Он спьяну себе не ищет поводырей.
Он над землёй горит в полный рост,
он на небо самою зарей украден.
Не заводись, Хельвиг, ляг на спину.
Тяжелой своей башкой разорви паутину.
Наш Угодник вчера ещё был прохвост,
Каким каждый из нас был ещё вчера.
Чернее чертей душа налилась черна.
И лопнула, словно сгнила скоба бочара...
Он как ты не разбрасывал рыбам звёзд,
Не носил на судах связки литых якорей.
И кровавые звёзды подвластных ему царей
Ярче крови твоих корост.
Не заводись, Хельвиг, ляг на спину.
Отыщи в сердце своём середину.
Он не водил нас за нос как дикарей,
не забывал как зовётся открытая им страна,
не твердил, что за забором мир необъятен.
Ты — напрасный пророк, ты неприятен,
Хоть и правда любая сдалась тебе на хрена.
Ты без звезды останешься скоро. И без вина.
Ты будешь Хельгой своей под залог украден.
Не заводись, Хельвиг, ляг на спину.
Дожигай на ветру попутном свою лучину.
От зряшного солнца прикрой ладонью лицо.
А чтоб наступила ночь,
поверни на мизинце кольцо.
ХЕЛЬВИГ (КАЗНИМЫЙ)
1.
На виселице ты заверещал, как сады сверчков,
Ты навис своим бормотаньем со всех сторон,
И народы упали, они погрузились в сон,
И легли друг на друга вповалку, будто притон.
И с соломой перемешался царевны альков.
Швейной иглой прошли вдоль её позвонков.
Потом ты закрыл глаза, чтоб поднять паруса
Погибшей флотилии. И раздвинулись плечи медуз.
И мачты, содрав с себя ил, поднимали леса.
Они искали твой парус словно в колоде туз.
И палач расстелил свою душу на медном столе,
Только чтоб тебя не было на земле.
2.
Они поднимали вверх лица. Им снился сон.
Костры и кресты. Ты качался в холодной мгле,
Ты был хохочущим снегом. На твоём челе
Зима изменяла поклонами свой наклон.
Скорее, чем перстень провалится в решето,
Скорей, чем слезою захлебнётся твой рот,
Ты поверишь, что тебя ничто не спасёт.
И серпами над головами лязгнул восход.
В бухте стукнуло в камень триста судов,
Их тащили триста твоих нерожавших вдов.
А ты захохотал щербато навеселе,
Едва увидал радугу на весле.
И царевна Хельга тоже в гости пришла,
Как студень качалась она поперёк седла.
А ты расчесывал пряди старой метле.
Тарабанил ногами джигу в своей петле.
ПЕСНЯ ХЕЛЬВИГА
Твою голову внесли три на подносе воина,
заставили петь.
Но бандура твоя была не настроена,
струна на ней билась, как плеть.
Но ты всё равно открыл свой огромный рот,
и изо рта твоего выпал крот.
И тогда ты запел словно на воле вор,
в рекрута остриженный на войну,
заглушая окрестных малин шпану,
ржавых струн перекрикивая перебор.
Настоящий герой должен быть дурак,
без затей, без хитростей и потреб,
чтобы цезарь в пуху и в норе батрак
жевали песню твою, как хлеб.
Каких ты ещё получишь благ,
приобщишься к какому ещё добру,
когда голову твою как бурак
таскают от двора ко двору.
На острове Женщин похоронят её,
в гроб вместо тела опустят копьё.
Вот и лежи, дорогой, и удобно спи.
Чтоб не смущать девушек — не храпи.
ЧЕРВИВОЕ МОРЕ
— Попробуй на вкус эту воду, Хельвиг!
Видится мне, забрели мы в чужое море,
Каждый молится теперь и гадает
какой народ или зверь здесь хозяин.
Ты мало скитался в рабстве по заграницам?
Решил отдать свой народ в шестипалые руки?
Фирболги поганые с волчьими головами
правят землей, что лежит впереди...
От голода сдохнуть не лучше, чем от хлыста.
Не говори, что тебя направляют боги.
Твое самодурство известно даже богам,
а люди идут за тобой, потому что привыкли.
Мы помним тебя на корме со спокойным лицом,
но посмотри в подвижное зеркало воды:
отражение твое изуродовал ужас,
и волна ударяет о борт лодки как мёртвая голова.
— Фергус, заткнись! Захлопни глаза!
Не смотри на ветер — ты ему помешаешь.
Он знает лучше, чем я, как распорядиться
нашей жизнью.
— Наши женщины стали страшны от цинги
и, завидев мужей, тряпьём прикрывают губы.
Младенцев живьём пожирает северная мошка
и мы вынуждены их хоронить, опуская в море.
Посмотри, как они плывут, обескровленные,
словно бычьи пузыри вслед судам...
Есть новости хуже:
мы вошли в червивые воды, Хельвиг!
Скоро один за другим корабли станут трухою,
источенные полчищами древесных червей.
Царь, нам нужна передышка. Нам нужен берег.
Позволь дружине своей развязать глаза.
Пусть кому-нибудь повезёт увидеть землю.
— Волхвы нагадали мне день постройки судов,
число людей, что я возьму с собою.
В океан я вышел в назначенный час
согласно букве пророчества.
Если бабы бросаются в воду вослед мужьям,
я готов их спасти, чтоб не нарваться на месть.
В сегодняшних бедах вини глупую вашу любовь,
но не меня.
Я годами глядел в смыкающийся горизонт,
слышал запах костров на другой стороне земли.
Опустите вёсла, забудьтесь целебным сном.
Не ищите дороги, когда её нет.
— Снег выжигает глаза как негашёная известь.
а это пространство скоро охватит лёд.
И мутные волны, застывшие на бегу,
вонзятся в борта кораблей.
От голода ты свихнёшься первым, Хельвиг, —
потому что ты всегда был сумасшедший.
Я вижу как ты греешь руки в моём животе,
и выдыхаешь над костром из обломков мачт
морозный пар людоедства.
Змеиным гнездом обернутся тебе мои кишки,
отравленные горячкой твоих фантазий.
Черви точат не только дерево, но и сердце.
И перед смертью я рассмеюсь тебе в лицо,
первооткрыватель:
чёрствый снег, растопленный в грязных ладонях,
ты будешь пить вместо обещанного вина.
— В этом море течёт река с тёплой водой.
Мы вошли в эту реку. Значит, зимы не будет.
Скоро, словно щенков к материнскому брюху,
наш флот прибьёт к благословенной земле.
И тюленьим жиром мы пропитаем суда.
И запасёмся грузом копченой дичи.
И успокоим сердца жертвенным дымом.
— Даже древесной коры не найдешь ты
в снежной пустыне,
даже рыбья чешуя истлела в червивой воде...
— Вы уснёте, а мне суждено не спать.
Через топор в сосновой колоде перевернуться,
выпить из звериного следа горькой воды,
всю ночь рыскать для вас, недоверчивых, волком.
С младенчества мертвецы наблюдают за мною,
мой брат давно стал у них государь.
Вы присягали нам обоим!
Сохатого приволоку к зимовью в своей пасти,
зайчатиной будете брезговать — зажрётесь,
в соболиных шубах вам щеголять по болотам,
словно по ярмаркам.
Господь даст нам рыбу, выдры в своих зубах
лосося нам принесут,
в час отлива в вырытых ямах палтус останется.
Море на берег выбросит Фаститоколона,
гиганта, поросшего водорослями и песком.
Топорами рубить нам его словно вражью ватагу,
по пояс стоя в кровавом мясе.
Остров Мельницы встанет за землею Кита,
острова Нерождённых Детей, Стекла и Облака,
потом земля Пирамид с черепами праотцов,
высоких будто кувшины из Миклагарда...
Каждый остров возьмёт наши дыхания,
и потом бездыханные мы прибудем на Норумбегу,
и деревянные волчьи морды на штевнях
возвысятся над её молочным песком.
Вы снимете повязки со своих глаз,
забудете отчизну и женщин,
когда волк выйдет на берег из леса,
бросить к вашим ногам виноградную гроздь.
ВИНОГРАД ХЕЛЬВИГА
Наш государь умер в бане.
Его голос заглушала река,
треск сгорающих дров.
Мы остановили коней на краю утёса.
Они улыбнулись перед прыжком.
И сосновые ветки упали к твоим ногам,
заледеневшим в браге.
Он сиял чистотой колодца,
и умер как человек, который
потерял весь свой пот.
Облепленный птицами со всех сторон,
ты был хорошо и красиво одетым.
Я отрезал стеклом прядь рыжих волос,
поцеловал твой рот, чтоб носить твою смерть
с собой по холодному морю.
Наши суда поплыли как брёвна,
ушедшие от зубов бобра,
пробивать бока ромейских галер,
и диких Фаститоколонов.
Мы пошли искать виноград
в тёплых мирах.
ПРОСТАЯ СОБАКА ХЕЛЬВИГА
Случается ночь, когда к дому подходит пёс.
На груди его роза, в глазах беготня колёс.
Он рыжий, он добрый, он умирает от слёз.
Он кто-то из забытых тобой мертвецов,
для которых в сердце уже не осталось слов,
и ты не знаешь, оставить ли дверь открытой.
Из двух неубитых прав голодный и битый.
И ты впускаешь его, ибо он таков.
Он останавливается на ночлег
кратковременно словно апрельский снег,
или с крыши крыльцо завалило снегом.
Ему под голову я положу десять своих рубах,
забуду свой страх.
И жизнь свою подарю калекам.
Здравствуй, приятель, как ты лохмат!
Ты прекрасен как в рыжей тайге закат.
Хорошо когда и на том свете у тебя есть брат.
Ты посланник,
ты по миру блуждающий странник,
или боги преподнесли мне новую блажь?
Спросим проще: ты меня продашь?
Оба мы звери, мы поняли и молчим.
Мы до утра не заплачем, не закричим.
Мы помолчим с этим застенчивым человеком.
ОДЕЯЛО ХЕЛЬВИГА
Смотри, это его одеяло висит на гвозде!
Его старое одеяло висит на гвозде!
Клетчатое как скатерть, нестиранное в воде,
Никогда не стиранное в мёртвой воде.
Мы не лежали под ним, срастаясь в беде.
Никогда не мокшее под осенним дождём,
И на помойках оно никогда не валялось,
Оно дарит теперь не тепло, а жалость.
В этой тряпке для нас всё и осталось.
Океаны дикой травы на полярной черте,
Ледяные несудоходные океаны,
Берёзы, бьющие кронами в брюхо коней,
Всадники, что стыдливы, как великаны.
И твоё одеяло висит на гвозде.
Одеянье царя царей висит на гвозде,
Словно портрет в полный рост
на смятом холсте.
А мне, если честно, всё по балде.
Я вошёл в твой вертеп, о Хельвиг,
облокотясь плечом,
на кленовую дверь, висящую на заборе.
Я хотел попросить воды,
Я сказал бы спасибо.
Настолько полон уюта твой дом,
Пустой, холодный,
скользкий как рыба,
Подруга, и ты пробормочи «спасибо»,
До рыдания нам не дойти,
раз дошли до всхлипа.
Любой тряпицы хватает,
чтобы ты взяла его след.
Бормочи «спасибо», подруга,
мы выходим на свет.
КЕЛЬТСКИЕ КУПАЛЬЩИЦЫ
Бабьи бока рек и ручьёв,
Плоско скользящих под матовой кожей,
Как нагота и стыдливость берёз,
Бёдра скрестивших податливо строже.
Рощи безмолвны. И берег белёс.
Вдаль размывание синих полос.
Ранних купальщиц рыжие гривы
Ловят плотву на живые извивы.
Ужас нашествия орд муравьёв,
Сопровождаемый смехом и плеском,
Вырваный к небу с кожаным треском,
ровный клинок зажигается блеском.
Каждый отсёк не десяток голов.
ЖАЛОСТЬ МЕДБ
Однажды она пожалела меня:
Ребёнка моего погибшего и коня,
которому дал пощечину смерд.
Великодушие Широкобедрой Медб!
Она гладила мне волосы, целовала глаза,
упиралась ртом в холод родильных яблок.
Она захотела жить в животе моём.
Жить в животе моём только вдвоём.
Её губы, пальцы, и чресла разбухли.
Мозоли клинка стали цветочной пыльцой.
Воительница — голой овцой.
Ах, как она меня пожалела.
Словно лишился я своего тела.
Пусть реки остановились, листва облетела.
Как Широкобедрая Медб меня захотела!
Царицы спят широко. Развалившись на шкурах.
Раскидываются, отходя ко сну.
И когда её страшный перстень разбил мне десну,
Я заплакал, пережёвывая слюну.
Не за мальчика я рыдал, не за коня.
Не за остров великий, что зеленее пня.
Я зарыдал от боли. Я зарыдал
Будто тысячу лет в каббале страдал.
Плакал я за стариков, за всадников оскорблённых,
О нивах сожжённых, о прокажённых.
Я хотел, чтобы царицу мою
Растянули за ляжки от плетня к плетню.
И подпускали к ней только умалишённых.
*
Не разборки, не разговоры,
а — голосовые связки
на пределе, когда так скоро
быть позору, самой развязке.
Это вроде бы как работа
дураками под фонарями.
Называется день суббота,
все они грешат ноябрями.
Ноябрями приходит холод,
на пределе служить позору,
в одиночку, а лучше хором,
голой мордой впинать к забору.
Дураками как бы работа,
до развязки под фонарями,
сорок лет как одна суббота.
Я хочу курить, хочу к маме.
СЕВЕРНЫЕ СЛОНЫ.
В свете литой луны,
На Ладожском берегу
Северные слоны
Идут по брюхо в снегу.
Вытянутые клыки
Над мерзлой несут землёй.
Гвардейские их полки
чеканят за строем строй.
Косматые как стога,
темны ледяной волной:
озёрные облака
цепляют своей спиной.
Северные цари
Сидят на слонах верхом
Берестяные лари
Хранят на замке глухом.
Так с Севера Ганнибал,
долинам внушая страх,
спускался с альпийских скал,
на тридцати слонах.
Шли боевые слоны,
трубя носовой трубой,
топтали лён чугуны
шар летел голубой.
А нынешние купцы
в Италию снег везут,
нежнее шмальной пыльцы,
съедобнее, чем мазут.
Фосфорисцирует шерсть,
Клубится туман и дым,
Не зависть — святая месть
погубит надменный Рим.
Заплачут Кесарь и Поп:
На цитрус и виноград,
Как мировой потоп
Обрушился снегопад.
И только дети галдят,
От счастья сходя с ума,
Кричат на латинский лад:
«Зима. Наконец зима!»
КОЛОКОЛА ДИКОЙ ОХОТЫ
Ребёнка разбудит ночной колокольный звон.
Он выйдет на улицу. Там не горят огни.
Лишь гулкие звонницы встали со всех сторон,
бескрайней тайгой над землею гудят они.
Толпою невидимых демонов обступив
ребёнка, они трудолюбиво поют над ним,
слагая многоголосый сквозной мотив,
что проникает в души как горький дым.
Нездешние люди, солдаты кромешной тьмы,
вокруг него водят растерянный хоровод.
За горизонтом сошедшей на нет зимы
неспешно вращается сгорбленный крестный ход.
Всё громче и громче удары колоколов,
как будто Всевышний у самых стучит дверей.
И шапки слетают с опущенных вниз голов,
И паруса леденеют в дали морей.
Средь каменной пустоши мальчик стоит один,
И маятник в сердце качается как петля,
когда в нарастающем треске рябых холстин
ползёт из-под ног и растрескивается земля.
Так можно проснуться в гурьбе перелетных стай,
В крикливом полёте глухих неотпетых душ,
где вещие птицы несут тебя в тёмный край
в надежде на выкуп, на баснословный куш.
В объятиях матери в тёплом клубке храня
бессмертную будущность на острие иглы,
нечаянным отблеском гаснущего огня,
единственным, что остается в горсти золы.
Ребёнком, что слепо отважился на побег,
ещё не знакомым с вселенской людской тоской,
который задумчиво гладит последний снег
своей некрещёной доверчивою рукой.
Веселье смолкает как грохот шальных подков
великой охоты, беспамятно злой игры.
И обречённые мчаться во тьму веков
сворачивают на обозы свои шатры.
И больше не слышен разбойничьий соловей,
И черепом зверя расколот извечный страх.
И шкура его перекличкой ночных церквей
разорвана в клочья на сотни ночных рубах.
ВАДИМ МЕСЯЦ
на Середине мира
на Середине мира
АНДРЕЙ ТАВРОВ
о книге ВАДИМА МЕСЯЦА
«БЕЗУМНЫЙ РЫБАК»
БЕЗУМНЫЙ РЫБАК:
избранные стихотворения из книги.
ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ
избранное из книги.
НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ
стихотворения.
НЕСКОЛЬКО МИФОВ О ХЕЛЬВИГЕ
о книге ВАДИМА МЕСЯЦА
«БЕЗУМНЫЙ РЫБАК»
БЕЗУМНЫЙ РЫБАК:
избранные стихотворения из книги.
ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ
избранное из книги.
НОВЫЙ ЕРУСАЛИМ
стихотворения.
НЕСКОЛЬКО МИФОВ О ХЕЛЬВИГЕ
многоточие
на середине мира
вера-надежда-любовь
алфавит
новое столетие
корни и ветви
город золотой
москва
